Внимание! Мы ищем маму

22

Я вышел из кабинета. Сотрудники старательно не смотрели в мою сторону, делая вид, что увлечены работой. Я прошел мимо них, не обращая внимания, и открыл дверь в переговорку.

Стёпа сидел, сгорбившись, уставившись в стол. Тёма, увидев меня, всхлипнул громче и прижался к брату. В их глазах был страх — страх перед наказанием, перед моим гневом. Но в глазах Стёпы была еще и упрямая, ожесточенная обида.

Я не сел напротив. Вместо этого я опустился на корточки рядом с ним, чтобы быть с ним на одном уровне. На уровне глаз, так говорят психологи. А вот работает это или нет, сейчас и проверим.

— Ну что, — тихо сказал я. — Давай разберемся.

Стёпа молчал, сжимая кулачки и вытирая ими нос.

— Я не буду кричать, — продолжил я. — И наказывать тоже. По крайней мере, пока не пойму. Помнишь, в деревне, когда мы шли к участковому, ты сказал, что начал воровать, когда денег стало не хватать. Но здесь деньги ни при чем. Эта штука, — я кивнул на пресс-папье, лежавшее на столе, — не стоит ничего. Ее нельзя продать. Ею нельзя накормить Тёму. Так зачем?

— Я тебе сказал! Посмотреть хотел! — выкрикнул он, и голос его сорвался на слезу.

— Не верю, — мягко, но твердо сказал я. — Ты не дурак. Ты умный парень. Умнее, чем я был в твои годы. Говори правду.

Он затряс головой, губы задрожали. Тёма, глядя на него, тихо заплакал.

И тут во мне что-то щелкнуло. Я вспомнил его слова в машине: «Я скучаю по маме». Вспомнил его воровство в деревне — отчаянную попытку хоть как-то контролировать жизнь, которая пошла под откос.

— Степан, — я положил руку ему на плечо. Он вздрогнул, но не оттолкнул. — Это… это чтобы стало не так страшно?

Он поднял на меня глаза, полные недоумения и боли.

— Когда все рушится, когда тебя бросают… — спокойно произнес, — хочется сделать что-то, что зависит только от тебя. Взять то, что хочешь. Спрятать. Иметь хоть что-то свое, что никто не отнимет. Даже если это какая-то дурацкая стекляшка. Так?

Стёпа смотрел на меня, и его защитная стена начала трещать. Глаза наполнились слезами, которые он отчаянно пытался сдержать.

— Она… она ушла, — прошептал он, и голос его был поломанным. — И ты… ты тоже уйдешь. А я… а мы с Тёмычем снова останемся одни. Если у меня будут деньги… или что-то ценное… я смогу… я смогу его накормить, защитить… Я же старший! И в ответе за него… получается!

Последние слова прозвучали как отчаянный крик. Он разрыдался — не как ребенок, которого поймали на шалости, а как взрослый мужчина, с которого сняли непосильную ношу.

Вот оно. Не жадность, не дурная привычка. А чудовищное, недетское чувство ответственности за брата и панический страх снова оказаться брошенным. Воровство было его криком о помощи, его уродливым, извращенным способом пытаться быть главным мужчиной в семье, которой не стало.

Тёма, не понимая слов, но чувствуя отчаяние брата, обнял его за шею и прижался к нему.

Мое сердце сжалось так, что стало трудно дышать. Я кашлянул, понимая, что сейчас зареву как ребенок. Я видел в своем сыне себя — того мальчишку, который после смерти отца пытался быть «за главного» для матери, совершая глупости, лишь бы доказать свою «взрослость».

— Стёпа, послушай меня, — я взял его за подбородок, заставив посмотреть на себя. — Я никуда не уйду. Понял? Никогда. Я твой отец. И теперь я несу за вас ответственность. Всю. За тебя, за Тёму. Это моя работа. А твоя работа — быть ребенком. Учиться, играть, шалить. Да, даже разбивать вазы, черт побери! Но не воровать. Потому что тебе больше не нужно тащить все это на себе. Потому что теперь есть я. Я буду тащить.

Я обнял обоих. Стёпа сначала сопротивлялся, его тело было напряжено, а потом он обмяк и разрыдался у меня на плече, держась за меня так, словно я был его единственным якорем в бушующем море. Тёма пристроился с другой стороны, и его тихие всхлипывания постепенно стихли.

Мы сидели так, может, минуту, может, пять. И за это время что-то перевернулось. Стена между нами рухнула. Не до конца, конечно, но фундамент для доверия был заложен.

— Пап, — тихо сказал Стёпа, вытирая лицо рукавом. — А эта штука… я правда просто хотел посмотреть. Она красивая. Я ее назад положить хотел.

— Знаю, — я вздохнул. — Но так не делается. Хочешь посмотреть — попроси. Тебе, скорее всего, не откажут. Договорились?

Он кивнул.

— А вазу… мы вместе купим новую? На мои деньги? — он посмотрел на меня с надеждой.

Я не смог сдержать улыбки.

— Договорились. Но сначала ты помоешь пол в холле. За свой проступок нужно отвечать.

— Согласен, — согласился он, и в его глазах появилось что-то новое — не страх, а понимание.

В этот момент дверь в переговорку тихо открылась. На пороге стояла бледная Аннушка.

— Андрей Игнатьевич, простите за вторжение… — начала она.

— Я же сказал, не мешать, — прервал я ее, но уже без прежней резкости.

— Я понимаю, но… на линии важный звонок. Перенаправила к вам на мобильный, но вы не берете.

Я машинально потянулся к карману. Телефон действительно был на беззвучном режиме.

— Кто? — спросил я, предчувствуя недоброе.

Аннушка сделала паузу, ее взгляд скользнул по детям, а потом вернулся ко мне. На ее лице было написано смятение.

— Звонит… Василий Игнатенко. Говорит, дело не терпит отлагательств и касается… — она снова запнулась, — вашей бывшей супруги.

Воздух в комнате словно застыл. Только что налаженное хрупкое равновесие затрещало по швам. Стёпа насторожился, услышав про мать.

Василий Игнатенко.

Тот самый шурин главврача. Тот, кто оплатил Маше палату и, вероятно, стоял за разрывом контракта. Почему он звонит мне? Сейчас? Сразу после моего визита к Маше?

Я медленно поднялся, чувствуя, как по спине пробежал холодок.

— Спасибо, Анют, — ровным голосом сказал я. — Я отвечу на звонок в кабинете.

Я посмотрел на сыновей. На их испуганные, вопросительные лица.

— Ребята, вам нужно посидеть тут еще минутку. Я скоро.

Я вышел, оставив их в переговорке, и направился к своему кабинету, чувствуя, как с каждым шагом во мне нарастает холодная, собранная ярость. Дверь захлопнулась за мной, отсекая мир детских страхов и слез. Теперь предстояло иметь дело со взрослыми играми, грязными и опасными.

Я взял трубку внутреннего телефона.

— Игнатенко? — произнес я, и мой голос прозвучал как обух топора. — Говорите. Я вас слушаю.