Внимание! Мы ищем маму

24

Дорога домой прошла в тяжком молчании. Степа прижался лбом к холодному стеклу, Тёма дремал в своём кресле, посасывая палец. Я смотрел на них и чувствовал, как сжимается что-то внутри. Как объяснить им, что та, чьё имя Степа шептал по ночам, теперь хочет отнять их у меня через суд? Как защитить их от этой взрослой, подлой грязи?

Войдя в квартиру, я усадил детей на диван, включил первый попавшийся мультик и побрел на кухню. Руки сами потянулись к пачке макарон и сосискам — пределу моих кулинарных способностей.

И тут — лёгкий стук в дверь. Негромкий, почти несмелый.

Я быстрым шагом пересек кухню и открыл дверь. На пороге стояла Настя. В одной руке — два тяжеленных пакета с продуктами, в другой — большой контейнер.

— Я... я подумала, что вы, наверное, не успели в магазин, — сказала она, и на её щеках выступил лёгкий румянец. — И сварила куриный суп. Детям полезно.

Я молча пропустил её внутрь, счастливо улыбнувшись, поняв, что кажется, мы спасены.

Она прошла на кухню, и через мгновение оттуда послышался восхищённый визг Тёмы.

— Тётя Настя!

Я стоял в дверях и смотрел, как она, скинув куртку, сразу взяла ситуацию в свои руки — без лишних слов вынула у меня из рук ложку, попробовала мой безвкусный суп, досолила его, добавила лавровый лист. Дети вились вокруг неё, как мотыльки вокруг света.

Пока мы накрывали на стол, я не выдержал:

— Насть, что за операция у Маши? Ты что-то узнала?

Она вздохнула и отвела меня чуть в сторону.

— Андрей, это врачебная тайна. Но... поскольку дело может касаться её дееспособности... — она понизила голос до шёпота. — Ей предстоит трансплантация печени. Цирроз. Уже последняя стадия. Без операции... — она не договорила, но я всё понял. — Игнатенко оплатил всё. И операцию, и поиск донора. Донор уже найден.

В ушах зазвенело. Цирроз. Пересадка печени. Всё встало на свои места — её измождённое лицо, дорогая палата. Это была не симуляция. Она действительно умирала.

— Она ничего не говорила, — пробормотал я, глядя в пол. — Ни разу. За все это время словом не обмолвилась, что она болеет.

— Может, не хотела тебя пугать или гордость? А быть может, просто не хотела жаловаться? — Настя пожала плечами. — Не знаю. Но теперь понимаешь его уверенность? После успешной пересадки, с лучшими врачами, с чистой историей болезни... Она предстанет перед судом здоровой женщиной, спасённой ценой невероятных усилий и средств. А ты... — она не стала договаривать.

Это был сокрушительный удар.

Все её прошлые грехи вот-вот могли быть смыты дорогостоящим лечением и историей о чудесном спасении.

Ужин прошёл почти молча. Дети болтали, Настя улыбалась им, подкладывала добавку, но в её глазах я видел то же напряжение, что и у себя внутри. Она понимала всё.

После ужина я уложил Тёму спать. Степа уговорил нас посмотреть “ещё один мультик”. “Ну последний, пап. Ну, пожалуйста.”

Мы втроем устроились на диване.

Я сел в центре, Степа пристроился с одной стороны, Настя — с другой. Я включил какой-то яркий, шумный мультфильм про говорящих тачек.

Я смотрел на экран, но не видел его. Перед глазами стояло самодовольное лицо Игнатенко. Он покупал не просто здоровье для Маши. Он покупал себе козырную карту в суде. Шанс вырвать у меня детей. Одного я не понимал, зачем ему это нужно?

Вдруг я почувствовал, как вес на моём плече изменился. Степа, клевавший носом, окончательно сдался и сполз на подушку. А с другой стороны... ко мне медленно, почти невесомо, склонилась Настя. Сначала это был просто лёгкий наклон, потом её голова коснулась моего плеча. Я замер, боясь пошевелиться. Через несколько минут её дыхание стало ровным и глубоким. Она уснула.

Я сидел, застыв, чувствуя тепло её щеки через тонкую ткань моей рубашки, вдыхая лёгкий запах её шампуня — что-то цветочное, ненавязчивое. Одна её рука бессильно лежала на моей груди.

Вся ярость, всё напряжение постепенно отступали, сменяясь странным, щемящим спокойствием. В тишине квартиры, под завывания мультяшных моторов и мерное дыхание двух спящих людей, война с Игнатенко казалась какой-то далёкой, абсурдной игрой.

Я осторожно, чтобы не разбудить её, наклонился, взял с полки плед и накрыл им её и Степку. Настя что-то прошептала во сне, её пальцы непроизвольно сжали складку моей рубашки, но она не проснулась.

Я сидел и смотрел на неё. На эту хрупкую, но невероятно сильную женщину, которая снова пришла мне на помощь. Не с пустыми словами, а с супом, с заботой, с тихим, безмолвным участием.

Я буду бороться, — понял я. — Не только потому, что дети — мои. Но и потому, что я теперь борюсь и за это. За это тихое вечернее спокойствие. За право приходить домой, где тебя ждут. За это приятную тяжесть на плече.

Я приглушил свет телевизора и откинул голову на спинку дивана, решив подождать, пока она проснётся. Чтобы она, открыв глаза, поняла, что она здесь не одна. Что её сон кто-то охраняет.

И в этой тишине я вдруг осознал всю глубину ловушки. Игнатенко был не просто противником. Он был хирургом, собирающимся вырезать самое дорогое из моей жизни. И его скальпелем была... моя бывшая жена.