Внимание! Мы ищем маму

26

Я вышел в коридор, и дверь палаты с глухим щелчком закрылась за мной, словно отсекая меня от того единственного места, где сейчас был покой. Воздух в больничном коридоре был стерильным и холодным, пахло хлоркой и чужим страданием.

Меня буквально трясло — мелкая, неконтролируемая дрожь, идущая из самой глубины. Это была не просто ярость. Это было животное чувство опасности, когда твое потомство под угрозой.

Визит бывшей жены, ее искаженное ненавистью лицо, крик Тёмы — все это сложилось в одну ужасающую картину.

Она не просто больна телом — ее рассудок плавал, и в этом помутнении она была способна на все.

Я с силой провел ладонью по лицу, пытаясь стереть с него остатки сна и придать себе хоть каплю собранности, и достал телефон. Пальцы слегка подрагивали, когда я набирал номер Марата.

— Марат, слушай внимательно, — начал я, не дожидаясь приветствий, мой голос прозвучал хрипло и сдавленно. — Только что Мария явилась в палату к больному сыну, устроила истерику, кидалась предметами. Ребенок в шоке. Это документировано медперсоналом.

— Понимаю, — голос юриста стал собранным, деловым. — Это серьезно. Мы можем использовать это для ходатайства об ограничении ее общения с детьми. Но мне нужны официальные свидетельства. Заявления от врачей, медсестер.

— Будут, — пообещал я. — И еще кое-что. Она здесь, в этой же больнице. Лежит в палате № 314. Ей оплачивает лечение некий Василий Игнатенко, шурин главврача. Думаю, на него можно надавить. Узнай, на каких основаниях ее положили в ВИП-палату, кто платит, нет ли здесь нарушений. Возможно, он действует без ведома жены. Созвонись с ним. Донеси, что если его участие в этой истории станет известно его супруге, у него будут большие проблемы.

— Хорошая мысль, — голос Марата был ровным, как скальпель. — Действуем по всем фронтам. Соберите пока все документы на ребенка, зафиксируйте стресс. Я подготовлю ходатайство.

Я положил трубку, и тишина коридора снова оглушила меня. Прислонился лбом к прохладной стене, пытаясь унять бешеный стук сердца. Каждая ее сцена, каждое ее появление на сцене — это очередной удар по ее репутации как матери. И я должен был довести дело до конца, каким бы безжалостным это ни выглядело. Ради них.

Сделав глубокий вдох, я вернулся в палату.

Картина, которую я увидел, пронзила меня до боли. Настя сидела в кресле у кровати, неподвижная как статуя. Тёма спал у нее на руках, его разгоряченная щека прижата к ее груди. Ее пальцы нежно перебирали его влажные волосы, а сама она смотрела в окно, и на ее лице застыла такая глубокая, бездонная печаль, что у меня сжалось сердце. Она казалась одновременно и невероятно сильной, держа на руках чужого, но уже такого родного ребенка, и хрупкой, как тонкий хрусталь, готовый треснуть от любого неосторожного прикосновения.

— Насть, — тихо позвал я, боясь спугнуть эту хрупкую тишину.

Она вздрогнула и медленно обернулась. В ее глазах, обычно таких ясных, стояла усталость и отражение чужой боли.

— Все в порядке? — спросила она, и ее голос прозвучал сипло.

— Сейчас будет, — я подошел и опустился на корточки рядом с ее креслом, чтобы быть с ней на одном уровне. — Я поговорил с юристом. Мы будем действовать.

Она лишь кивнула, ее взгляд снова ускользнул к спящему Тёме.

— Андрей, я… я, наверное, только усугубила ситуацию. Своим присутствием, — прошептала она, и в ее голосе послышалась вина.

— Нет, — я резко, почти грубо отрицательно мотнул головой, охватывая ее холодную руку, лежавшую на ручке кресла. — Не смей так думать. Ты здесь… ты здесь — единственное, что держит меня в здравом уме. И детей тоже. Степа тебя обожает. Бублик… он к тебе тянется, даже во сне ищет твое тепло.

Она слабо улыбнулась, и на ее ресницах выступили предательские слезинки, сверкнувшие в тусклом свете ночника.

— Она так на меня посмотрела… С такой ненавистью. А я… я просто хотела помочь. Я ведь и правда просто хотела помочь, — голос ее дрогнул.

— Я знаю, — я сжал ее пальцы, пытаясь согреть их в своих ладонях. — Я знаю. И спасибо тебе. Но теперь… теперь я должен это закончить. Ради них. Окончательно.

Я встал с корточек и притянул ее к себе, не отпуская руку. Она осторожно переложила спящего Тёму в кроватку и, наконец, оказалась рядом со мной. В полумраке палаты я нашел ее губы и поцеловал.

Этот поцелуй не был нежным.

Он был страстным, отчаянным, полным всей накопившейся за день ярости, страха, благодарности и той дикой, животной потребности в спасении, которую я нашел только в ней.

В нем была горечь больничных стен и сладость внезапно нахлынувшей надежды. Я впивался в ее губы, как утопающий в соломинку, а она отвечала мне с той же силой, цепляясь за мои плечи, словно боясь, что я вот-вот исчезну.

Мы стояли, слившись воедино после этого кошмарного дня, и в этом поцелуе был наш безмолвный обет — сражаться вместе. До конца.

Когда я, наконец, отпустил ее и взглянул в ее прекрасные глаза, слова сами сорвались с губ. Я даже не успел подумать, что говорю.

— Насть, пойдешь со мной на свидание?