Внимание! Мы ищем маму

25

Мне казалось, что я спал окруженный теплом и любовью, и просыпаться мне совсем не хотелось. Вот совсем. Так давно этого не было, что сейчас, казалось нереальным.

Но всему приходит конец…

… мы проснулись от резкого, пронзительного плача. Не просто хныканья, а испуганного, болезненного вопля, от которого кровь стынет в жилах. Он доносился из детской.

Я резко вскочил, сбросив с себя остатки сна. Настя, мгновенно проснувшись, тоже метнулась за мной. Степа на диване испуганно сел, протирая глаза.

В детской Тёма лежал в своей кроватке, весь горел. Его маленькое тельце пылало жаром, щёки были алыми, а дыхание — частым и прерывистым. Он плакал, но плакал слабо, будто на это не было сил.

— Бублик, малыш, что с тобой? — я приложил ладонь к его лбу и тут же отдернул. Температура была запредельной. Так, мне казалось.

Настя, уже с градусником в руках, мягко, но уверенно отодвинула меня.

— Дай-ка я. — Её движения были быстрыми и профессиональными. Она измерила температуру, заглянула ему в горло, пощупала лимфоузлы. Её лицо стало серьёзным. — Сорок. Ангина, похоже. Или что-то серьёзное. Нужно в больницу. Сейчас.

Слово «больница» повисло в воздухе тяжёлым, зловещим колоколом. Та самая больница, где лежала их мать.

Полчаса спустя я, с пылающим комочком на руках, влетел в приёмное отделение детского стационара. Настя шла рядом, держа за руку испуганного Степку. Её присутствие и её белый халат творили чудеса — нас миновали все очереди, и через несколько минут Тёму уже осматривала дежурный педиатр, друг Насти.

Диагноз подтвердился — гнойная ангина, осложнённая высокой температурой. Малыша срочно положили в палату, назначили капельницу. Я сидел на краешке кровати, держа его горячую ручку в своей, и чувствовал себя абсолютно беспомощным. Все эти битвы с Игнатенко, все угрозы — всё померкло перед тем, как мой малыш слабо стонал в полудреме. Да, это был мой малыш, и сейчас я это чувствовал всем сердцем.

Настя устроила Степу в ординаторской с планшетом и, убедившись, что с Тёмой всё более-менее стабилизировалось, пошла по своим делам, пообещав зайти позже.

И вот, спустя пару часов, когда Тёма, наконец, уснул, а я, измождённый, закрыл глаза, скрип открывающейся двери заставил меня вздрогнуть.

Я обернулся, ожидая увидеть Настю или медсестру.

В дверях стояла она.

Маша.

Моя бывшая жена и мать моих детей.

Она была бледной, ещё более худой, чем вчера, в больничном халате, наброшенном на плечи. Но в её глазах горел странный, лихорадочный огонь.

Она стояла, держась за косяк, и смотрела на Тёму с таким жадным, таким болезненным выражением, что у меня перехватило дыхание.

— Что ты здесь делаешь? — встал я, преграждая ей путь к кровати. Голос прозвучал хрипло и устало.

— Мне сказали… что мой сын… здесь, — прошептала она, не отрывая взгляда от Тёмы. — Что он заболел. Я не могла не прийти.

— Он не твой сын, — жёстко сказал я, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — Ты сама от него отказалась. Уходи.

— Он мой сын! — её шёпот внезапно сорвался на крик, и она сделала шаг вперёд. — Я его родила! Я носила под сердцем! — ударила в район живота, — А ты… ты даже не знал о его существовании. Ты не имеешь права меня останавливать. Уйди с дороги!

Тёма, испуганный криком, заворочался и тихо захныкал. Это её остановило. Она замерла, и её лицо исказилось от боли.

— Тёмочка… — её голос снова стал шёпотом, дрожащим и надтреснутым. — Милый мой… Мама здесь…

Она потянулась к нему, и в этот момент я увидел не расчётливую интриганку, не жертву обстоятельств, а просто мать. Измученную, больную, отчаявшуюся мать, которая видит своего больного ребёнка и не может его обнять.

И в этот самый миг дверь снова открылась. В палату вошла Настя. Она застыла на пороге, оценивая ситуацию. Её взгляд скользнул по мне, по плачущему Тёме, и остановился на Маше.

— Мария, — сказала Настя тихо, но твёрдо. — Тебе нельзя здесь быть. Ты сама на строгом постельном режиме. Твоему иммунитету сейчас противопоказаны любые инфекции. И ты пугаешь ребёнка.

Маша медленно повернула голову к Насте. И в её глазах болезненная тоска сменилась ледяной ненавистью.

— Это ты, — прошипела она. — Ты всегда стояла между нами. Ещё тогда, в деревне, смотрела на него своими коровьими глазами. А теперь… теперь ты хочешь занять моё место? Хочешь моих детей?

— Маша, хватит, — резко сказал я, но было поздно.

— Убирайся! — крикнула Маша, и её голос сорвался на истерику. Она схватила со столика первый попавшийся предмет — пластиковый стаканчик с водой — и швырнула его в Настю. — Это всё ты! Ты во всём виновата! Ты его настраиваешь против меня!

Стаканчик пролетел мимо, ударившись о стену. Но шум и крики окончательно разбудили и напугали Тёму. Он разрыдался в голос.

В дверях появилась медсестра и дежурный врач.

— Мария Анатольевна, вам нельзя нервничать! — строго сказал врач, беря её под локоть. — Вам сейчас же нужно вернуться в свою палату.

Машу, которая начала биться в истерике, почти на руках, вывели из палаты.

— Они отнимают у меня детей! — ещё долго эхом разносились по коридору.

Я стоял, прижимая к себе рыдающего Тёму, и смотрел на Настю. Она была бледна, но спокойна. Она подошла ко мне и, не говоря ни слова, взяла Тёму на руки, начав тихо его укачивать.

В палате воцарилась тяжёлая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь всхлипываниями малыша.

— Похоже, надо с этим что-то делать, — вздохнул я и вышел из палаты.