Внимание! Мы ищем маму

Эпилог

Спустя год

Мы неспешно прогуливались по осеннему парку, толкая коляску с нашей спящей Софийкой. Воздух был густым и прозрачным, пах дымом из труб, сладкой ватой и влажной землей после недавнего дождя. Солнце, уже нежаркое, золотило макушки деревьев и отражалось в лужах.

— Смотри, — тихо сказала Настя, указывая на алую гроздь рябины, с которой на тротуар падали яркие капли. — Совсем как в прошлом году. Помнишь? Ты тогда был бледный, как этот парапет, и руки у тебя тряслись, когда ты кольцо доставал. А сейчас вон как лихо коляску рулишь, будто всю жизнь только этим и занимался.

— Ну, я же профессионал, — пожал я плечами, стараясь сохранить серьёзность, но внутри расплываясь в глупой улыбке. — Отец троих детей, между прочим. Могу коляску толкать, кашу варить с закрытыми глазами и находить потерянные носки по запаху.

— Особенно носки, — фыркнула она, и от её смеха по коже пробежали приятные мурашки. — Вчера Стёпин искали всем миром полчаса. Я уже думала, домовой утащил. А он, оказывается, на торшере висел, с абажура свешивался.

— Это он, наверное, архитектурный эксперимент ставил, — не смог я удержаться от смеха. — Освещение комнаты с помощью носка. Будущее за этим.

Настя рассмеялась, и этот звонкий, чистый звук слился с шуршанием листьев под ногами и криками ворон. Я поймал себя на мысли, что готов слушать этот смех вечно.

— Кстати, завтра к тебе Мария приезжает, — напомнила она, поправляя розовый конверт дочки и нежно проводя пальцем по её пухлой щёчке. — Не забудь.

— Не забуду. Стёпа уже новую книжку про мосты отложил, чтобы показать. А Тёма, кажется, её последний рисунок на стену в прихожей приклеил. Скотчем. Основательно.

— Я видела. Рисунок хороший, ракета какая-то, — она вздохнула, но в глазах у неё играли смешинки. — Тебе до сих пор тяжело её видеть?

Я какое-то время смотрел на убегающую вперёд аллею, на играющих вдалеке детей, чувствуя привычный, но уже не острый, комок в горле.

— По-разному. Но в основном... спокойно. Как на старую фотографию, которую жалко выбросить, но и на стену уже не повесишь. Потёрлась, выцвела. Иногда даже кажется, что это был не со мной. Словно кино про чужую жизнь смотрел.

— А у меня она сейчас вызывает странную нежность, — задумчиво сказала Настя, и её голос стал тише и теплее. — Как будто смотришь на человека, который долго шёл по темноте, спотыкался, падал, и наконец-то увидел вдалеке огонёк. Маленький, но свой.

Я взял её руку. Ту самую, на которой было кольцо с сапфиром, и который сегодня казался особенно тёмным и глубоким в осеннем свете.

— Это ты у нас специалист по спасению заблудших душ, — сказал я, и голос мой вдруг охрип от нахлынувшей нежности.

— Ой, да ладно тебе, — она смущённо потупилась, но её пальцы крепко сцепились с моими, тёплые и надежные. — Я всего-то одного бывшего мента с тремя детьми приручила. И то, кажется, это он меня приручил.

— И как тебе живётся в этом зоопарке? — поинтересовался я, останавливаясь, чтобы поправить сбившееся на Софийке одеяльце.

— Шумно, — она выдохнула, но по лицу было видно, что это её любимый шум. — Но весело. Иногда пахнет спортивной формой, пластилином и тушёнкой, которую Стёпа почему-то решил разогревать на завтрак. Но, знаешь... — она посмотрела на меня, и в её глазах заплясали те самые весёлые искорки, которые свели меня с ума в самый тёмный период жизни, — мне это дико нравится. До слёз. Даже когда Тёма пытается накормить гречневой кашей кота, а Стёпа с умным видом объясняет, почему наша хрущёвка с архитектурной точки зрения — преступление против человечества и ее нужно снести ко всем чертям.

— А Софийка? — я кивнул на коляску, где наша дочь во сне шевелила губами, словно пробуя на вкус какой-то детский сон.

— А Софийка пока только ест и спит. И хмурится во сне, точно бухгалтер, проверяющий годовой отчёт, — улыбнулась Настя, и всё её лицо озарилось такой безграничной любовью, что у меня защемило сердце.

Мы дошли до пруда и сели на ту самую скамейку.

Та самая, где когда-то дрожали колени и застревало в горле самое главное слово. Теперь на её спинке висела маленькая, забытая кем-то детская варежка.

— Костя с Аннушкой вчера заходили, — вдруг вспомнила Настя, глядя на уток, сварливо расталкивающих друг друга у берега. — Принесли торт. «На пробу», говорят. А Костя всё пытался незаметно, будто так, между делом, согнуть одной рукой металлическую ложку.

— И? — я не мог сдержать улыбку, представляя эту картину.

— Не согнул. Покраснел весь, прожилки на лбу надулись. Но старался так искренне, — она рассмеялась. — Зато Аннушка так на него посмотрела... будто он не бывший участковый, а Эйнштейн, лично открывший теорию относительности. Говорят, в субботу снова по магазинам, смотрели обручальные кольца.

— Наш Костян. Жених-культурист, — я покачал головой, испытывая странную смесь умиления и гордости за друга. — Никогда не думал, что он будет выбирать между гантелями и формой для свадебного торта. Жизнь круче любого детектива.

Мы сидели в тишине, слушая, как утки крякают на пруду, как ветер шелестит последними листьями на клёнах и как тихо посапывает в коляске наша дочь.

Прошлое с его бурями, болью и отчаянными битвами окончательно отступило, стало далёким и нерезким, как силуэты вечерних огней на другом берегу. Оно больше не жгло, а лишь тихо согревало, напоминая, каким долгим был путь к этому простому, обычному вечеру.

— Андрюш… — Настя положила голову мне на плечо. Её волосы пахли яблочным шампунем и теплом домашнего очага. — Ты ни о чём не жалеешь? Не сожалеешь о том, что выбрал не ту дорогу?

Я посмотрел на неё — на эту самую первую седую прядь у виска, появившуюся после тех самых бессонных ночей с новорождённой, на морщинки у глаз, которые стали глубже, но в которых теперь жили только смех и спокойствие, на её руку в моей, на тёмный сапфир в кольце, на спящую в коляске кроху, сжимавшую в кулачке край одеяла.

Потом я посмотрел вперёд, на тропинку, ведущую к дому, где нас ждали двое наших сорванцов, вечерняя суета, уроки и общий ужин.

— Знаешь, о чём я сейчас думаю? — сказал я, и голос мой был тихим и абсолютно честным. — О том, что дома в холодильнике стоит суп, который ты сварила. Грибной, с крупной картошкой и морковкой. Что через час мы придём, разбудим пацанов, будем ужинать все вместе за одним большим, некрасивым, но таким родным столом. И Тёма, как всегда, размажет картошку по скатерти и по своему лицу. И Стёпа будет ворчать, что ему мешают сосредоточиться на чертеже. И это... — я сглотнул, чувствуя, как по щеке катится слеза, но не стыдясь её, — это единственное, о чём я могу думать. И единственное, что мне нужно. Вот прямо сейчас. И завтра. И послезавтра.

Настя ничего не ответила.

Не нужно было.

Она просто прижалась ко мне крепче, всем своим существом, и её тихое, ровное дыхание было самым красноречивым ответом на все вопросы мира.

Потому что впереди была не просто целая жизнь.

Впереди был завтрашний день. Самый обычный. Немного уставший. Пахнущий супом и детством. Самый лучший.

Наш.

Конец