Всего лишь любовь

Глава 33. Вита

В пятницу всё же пошла в бассейн с Катей Сипович. Решила, что мне просто жизненно важно расслабиться перед визитом к родне. Перед этим притворством длиною в два дня.

— Ой, Кать, спасибо, что вытащила! Сто лет не ходила в бассейн, — говорю. Хотя… Что мне мешало? Работа, семья, дети. Оказалось, что всё это не так уж обременительно. Иногда нужно думать и о себе.

Катя, отыскав среди множества шкафчиков свой, ставит вещи на лавку. Раздевалка просторная, много зеркал. Наверное, в первую очередь для того, чтобы мы могли оценить своё тело во всей красоте его форм.

— Смотри, подсядешь! Это дело такое, — она вынимает прозрачную сумочку. А в сумочке столько всего…

— Это что? — уточняю. Вдруг что-то нужное, а у меня нет с собой.

Вынув из сумочки, то ли мочалку, то ли какую-то хрень, говорит:

— Это массажка, потом покажу. Нужно в сауне делать, уже после заплыва.

— А в сауну после? — я хмурюсь, достав приготовленный «пляжный набор». Полотенце, спортивные сланцы, купальник, — Ты мне вообще расскажи, что за чем? А то я же не в курсе.

— Сначала на пять минут в сауну, — инструктирует Катя, — Согреемся, после в бассейн. Ну, а там по ситуации! Хочешь в процессе погреться, идёшь сюда, греешься, — она тянет руку к двери, — Но я обычно не прерываюсь, плаваю долго, упорно. Выхожу из бассейна минут за пятнадцать. И греюсь уже основательно. Дальше — душик, пот смыть. Подсохнуть под феном. И всё!

— Ну, — комментирую, — Я как ты.

Раздеваться немного неловко. Но я раздеваюсь, закутавшись в то полотенце, на котором собралась лежать. Надеваю на голову шапочку. Так Шумилов учил! Они с Толиком любят попариться.

— О! Молодец! — одобряет Сипович.

Сама она тоже в простынке и фетровой шапочке, на которой красуется надпись «Горячая штучка». На моей — три ромашки! Заходим, садимся на полочку. Среднюю, между горячей и нижней. Над нами лежит тушка женщины. Именно тушка, с которой течёт в три ручья. Пару женщин болтают на нижней. Как будто на лавочке возле подъезда.

Все голые. Катя, раскрывшись до пояса, делает вдох. Я следую её примеру. Оставляю прикрытым интим. Груди дышат и чувствуют жар, исходящий от каменки.

— Ой, какая у тебя красивая грудь! Как у девочки. Как будто и вовсе не рожала, — произносит Катюня.

Я смотрю сверху вниз на свои «семядоли», как любил говорить бывший муж. Приучаю себя потихоньку к тому, что он — бывший…

— Грудь, как грудь, — пожимаю плечами.

— Нет, я не размер имею ввиду, — Катя глядит на свою, — Я про форму. Такая, торчком! И соски, розовые, не то, что мои.

Я с опаской кошусь на её обнажённые груди. Неудобно рассматривать! Но Сипович сама призывает меня посмотреть, оценить факт обвислости.

— Вот тут они раньше висели, — произносит она, приподняв их в ладонях.

Я усмехаюсь:

— Да брось ты! Нормальная грудь. Просто размером побольше, потому и пониже висит.

— А соски у меня с юности тёмные. Вечно стеснялась парням демонстрировать. Думала, это такой недостаток. Пока не увидела у девчонки одной знакомой, волосатых сосков, — она понижает голос, заслонившись ладошкой. Словно это секрет!

— Что прям… волосатых? — я морщусь.

— Ну, да! Прямо волосы, как у мужиков на груди, только у неё ореолы заросшие.

Я прижимаю ладони к губам, усмехаюсь:

— Чего только не бывает в природе.

— Не говори! — соглашается Катя, — А ты кормила своих? Ну, я имею ввиду, грудью кормила?

— А то! — отвечаю, — Обоих. Причём, что называется, до упора. Антошка вообще не хотел отучаться. Шумилов даже ругался! Мол, вырастет «мамин сынок».

— Ну, а чей же он? Мамин? — усмехается Катя, — А я вот, своих не кормила. Хотя молока было, хоть залейся! Не пили и всё! У старшей на него аллергия была. А младший не брал.

— Обидно, — вздыхаю. И взбудораженный мною рассудок рождает давно позабытые образы. Как мы с Антошей играли в прятки. Скрывали от папы тот факт, что он пьёт молоко. Не коровье, моё! Пока Шумилов однажды не выпил заместо Антоши целый стакан моего молока…

— Да, всё-таки, как это здорово, когда они маленькие. И как жаль, что они вырастают, — произносит Катюня. Видимо, тоже припомнила что-то из давних годков?

Я улыбаюсь задумчиво. Жалко, не то слово, как жалко! Вот Майка была таким милым ребёнком. Потом в подростковом возрасте совершенно отбилась от рук. Я думала, детство прошло, повзрослела. Куда там? Косячит. Но только по-взрослому. Что делать, не знаю.

Шумилов сказал, что она едет с нами к родителям. Попросил:

«Не ругайтесь, пожалуйста».

«Это зависит не только от меня», — написала ему.

Там-то, у бабушки с дедушкой, будет попроще. А в пути… Ехать в полном молчании? Делать вид! И опять, делать вид…

Мой первый заплыв проходит успешно. Я, по совету Катюни, берегу силы, не перегружаю себя. Туда-обратно сплавала, покрутила «педали» под водой. Ещё раз сплавала, повисела на бортике.

Мой купальник не остался незамеченным. Мужчины бросали в мой адрес весьма любопытные взгляды. Но я, игнорируя их, продолжала работать над тонусом мышц и осанкой. Сейчас мне ещё не хватало знакомств! Итак голова идёт кру́гом…

У Кати купальник синего цвета. Ей очень идёт! Благородный «сапфировый», к мраморной бледности кожи и тёмной причёске каре.

— Мы с тобой как два самоцвета. Ты — изумруд, я — сапфир! — усмехается Катя, когда мы, усталые, после заплыва, идём в раздевалку. Снимаем купальники, снова берём с собой шапочки и полотенца.

В парилке пока никого. Со слов Кати наплыв «банщиц» будет как раз через десять минут. Так что мы обеспечили фору себе, и наслаждаемся этим спокойствием в тёплой парилке.

— Так вот! — достаёт она ту самую вещь, о которой пока ничего не известно. По форме овальная, твёрдая. С прорезью между двух половин, куда Катя вставляет ладошку, — Смотри! — говорит, начиная тереть свою правую ногу в районе бедра.

Та моментально краснеет.

— Это же больно? — сжимаюсь в комок.

— И ни сколечки! Ты попробуй, — снимает «прибор» мазохистки, даёт его мне.

Материал жёсткий, а иглы как тёрка.

— Да я же всю кожу сдеру? — восклицаю с сомнением. Но решаю испробовать, раз выпал шанс. Надеваю на руку, и тру…

Вместо боли меня настигает щекотка. Я, прижавшись спиной к верхней полке, смеюсь.

— Ты чего? — удивляется Катя.

— Щекотно! — вторая попытка приводит к тому же эффекту.

— Ты ревнивая, значит! Бабуля моя говорила так. Если бёдра щекотушные, значит, ревнивая, — делится Катя. Забирает «орудие пыток» и трёт свой «бивштекс». Так она называет свои «целлюлитные бёдра». Хотя, на мой взгляд, целлюлита там нет. Он у всех, если честно! Даже у Милки его было валом. Хотя она вечно ходила в спортзал…

Дома, довольная и отдохнувшая, я готовлюсь к поездке. Капустина нет. Можно разложить на полу всё, что хочешь. Он любит лежать на вещах. Я скучаю! По корги, по Тошке, по Майке. По прежним, всем нам. Стараюсь не думать о том, что всё в прошлом. Всё хорошее в прошлом. А будет ли это хорошее? Что вообще будет? Кто знает? Никто.

Смартфон прерывает печальные мысли. Я удивлённо смотрю на экран. Богачёв. Его розы стоят на журнальном столе. Красивые жутко! Но только вот… Зря. В ресторан не пойду. Не до этого. В гости не приглашу тем более. Не хватало поддаться соблазну. А что ещё? Будем просто болтать? Ведь не дети.

— Виталина, привет? Ты не спишь? — уточняет.

Сажусь на диван, и смотрю на бутончики цвета фуксии:

— Не сплю. Любуюсь цветами.

— Понравились? — интересуется лениво. И я представляю, как он развалился на кресле, с бокалом вина. Или нет! Со стаканчиком виски.

— Очень понравились! Спасибо тебе, — отвечаю я честно, — Только вот, в честь чего?

— А разве для того, чтобы сделать приятное женщине, обязательно нужен веский повод? — произносит Никита.

Один лепесток опадает. Я беру его в руки, пытаюсь приладить обратно:

— Не обязательно. Просто думала, может быть, я чего-то не знаю?

— В прошлый раз, когда ты уснула в моих объятиях, — произносит он так, словно мы переспали, — Ты шептала «Останься». А я не остался, ушёл! Вот и подумал, что зря я ушёл.

— Уходить вошло в привычку? — язвлю.

— В этот раз не уйду. А если уйду, ненадолго. Просто я побоялся, что утро расставит все точки над «й». Ты прогонишь меня. Ведь я облажался! — в его голосе слышатся ноты раскаяния.

— Облажался? С чего бы? Всё шло хорошо, до тех пор, пока я не… заплакала, — вспоминаю момент, когда слёзы затмили собой удовольствие, которое он доставлял, — Но я заплакала не из-за тебя, Никит! Ты не думай. Просто… не знаю.

— Что с тобой происходит? — серьёзнеет он.

— Происходит… какая-то хрень, — отзываюсь. Никто не знает всей правды! Кроме Миланы, Шумилова и меня. А скоро узнают все. И как мне смириться? Как жить после этого?

— Хочешь поговорить об этом? — произносит Никита.

— Ты как в анекдоте! — смеюсь.

Он хмыкает:

— Точно, — и повторяет вопрос, — Ну, так что? Я приеду? Обещаю не приставать.

— Спасибо, Никит! И за розы, и… вообще. Но, наверное, не сейчас. Не сегодня, — смотрю на футболку Шумилова с надписью «Teacher». Постирала, решила вернуть…

— Я не хочу, чтобы ты грустила одна. Всё утрясётся, лисёнок! Поверь, всё наладится.

Слёзы опять против воли крадут мою боль. Когда слышу вот это «лисёнок».

— Наверное. Просто… мне сейчас лучше побыть одной и подумать, чего я хочу, — говорю.

На том конце провода слышится вздох:

— Да, одиночество часто на пользу. Оно помогает. Уж мне ли не знать?

— Ты один? Ни за что не поверю! — смеюсь, — Наверняка же ты с кем-то встречаешься?

— Та, с кем я бы хотел, говорит, что ей некогда. Её не так просто вернуть! — произносит в шутливой манере.

— И что в ней такого особого? — я тоже стараюсь шутить. Но в каждой шутке есть доля правды…

— Всё, — говорит. И мне уже непонятно, шутит он, или всерьёз.

«Вернуть», — размышляю. Вернуться. Остаться. Уйти. Всего лишь слова, за которыми так много смысла.

Мы говорим о вещах незначительных, разных. О том, каким стал Петербург и что нового в городе. О премьерах спектаклей, новинках кинематографа. О бродячих собаках, которых Никита боится, а их «развелось». О Капустине, как он у нас появился, и как привередлив в еде. О том, что в Гаграх у них была кошка, и сын её очень любил.

— Я часто думаю, как бы всё повернулось, останься я тут. Вместе с тобой, — произносит Никита.

— Из этой ситуации нельзя было выйти без потерь, — говорю.

— Потерял сына, но обрёл дочь, — слышу короткое. Дышу через раз. Вот опять! Он про Майку. Снова станет давить? Угрожать?

Но Никита молчит. А затем произносит:

— Я так благодарен тебе за неё. Просто за то, что она существует.

Белая ночь просочилась сквозь шторы, оставила призрачный след на ковре. Я вытираю слезу, улыбаюсь:

— Взаимно.