Всего лишь любовь

Глава 46. Костя

Моложаев узнал для меня, почему Моисеева Света попала в больницу. И потребность её навестить стала частью сегодняшних дел. Оказалось, виной всему «буллинг»! Как называют психологи травлю в подростковой среде. Инфа о том, кто именно вывел из строя «профессора», просочилась в ряды волей случая. Либо кто-то сболтнул на планёрке, а студенты услышали. Либо же кто-то из преподов выдал фамилию Светы, не зная, что этого делать нельзя.

Сказать: «Я был в шоке», равно — ничего не сказать. Я до сих пор пребываю в таком состоянии! Синицын, Кутепова Лиля и прочие личности, моральный облик которых и прежде меня волновал, отныне в моём «чёрном списке». Не знаю, как буду учить этих бесов уму. Учи, не учи, только толку не будет! Я полагал, что подобные вещи творятся за стенами школ. Но никак не в порядочных ВУЗах.

И хуже всего, что Синицын — мой тёзка. Он, как и я — Константин! Не все Константины — хорошие люди. Вот этот, к примеру, писал Свете гадости в личку и слал фото из ряда таких, что показывать стыдно. Светлана, не выдержав этого прессинга, резко слегла. Говорят, она резала вены. Но я не хочу даже думать об этом! Боюсь представлять, что случилось бы, если бы Свете подобная вещь удалась…

А сейчас я в больнице. В той самой больнице, где Света лежит. Я напротив палаты с зелёной табличкой. На которой написано «№ 1». Выдыхаю, беру себя в руки. Стучу.

Без ответа.

— Можно? — решаю открыть, заглянуть.

Внутри стоят несколько коек. Но только одна из них занята. Самая крайняя, возле окна.

«Вот и отлично», — решаю, что это мне на руку. Поговорить с ней обязан! Причём, без посторонних ушей.

Света лежит на спине и читает. Учебник, который я ей посоветовал.

— Экономический образ мышления, — приближаюсь к ней, — Как тебе? Нравится?

Она поднимает глаза. Незнакомая, бледная, робкая! Совершенно не та Моисеева Света, которая месяц назад признавалась в любви.

— Константин Борисович, — шепчет.

Пожимаю плечами:

— Решил навестить, — и стою, сунув руки в карманы. Боюсь приземляться на стул рядом с ней.

Она заправляет за ушко белёсую прядку. В таком виде она — абсолютный ребёнок! Больничный халат ей велик.

— Уходите, пожалуйста, — просит вполголоса, тихо.

Вот теперь выдыхаю. Вопреки её просьбе, сажусь. Отложив свой учебник, она смотрит в прорезь окна, где виднеется небо.

Я молчу, собираюсь сказать что-то важное. Света меня обгоняет:

— Ну, зачем вы пришли?

— Я пришёл убедиться, что с тобой всё в порядке, — решаю сказать. Но звучит как-то глупо, топорно!

— Со мной всё в порядке, — кивает она.

— Свет! — говорю, — Посмотри на меня.

Она усмехается:

— Вам рассказали?

И только теперь замечаю… Запястье руки забинтовано! Одной только, левой руки. Значит, резала правой? Неужели, взаправду? Ведь я так надеялся, это лишь слухи. Но, нет…

— Я бы пришёл всё равно, несмотря ни на что, — говорю откровенно.

— Мне так стыдно, — роняет она.

— Зачем? — я шепчу, — Ну, зачем?

Света в ответ пожимает плечами:

— Не знаю. Хотела себя наказать.

— Вот глупышка, — смеюсь, — Ты меня наказала. Ты в курсе?

— Вы простите меня, Константин, — отвечает, — Борисович.

— Да я не про то! — исправляюсь, — Ты хоть можешь представить себе, что я чувствовал? Как бы жил после этого? Если бы ты… если бы ты довела до конца.

Я киваю на бинт у неё на руке.

— Да там просто царапины, — хмыкает Света, — Я царапнула ножиком, кровь полилась. Тут мама вбежала! И вызвала скорую.

— А теперь… Что врачи говорят? — уточняю.

Она закрывает глаза:

— Говорят, что отпустят.

Я размышляю о том, что подобные случаи не проходят бесследно:

— Тебя поставят на учёт?

— Не поставят, — бросает Светлана, — Я сказала, что просто хотела себе сделать шрам. Ну, вы знаете, это сейчас направление есть. Шрамирование называется! Многие даже специально идут к косметологу делать. А я… на дому.

Усмехаюсь в ладони:

— И что тебе доктор сказал на такую идею?

Света кусает губу:

— Отругал!

— Вот и правильно сделал, — тянусь к ней, — Глупышка.

Рука её тонкая, хрупкая. Даже у Майки и то попрочней.

— Вы меня извините, Константин Борисович. Я, правда, всего этого не хотела! Когда писала про вас, то я думала… Думала, вас отругают. Ну, пристыдят. И всё! А оно… вон как вышло.

— Ничего, — пожимаю ладошку Светланы. Та лежат так безжизненно, словно мертва, — Знаешь что? — говорю, — Если ты это всё из-за буллинга, то… Прекращай! Это глупо. Синицын и прочие. Они же не стоят того? У Кости Синицына мозг размером с куриную гузку. А ты принимаешь всерьёз.

Она, отвернувшись к окну, произносит. И в голосе слышится боль:

— Они мне такие вещи писали. Вы просто не знаете.

«Кто? Кто они? И какие «такие»?», — хочу я спросить. Отодрать бы им задницы, всем!

— Люди бывают жестокими, Свет, — пожимаю её безразличные пальцы, — Не принимай на свой счёт всякие глупости. Нельзя позволять им тобой управлять.

Она машинально кивает:

— Я знаю. Я просто… запуталась.

— Что я знаю наверняка! — решаю свернуть, — Тебе нужно и дальше учиться. Не вздумай бросать! Поняла?

— Хорошо, я не брошу, — кивает Светлана. И даже подобие лёгкой улыбки возникает на бледном лице.

— Я думаю, возвращаться в наш ВУЗ тебе больше не стоит, — вздыхаю, — Но я предлагаю тебе переводом в другой. Он коммерческий, но тоже хороший! И специальность такая же есть.

— У родителей денег не хватит, — бросает Светлана.

Я, обхватив её тонкую руку, сжимаю в обеих своих:

— Свет, ты за это вообще не волнуйся, окей? У меня там приятель работает, Толя Зарецкий. Хороший учитель! Мы с ним диссертацию вместе писали. Я к нему обращусь, он пробьёт по бюджету.

Эта новость должна бы обрадовать. Но вместо этого, Света роняет слезу.

— Ну, ты что? — вопрошаю, пытаюсь поймать её взгляд.

Он всё также пронзителен, только печален.

— Вы такой хороший, Константин Борисович. Вы простите меня, что я так…

— Да, ну! Брось, — подношу её руку к губам.

«Осторожно», — в пределах сознания красная кнопка уже семафорит. Уже вынуждает меня прекратить. Раз уж Света мои похвалы принимала, как личную почесть. То касания губ может и вовсе неверно понять…

Но она улыбается, пальцы внутри моих рук оживают:

— Вы не злитесь?

Улыбнувшись, бросаю:

— Не злюсь! Я, правда, очень хочу, чтобы ты была счастлива, Свет. Обещай мне, что больше не будешь играться с ножами?

Она усмехается, в этот раз более явственно:

— Не буду.

— Ну, вот! Хорошо.

Вдруг позади слышен скрип. И в проёме двери возникает фигура подростка. Парнишка, лет двадцать, стоит, удивлённо сжимая в руках скромный белый букет из ромашек. Садовых ромашек! На которых девчонки любили гадать на любовь.

В первый момент я решаю, что парень ошибся палатой. Но когда он продолжает стоять, поднимаюсь со стула:

— Вы к Свете?

Кивает:

— Ага.

— Я уже ухожу, — говорю.

Обернувшись, смотрю на неё. Бледнота с лица спала. И щёки уже покраснели. Вот так! На душе сразу как-то теплеет. И заветный покой вытесняет тревожную мысль.

— Выздоравливай, Свет! Хорошо?

— Хорошо, — отвечает Светлана. И прячет улыбку под тенью пушистых ресниц.

Проходя мимо парня, бросаю ему:

— Не обижай её, понял? — беззлобно бросаю, как будто я — Светин отец.

Он смущается тоже. Кивает:

— Не буду, вы что?

— Ну, отлично! — говорю, потрепав по плечу.

Когда выхожу из больницы, то где-то внутри ещё прячется боль. За всех них! Юных, глупых, потерянных. Ведь я же и сам таким был. И моя несравненная Вита стояла у самого края обрыва. Не спрыгнула, да! Но я мыслями часто туда возвращаюсь. Туда, в этот миг. И пытаюсь понять, что бы стало, зайди я на лестницу позже?

Набираю Зарецкого. Тот отвечает не сразу. И, судя по звуку, жуёт. Я уже сообщил ему новость о том, что развода не будет. А вот диссертации быть! Он слегка поглумился над тем, что хотел обскакать меня в плане профессии. Но, увы, не получится! Неизвестно ещё, кто кого.

Говорю ему:

— Толь? Ты мне денег был должен, припоминаешь?

Толик на том конце провода хмыкает:

— Кость! Я отдам. Просто сейчас нет свободных. Я же недавно машину свою ремонтировал, помнишь? Колёса менял.

— Да я не о том! — прерываю поток красноречий.

Толик, с тех пор, как он стал независимым малым, перестал занимать у отца. Занимает у всех остальных! В том числе у меня. Возвращать не торопится. Так что и я не спешу занимать. А услуга на этот раз будет не денежной.

— А о чём? — недоверчиво требует Толик.

— У тебя в институте местечко осталось одно, на бюджет, — говорю утвердительно.

— Что? Не осталось, — пытается он увильнуть.

— Осталось, осталось, — бросаю, — Ты сам говорил!

— Да когда это было? — ворчит.

— Ты сходи на поклон к ректору. Скажи, мол, так и так. Девчонка, отличница, красный диплом. Будет вам поднимать престиж ВУЗа.

— Моисеева что ли? — вздыхает Зарецкий.

Я в ответ усмехаюсь:

— Она.

Слышу, как он шелестит перекусом.

— Чего не сделаешь для лучшего друга, — говорит, дожевав.

Я благодарен. За всё! И ему. И вселенной. Что спасла Моисееву Свету от глупых попыток свести счёты с жизнью. Что спасла нашу с Витой семью! Охота сказать, глядя в небо: «Спасибо». И я это делаю. Вскинув глаза, замерев посредине бурлящей людской суеты.

По прозрачной лазури небес скользит облачко. Формой оно как зефир. И такое же белое! Или на фоне небес оно кажется белым? На фоне небес, цвета Светиных глаз.

«Пускай у неё всё получится», — думаю я и сажусь в свой нагретый под солнышком Опель.