Всего лишь любовь

Глава 41. Вита

Этой ночью, объятая воспоминаниями, я готова была простить ему всё. А сейчас… Я так зла на Шумилова! Что за тайны он столько лет берёг от меня? Почему я не знала про Тоню Зарецкую? И что за история со студенткой? И почему, интересно знать, он ни слова о Миле в последнем письме? Как будто не спал с ней! Или… есть ещё одно письмо, для меня недоступное? В общем, намерена выяснить всё.

Вот только мой благоверный не хочет брать трубку. Звонила ему. Написал:

«Пообщаемся позже. Сейчас очень занят».

Занят он, видите ли! И чем же, позвольте спросить? Быть может, общается с Милой? Решает, какой предпочесть из цветов: ярко-рыжий, или бледно-блондинистый?

Ух, как меня будоражит его нежелание встретиться. Прождала целый день. А теперь, ближе к вечеру, собираюсь поехать к нему. Буду ждать его дома. Ведь он же прикатит туда? Рано, или поздно. Откроет дверь, а там — я! С целой кучей вопросов. Прижму его к стенке. И буду пытать…

В дверь звонят. Почти одетая, я замираю. На мне джинсы, трусики, майка. И блузка, которую я не успела пока застегнуть. Приближаюсь к замку.

— Кто там? — бросаю погромче.

На площадке царит полумрак. Как всегда! Окна пыльные, некому мыть. Освещение скудное, «лампочка Ильича». Кажется, горкомунхоз отказался курировать «памятник древней истории».

— Вита, открой! Это я! — произносит… Милана?

От удивления я открываю практически сразу. И что она делает здесь?

Вижу, Милка стоит, чемоданчик у ног. Прислонённая к стеночке, выглядит так, словно только что вышла из бара. Эффектная кофточка с люрексом. Помню её! Джинсы узкие. Я всегда удивлялась, как она может такие носить? Каблуки…

— Чем обязана? — грозно бросаю.

Она выдыхает:

— Пусти!

— И зачем? — удивлённо стою, не спешу пропускать.

Мила стонет досадливо:

— Дольская! Ты пропусти, а потом расскажу. Не на площадке же мне объясняться. Или хочешь, чтобы все твои соседи узнали, кто с ними рядом живёт? — говорит преднамеренно громко.

И я прямо вижу, как в соседней квартире, Вяцеславовна липнет к глазку. И внимательно смотрит!

— Входи, — неохотно открыв дверь, встаю так, чтобы Мила вошла. Меня обдаёт её запахом сладких духов и спиртного. Пила что ли? Боже! Какое число? Ведь у неё же сегодня… день рождения. Хотя, это меня не касается. Больше меня не касается всё, что с ней связано. Пусть отмечает сама.

— Если ты пришла, чтобы отметить со мной юбилей, то зря старалась, — произношу я надменно, — Меня не колышет уже! Отмечайте с Шумиловым. Он пусть тебя поздравляет и дёргает за уши.

— По дёрганью за уши ты мастерица у нас, — отвечает Миланка, снимает свои каблуки, — Ох, господи! Я задолбалась на них ковылять! У вас тут не двор, а колдобины.

— Ты пешком шла? — издевательски хмыкаю я.

— Да машина сломалась! Оставила… там! — она машет рукой.

— Ну, и? — говорю, сложив на груди руки, — Зачем ты пришла?

Миланка, вздыхает, кладёт чемодан. Из него появляются… деньги. Она вынимает их, пачку за пачкой. И вскоре на сером паласе лежит «натюрморт».

— Ч-то это? — не могу оторвать от них глаз.

— В общей сложности тыщ сорок пять, — произносит Милана, — Извините, я пять тысяч потратила!

Я обретаю дар речи не сразу. В голове назревает тайфун.

— Это… деньги Никиты? Те самые деньги, которые он дал? — сев на корточки, я беру пачку. Пытаюсь прикинуть, сколько сотен содержится в каждой из них.

— Не обольщайся, подруга! Это я не тебе, это Майке! — Милана бросает застёжку, встаёт.

— Майке? — смотрю на неё, — Да о чём ты вообще? Это ты их взяла!

— Для тебя! — восклицает она, — Для неё. В общем! Ты всё равно от него не взяла бы ни копейки. Я знаю тебя, как облупленную!

А вот с этим мне трудно не согласиться. Да, я от него не взяла ничего. И вот эту сумму хотела отдать по частям. Разобраться с кафе, и с разводом. Продать свой Фольксваген Жучок. Хоть и жалко до одури…

— Надо же! — хмыкаю, — Помнится, ты утверждала иное? Утверждала, что я «продалась»?

Мила обходит меня вместе с кучей «зелёных». Проходит на кухню, налив себе воду в стакан, жадно пьёт:

— Я знаю, за что он тебя полюбил! За твою принципиальность. Вот я беспринципная, да? Хотя всю жизнь хотела казаться другой. Надоело казаться!

«Кто полюбил? Костя, или Никита?», — хочу я спросить. Но вопрошаю иное:

— И в чём же моя принципиальность? В том, что встречалась с женатым и родила от него?

Мне так горько в душе. Мне не жаль! Откажись я родить, не появилась бы Майка. Но теперь всё так спуталось. Словно клубок, где конца не найти. За любую нить тянешь, а толку…

Мила, поставив стакан, смотрит так, словно я говорю чепуху:

— Ты родила от любимого дважды. Ты счастливая баба, Дольская!

Я неприязненно хмыкаю: «Да, уж! В итоге ни один, ни другой не оценили меня по достоинству. Хотя… Может быть, это и есть та оценка, которую я заслужила?».

Милана, вздохнув, выдаёт:

— Это я принесла ему тот материал для анализа.

— Какого анализа? — произношу я, а губы почти не шевелятся. Язык каменеет, а сердце не бьётся в груди…

— ДНК! — отвечает Милана, почти с гордостью. Словно сделала что-то полезное.

— Ты? — я шепчу. И желаю вцепиться в неё. Только ноги не делают шага. Стою, прислоняясь к стене оголённым плечом. Блузка съехала на бок, резинка на левом запястье. Я так и не успела собрать свои волосы в хвост… Не успела уйти! Очень жаль.

Мила хмыкает:

— Да! Я хотела, чтобы он забрал тебя, чтобы у вас закрутился роман.

В её исполнении это звучит так обыденно, просто. Ничего, что она растоптала, разрушила жизни нас всех?

— А ты тем временем, подберёшься к Шумилову? — хмыкаю я, продолжая её злобный план.

— Да! Ну и что? — усмехается Мила.

— Ну, и что? — я смотрю на неё, не желая поверить, — Ну, и что? Ты серьёзно, не видишь в этом ничего предрассудительного?

О, боже! Какая я дура. Разве можно вот так ошибиться и выбрать в подруги себе эту дрянь?

— Ну, признайся! Вы спали? С Никитой, — надменно парирует Мила.

«Не твоего ума дело», — отвечает мой взгляд. Но, желая расставить все точки над «й», говорю:

— Умойся своим превосходством! Ты, злобная сука! Не спали!

А Мила, взамен, чтобы выдать ответный заряд оскорбительных фраз, произносит с улыбкой:

— Вот, Дольская! А ещё говоришь, что не принципиальная.

Я смотрю на неё, как на диковинку. Вроде это — она! Та, с кем так долго дружили. С кем делились всем сразу. Парнями, секретами, тряпками. Всем! Так, за что же она предала? Предала так продуманно, грязно. Разве я заслужила такое? Разве я не единственный близкий, родной человек. Как она называла меня… До всего.

— Значит, ты играла со мной, как кошка с бантиком? — подвожу я итог.

— Как Капустин с капустным листом, — изрекает Милана.

— И что же? Оно того стоило? — хмыкаю я.

Милана грустнеет, улыбка сползает, и губы становятся вялыми. Уголки смотрят вниз. Она как обычно, накрашена ярко. А сейчас эта яркость граничит с распутством! Как там Шумилов писал в своём давнем письме? «Милана доступная. Даст». Вот она и дала! Дала жару нам всем.

— Нет, — говорит, — Он не любит меня.

— Ты так уверена в этом? — пожимаю плечами. Вот я, например, не уверена. До сих пор не уверена ни в чём. Словно всё, во что верила прежде, рассыпалось, стёрлось…

— Абсолютно! — кивает Милана. Как будто Шумилов ей прямо сказал, что не любит. Но он не описывал это в своих многочисленных письмах. Ни разу за все эти годы он не писал, что не любит её. Так с чего же мне верить словам этой суки?

А Милана как будто не хочет, чтоб я ей поверила. Ей было нужно другое! Но только вот, что? Обойдя меня, чуть прикоснувшись обтянутой грудью, она произносит:

— Ну, всё! Мне пора. Мавр сделал своё дело, Мавр может уходить.

В коридоре она обувается, отшвырнув пачку денег разутой ступнёй так небрежно, как будто испытывает к ним неприязнь.

Я наблюдаю, как Мила уходит. Закрыв за собой дверь квартиры. Стою в коридоре и думаю: «Что это было? И как реагировать?». Взгляд опускается на пол. Туда, где лежат пачки долларов. Одна из них явно початая. И что мне со всем этим делать? Нести Богачёву? Вернуть?

Вдруг по ту сторону двери опять раздаётся настойчивый стук. Мила, открыв, проникает без спросу. Наверно, забыла сказать что-нибудь? Ах, ну да! Чемоданчик остался. Такой же гламурный и розовый, как и она.

Дальше следует вздох. Она виновато косится на деньги:

— Слушай, Дольская! Можно я пачку возьму? Ну, всего лишь одну! У меня же всё-таки днюха сегодня. Сорок пять, как-никак. А такое раз в жизни бывает.

Не дождавшись кивка, она опускается на пол. Выбирает из кучи одну пачку зелени. Припрятав к себе в декольте, поднимает глаза. Её тени размазались, тушь потекла. А деньги в разрезе торчат, как приманка.

— Выглядишь, как проститутка! — роняю с презрением.

— От проститутки и слышу, — парирует Милка. Пытается встать на своих каблуках. Но нога подгибается, и она со всей дури врезается в кучу бабла. Остаётся лежать, окружённая пачками долларов.

— Господи, Дольская, — шепчет, и лезет в карман своих джинсов, — Сделай мне селфи! Будь другом.

Я на секунду теряю дар речи. И эта картина… Она в кофте с люрексом. Губы в помаде. И деньги на фоне волос.

— Для надгробной плиты в самый раз, — говорю и беру из её рук смартфон…

На заставке мы вместе. Весёлые, гордые! Сзади кафе «ВитаМила». Я помню. В тот год мы открыли его…

Мила берёт одну пачку зелёных, и держит их вместо свечи. Руки сложены на груди. Глаза закрыты, как будто и впрямь умерла. И всё это жутко и глупо! А мне так смешно… Не могу удержаться! И смех прорывается. Нервный, трепещущий. Мила смеётся со мной. Только вскоре наш смех превращается в вой. Я, спустившись по стеночке, громко рыдаю. Она закрывает руками лицо и трясётся всем телом.

— Не ной, идиотка! Испачкаешь доллары тушью! — толкаю подругу ногой.

Откатившись к стене, она поднимается. Встав на колени, глядит на меня снизу вверх:

— Вит! Ну, Вит! Ну, прости меня, дуру! Ударь, Вит! Ну, хочешь, ударь! Ну, сделай мне больно! Ну, вырви серёжку! Вторую! Вот, — отодвинув белёсую прядь, демонстрирует ухо, — Вот эта почти зажила.

— Охота было бы руки марать об тебя, — вытираю я слёзы.

Она оседает, придавив свои пятки обтянутым джинсами задом:

— А у меня винчик есть в чемоданчике. Может, выпьем? У меня же всё-таки днюха сегодня.

— Старая лошадь, — бросаю со всхлипом.

— Вообще-то, Кагор, — отвечает она. И, добравшись ползком к чемодану, вынимает бутыль.

Когда-то давно, Миланкина мама сказала, что из всех алкогольных напитков пользу здоровью приносит вино. Причём, именно красное! Так как оно благотворно влияет на кровь. С тех пор мы с Миланой всегда покупали «Кагор». Считая при этом процесс опьянения крайне полезным.

Вот и теперь, мы сидим на полу, расслабленно вытянув ноги. И пьём, из одной на двоих непрозрачной бутылки, вино.

— А помнишь, как ты приставала ко мне? Накануне замужства? Гварила: «Смогу ли я полюбить, или нет?». Вот! Смогла же! — толкает Милана.

И, выхватив горлышко, прислоняет к губам.

— Теперь-то уж што? — говорю и смотрю безразлично на деньги. На ноги, две пары которых топорщат вверх яркие кончики пальцев напротив стены.

— Ты не просс-сишь, я знаю! Не простишь меня, Вит? Но ты знай! Что со мной он был дважды всего. Да и то… утешался, — Милка суёт мне бутылку. Я пью.

— Теперь-то уж што? — повторяю.

— Чего ты? Заело? — толкает она.

— Забыла! — цежу, — Что-то хотела сказать тебе… Аааа! Ты сука и дрянь! Я тебя не прощу!

Милка хмыкает пьяно. Она появилась уже чуть подвыпивши. Я напилась на голодный желудок. Всего-то и съела сегодня, что два бутерброда и чай.

— Просссишь! Вот увидишь, просссишь! И Костика тоже просссишь! — произносит она.

— Не прощу! Он переспал с моей лучшей подругой, — говорю убеждённо.

— Лучшей? — расплывается Мила в улыбке.

— Бывшей лучшей подругой! — тороплюсь уточнить.

— Неееет! Ну, нет! — стонет Мила, — Не бывшей. Я же тут, вот она я!

Распростёршись, она приникает ко мне. Я толкаю:

— Отсстань!

— Ну, Витусь! Ну чего ты так злишься? Смотри, сколько денег тебе принесла? — уменьшительным тоном пытается Милка проникнуть в мой мозг, — Ты же бы сроду не стала их брать у Никитки? А он бы их дал! Он мне так и сказал: «Эти деньги для Виткиного спокойствия».

Я смотрю на высокую башню из пачек. Их пятьдесят. А точнее, уже сорок девять. Милка всё же стащила одну!

— А что ещё он сказал? — вопрошаю, — Когда узнал, што Майка его дощь?

— Он плакал! — взрывается Мила. Изображая, как плакал Никита. Надрывно и горестно.

Я в голос смеюсь.

— Я шущу! — произносит Милана, — Нет, не плакал. Но сильно нахмурился, вот так…, - она хмурит свои идеальные брови, вызвав новый взрыв смеха. Эта сучка всегда умудрялась меня рассмешить! — И сказал, штобы я уходила, — добавляет она.

— Надо было пинками под зад тебя гнать, — усмехаюсь.

Милана, поправив разрез на груди, говорит:

— Он прилищный мужчина, не то, што ты!

— А што я? — я кошусь на неё.

— Ты мне ухо порвала? — напоминает Милана и снова суёт мне своё пострадавшее ухо. Достала уже!

— Ну, не откусила же! — отвожу я глаза, стараясь не видеть какой теперь выглядит мочка.

Мила шепчет испуганно:

— А что, могла откусить?

— Не помню! — я хмурюсь, — Я была в состоянии это… ну как его там? Аффекта!

— Шумилов сказал…, - начинает Милана.

— Давай не будем про Шумилова! — прерываю её.

— Пощему? Вит! Он любит тебя! Меня бы кто так любил, — согнув ноги в коленях, она ковыряет на джинсах дыру. Та уже проковыряна, и взлохмаченный ёжик густой бахромы обрамляет коленку.

— Ага! Любит так, что аж не удержался! — прижимаюсь макушкой к стене.

Милана смеётся:

— Ой, Вит! Ты бы слышала, что я там ему наболтала про вас с Богащёвым!

— И што? — говорю я серьёзно.

Она тоже серьёзнеет, смотрит, как будто решая, стоит ли мне открывать эту «страшную правду»:

— Ну, я не буду тебе говорить. Ты ещё зла на меня! Мало ли? К тому же, я капнула травки ему…

Я опять восклицаю:

— Чего?? Какие травки?

Мила стыдливо щебечет:

— Ну, те, из Тибета! Помнишь, я бады выписывала? А ты ещё брать не хотела! Сказала, что твой «старый добрый пион» лучше фсех.

— Да голимый наркотик твои эти бады! — спешу узаконить сей факт, — И чё, ты моего Шумилова ими пичкала?

Мила, вскинув глаза к потолку, выдыхает:

— Ну, я же чуть-чуть!

— О, Господи, Мил! — восклицаю, — Ты это спесыально?

Она простодушно кивает:

— Ага! Хотела, чтобы он раскрепосс… раскрепос-сился!

«Нас что, развезло от вина?», — я смотрю на бутылку. Вот это «Кагор», ё-моё!

— Ну, полущилось, — толкаю бутыль в её сторону, — На! Поздравляю тебя!

Мила, допив, произносит:

— А он мне шептал, когда мы… ну, того…

— Замолщи! — закрываю ладонями уши.

— Не кривись! — убирает ладони, вцепившись в меня, — Ты дослушай! Дослушай… Шептал: «Виталина, Виталя». А мне так обидно стало! Я потом плакала, когда он ушёл.

— Обидно ей, — хмыкаю, — Сука!

И мне тоже обидно! И слёзы бегут по щекам.

— Я сука, Вит, знаю! — кусает Милана губу, — Мне Куликов говорил, что я сука, когда разводился со мной.

Время, наверное, позднее. Я и забыла, куда собиралась. К Шумилову, кажется! Вот же в чём дело? Я перед этим глотнула пиона! Потом собиралась поесть на ходу. Не сложилось. А тут… Тут Милана. С вином и деньгами.

— Я эти деньги верну Богащёву, — решаю.

— Не вздумай! — хватает она за рукав, — Я их добывала таким трудом!

— Каким трудом? — усмехаюсь я.

— По́том и кровью! — Милана, допив, проверяет, осталось ли что-то в бутылке. И одна ярко-алая капля угождает на мой белоснежный рукав.

— Что, будем третью откупоривать, нет? — произносит она.

— Как…, - недоумённо смотрю на бутылку, — Это… вторая? А первая где?

— Так вот же она, — изогнувшись, Милана подносит к лицу абсолютно такую же, тоже пустую бутыль.

«У меня в глазах, что ли двоится», — машу головой.

— Ты что, притащила ко мне три бутылки «Кагора»?

— Ага! — произносит она, — Чемоданщик вмессительный! Прикинь, — запрокинув лицо, она громко хохочет, — Ты прикинь, если б меня остановили менты? А в чемодане псят пачек зелёных, три бутылки вина…

— Не хватает оружия! — ржу, не могу.

Представляю Милану в браслетах, кричащую гневно: «Волки позорные! Свободу женщине!».

Она угорает, согнувшись до самого пола:

— Нужно было туда пакетик с мукой запихнуть! Вот была бы умора! Прикинь?

— Рисы… рисы…, - пытаюсь сказать, задыхаясь от смеха, — Рисыдивистка!

— Бандитка! Из фильма. Эта, как её там…, - в промежутках между взрывами хохота, шепчет Милана.

— Сальма Хайек! — горжусь своей памятью.

Фильм этот был у нас с Милой любимым. Она — Сальма Хайек, а я — Пенелопа Крус.

— Нет, это ты — Сальма Хайек, — говорит, отсмеявшись.

— Пощему это я? — я пытаюсь припомнить, как выглядит Сальма.

— Ну, Сальма красившее, — ластица Мила.

— Не пытайся! Не выйдет, коза! Я тебя не прощу!

Мила, ногой подцепив за колёсико, тянет к себе чемодан. И в руках у неё появляется третья бутыль. И… коробочка с очень знакомой эмблемой.

— Эт што? — говорю.

— Это серёжка с топазом. Та самая, которую ты, дорогуша, отгрызла…

— Не правда!

— Почти.

— Ну, и што? И защем она мне? — я смотрю на серьгу.

— Я решила, пусь будет! Одна у тебя, а вторую оставлю себе. Это в знак нашей дружбы. Будешь смотреть, вспоминать…

Закрываю коробочку:

— Ты покупала её в ЗлатаРус?

— Символищно, не правда ли? — Мила смеётся, уложив свою голову мне на плечо. Я поначалу хочу отпихнуть. А потом, передумав, бросаю:

— Пшла ты, моль бледная!

— А ты — моя рыжая вошь, — произносит Милана, вцепившись в мой локоть, уткнувшись сопящим заплаканным пьяным лицом мне в плечо, — Как же я сильно люблю тебя, Витка! Знаешь, я что поняла? Я люблю тебя даже сильнее Шумилова.