Я сидела в кресле у окна — в том самом, что стояло в гостиной генерала, будто специально для меня. Мягкое, обитое бархатом, с высокой спинкой, откуда видно и улицу, и зал, и дверь в кабинет.
И грызла себя за то, что у меня не хватило духу просто взять и уйти.
Но в то же время сердце радостно скакало внутри, как лошадка, и даже что-то пело.
Под ногами — мой узелок.
Я должна была уйти.
Собрать узелок. Шагнуть в снег, сесть в карету, уехать в новую жизнь. Найти другое имя, другое лицо, другую жизнь.
А не сидеть здесь, как глупая девчонка, которая верит в сказки про любовь.
А передо мной стоял дворецкий.
Мистер Герберн, сгорбленный, как старый дуб под снегом, нёс поднос так, будто на нём не зелья и бинты, а хрустальный сервиз с королевской свадьбы. Его пальцы дрожали. Лицо — напряжённое, почти священное.
— Поставьте, — прошептала я, потому что голос сел от слёз и холода.
Эллинер стоял между мной и дверью, не сводя с меня пристального взгляда.
Дворецкий аккуратно опустил поднос на столик. Бутылочки звякнули — тихо, но зловеще.
Такое чувство, словно на столике теперь операционная.
Мне стало вдруг как-то нехорошо, глядя на длинные ножницы-зажим с ватным тампоном. И мне даже показалось, что ухо болит не так уж и сильно.
— Так, с чего начнём? — произнёс мистер Герберн. — Мадам, будьте так любезны, покажите ваше ухо…
Зелёная жидкость, прозрачная, с золотистым осадком, пурпурная мазь в серебряной баночке, рулон бинтов белоснежнее первого снега… и ножницы с жемчужными ручками.
Я сглотнула, поёжившись, словно пытаясь оградить себя от всех этих манипуляций.
— Позвольте… — начал дворецкий и замолчал, глядя на моё ухо.
Я медленно отвела прядь волос. Больно. Всегда больно. Но сейчас — особенно. Потому что я знала: он увидит то, что я так долго прятала.
Не шрам.
Не рану.
А позор.
Дырка от гвоздя.
Грубая, неровная, с коростой по краям, с припухлостью, что не проходит. Гвоздь прошёл не аккуратно — как будто сама ненависть рвала плоть. Ухо опухло, покраснело, и каждый раз, когда я смотрела на него в зеркало, мне хотелось его чем-то прикрыть.
Мистер Герберн замер.
Глаза его — не от страха. Не от отвращения.
А от боли.
Будто он увидел не дыру, а саму боль моего унижения.
Я видела, как кулаки генерала сжались, словно он едва сдерживает себя.
Мистер Герберн замер.
Глаза его — не от страха. Не от отвращения.
А от боли.
Будто он увидел не дыру, а нечто большее. Например, меня у камина в слезах унижения и обиды.
— Нужно промыть, — сказал он, мистер Герберн. — А потом — зелье. Вот это. Мне сказали, что оно заживляет даже старые раны.
Я кивнула. Сжала гвоздь в кармане — не как оружие, а как обещание:
«Больше ничего не сломает меня так, как эта ночь. Больше ни один мужчина не решит за меня, достойна ли я боли».
— А… а больно будет? — спросила я, как ребёнок.
В этот момент генерал дёрнулся вперёд.
— Да, — честно ответил он. — Будет щипать…
Ой, только не это… Мне захотелось захныкать, встать и уйти. Ладно бы рана была на руке. Я бы просто отвернулась и потерпела, но когда-то что-то на голове… Не знаю, это похоже на стоматолога! И мне становится страшно.
Я закрыла глаза, сжала кулаки, вжала голову в плечи.
Слёзы покатились по щекам — тихо, без стыда.
Потом не выдержала и открыла, покосившись на длинные ножницы-зажим в его руках.
Дворецкий осторожно промокнул ухо ватой, смоченной в тёплом отваре, и понёс в мою сторону.
— Ай! — дёрнулась я.
— Мадам, без паники! Я ещё даже не прикоснулся! — послышался терпеливый голос дворецкого.
Ножницы снова приближались, а я рефлекторно дёрнула головой в сторону. Одна мысль, что кто-то прикоснётся к моему уху, вызывала у меня ужас.
— Господин генерал, — прокашлялся мистер Герберн. — Не могли бы вы… зафиксировать даму. Так, чтобы она не уворачивалась?