Сливово-лиловый

Глава 54

Два дня спустя во время обеденного перерыва моя мама приходит и приносит мне переданные от Мони схемы вязания крючком — копии из книг и журналов. «Спасибо небесам за шредер», — думаю я.

— Мони была в восторге от тебя. Ты очень помогла ей.

— Я ничего не делала, мама.

— Кто был тот парень, который приходил?

Ну, ясное дело, что Мони по горячим следам все рассказала моей матери — и что мама, не теряя времени, желает уточнить последние сплетни у первоисточника.

— Его зовут Дэвид, и он коллега моей подруги.

— Мони говорит, что вы выглядели довольно близкими? Настолько близкими, что сначала она подумала, что это и есть Роберт. Что случилось, дорогая?

— Нет. Мони ошибается. Ей следует сосредоточиться на своих шапках и перестать совать свой нос в то, что ее не касается. Хочешь кофе?

Мама кивает, и я веду ее на кухню, которая, к счастью, оказывается пуста. Мы наливаем себе и садимся.

— Аллегра, ты не могла бы подменить меня еще раз через шесть недель? — спрашивает мама, и я пожимаю плечами.

Желания нет, но я знаю, что она просит меня только тогда, когда это действительно важно для нее.

— Я знаю, что ты должна сначала спросить Роберта… — продолжает она, неверно истолковав мое пожимание плечами. — Можешь дать мне знать в ближайшее время? Тогда я смогу забронировать курс.

— Что на этот раз?

— «Созерцание, путешествие в эго». Семинар с групповыми и индивидуальными беседами и сидением в тишине.

— Ради Бога!

— Знаю, знаю. Но для меня это важно. Мне нужно это пространство для моих чувств, иногда я даже могу поплакать, и это приносит мне много пользы.

— Я никогда не пойму.

— Чего? — спрашивает она, добавляя в кофе еще одну ложку сахара.

— Почему ты сидишь в комнате полной незнакомцев, думаешь о своих чувствах, а потом плачешь.

— Я бы тоже предпочла остаться наедине с кем-то близким, но не могу. А ты можешь, Аллегра?

— Да. Я научилась этому, это был сложный процесс, но теперь могу это сделать. Однако, я выбираю не такой путь, как ты.

— Путь боли? Или что ты имеешь ввиду?

— Иногда боли. Однако чаще «лежание в тишине». Так сказать.

— Что ты имеешь ввиду?

— Когда Роберт привязывает меня к кровати, оставляет меня с завязанными глазами и неспособную двигаться, тогда в этом также есть что-то от созерцания, медитации. Иногда он дает мне пищу для размышлений, иногда спрашивает о вещах и чувствах, которые я считаю очень, очень личными, настолько личными, что я запираю их внутри себя. Он необязательно требует ответа, но хочет, чтобы я подумала об этом. Чаще всего я даже отвечаю. Добровольно. Потому что приняла решение по-настоящему дать волю своим чувствам и прожить их в безопасном пространстве, которое предлагает Роберт, в атмосфере, где я знаю, что он никогда не осудит меня за то, что я чувствую.

— Ты плачешь перед ним?

— Да. Даже часто. По разным причинам, но всегда приятно выпустить слезы.

— Я никогда не плакала перед мужчиной, с которым была в интимных отношениях.

— Вау, — говорю я, — это грустно, мама.

— Я чувствовала бы себя слабой, если бы сделала это. Я не хочу этого, это не для меня.

— Я знаю, мне это знакомо. Но не считаю слабость чем-то уж плохим. Только не перед Робертом. Мы с тобой совершенно разные в этом, мама.

— Во время последнего посещенного мной подобного семинара, я плакала так ужасно, как никогда в своей жизни. Ты знаешь почему?

— Нет, не знаю.

Кладу ладонь на руку матери и ободряюще улыбаюсь ей. Она хочет рассказать мне, я чувствую это.

— Потому что отобрала у тебя твоего отца. Я ведь никогда его не искала. Я украла у тебя самого важного мужчину в твоей жизни, а у него дочь. Это было неправильно, и в глубине души всегда чувствовала, что то, что я делаю, — полная ерунда. Но смогла позволить этому чувству выйти на поверхность только сейчас, на этом семинаре. Прости, дорогая. Но я не могу исправить это.

— Мама, это нормально. Это была твоя философия, это есть твоя философия, твоя вера. Я никогда не скучала по отцу. Невозможно тосковать по тому, чего не знаешь. Мы были командой, и у меня было хорошее детство. Ты не должна сожалеть об этом из-за меня. Но есть кое-кто, кому ты причиняешь гораздо больше боли, чем мне, своим отношением.

— Правда? — удивленно спрашивает мама, прищурив глаза. — И кому же?

— Ты всегда говорила о том, что мне не нужен отец, что отцов вообще переоценивают, и что они все равно только гнездятся в детских головах с их патриархальным мировоззрением. Ты считала мужчин полностью переоцененными, и даже никогда не давала спуску отцам моих подружек.

— Да это так. Я была очень радикальной и бескомпромиссной.

— Правильно. Интересно, как дедушка относится к этому?

— Дедушка?

— Да, дедушка. Твой отец. Кого ты этим уничижала и унижала. Мужчина, который тебя вырастил и выкормил, который, по его рассказам, научил тебя плавать и кататься на велосипеде. Чтобы услышать от своей взрослой дочери, что он совершенно бесполезный и патриархальный мудак, единственной целью которого было угнетение женщин.

— Я никогда не смотрела на это с такой стороны.

— Потому что ты думаешь только в одном направлении. Вперед.

— Ты нет?

— Да, конечно, большую часть времени. Ты научила меня так думать. Но мой образ жизни требует определенного количества раздумий и размышлений, меньшей импульсивности, чем ты показывала своим примером.

— Ты всегда думала, прежде чем говорить, Аллегра. И я всегда этим очень гордилась. Спасибо за пищу для размышлений, дорогая. Я поговорю с дедушкой.

— Хорошо. Он будет счастлив. Я спрошу Роберта о субботе, а потом позвоню тебе, мама.

— Разве это не слишком… глупо для тебя? — спрашивает она и качает головой, потому что не может понять.

— Нет. Это заземляет меня. Мне приходится сосредоточиваться на этом, это почти медитативно. Я должна следить за своим тоном, за своим выбором слов. Роберт обычно улыбается, когда я спрашиваю его о чем-то подобном. Он рад этому, потому что я проявляю к нему уважение, выражаю почтение. И всегда говорит «да». Это формальность, ритуал, который мы соблюдаем и который нравится нам обоим. Не более того.

Дверь открывается, и входит Роберт, чтобы взять себе кофе. На нем черный костюм, потому что до обеда он, как и большинство коллег из «Фишер и Грау», был на похоронах бывшего коллеги. На самом деле в бюро оставались только Михаэль, Инга и я, потому что мы не знали покойного. Остальные сотрудники присутствовали на похоронах.

— Привет, — говорю я, и он улыбается.

— Привет, моя красавица, привет, Регина. Что привело тебя сюда?

— Я просто хотела принести Аллегре схемы вязания и выпить кофе. Как раз собиралась уходить.

Роберт использует интимный момент и целует меня — только в щеку, но все же.

— Было плохо? — спрашиваю я, и он кивает.

— Ужасно. Думаю, что на похоронах было не менее двухсот пятидесяти скорбящих. Я никогда не видел, чтобы столько людей плакало одновременно.

— А кто умер? — обеспокоенно спрашивает мама.

Она боится, что это был кто-то из семьи Роберта, и об этом не знает. Я улыбаюсь, зная свою мать достаточно хорошо, чтобы понимать, что ей будет за это стыдно.

— Архитектор, который работал здесь еще три года назад. Вышел на пенсию, и вскоре после этого у него диагностировали рак. Он умер на позапрошлой неделе.

— О, его звали Ритер?

— Да, — подтверждает Роберт и достает молоко из холодильника.

— Я читала объявление в газете. Их было очень много.

— Да, было прилично.

— Роберт, — говорю, пользуясь благоприятным моментом, — маме нужно, чтобы я снова была в клубе в субботу через шесть недель. Будет ли это нормально?

Роберт улыбается, как я и предполагала. Мама внимательно за нами наблюдает. Он смотрит на календарь на стене и считает недели.

— Это будет двадцать второе, верно?

— Да, двадцать второго.

Мама кивает и достает из сумочки дневник.

— Да, все в порядке, — отвечает он, и я благодарно улыбаюсь ему.

Вечером мы с Сарой и Фрэнком идем в очень идиллический ресторан с фантастически красиво оформленным задним двором. «Как будто из фильма», — думаю я и восхищаюсь многочисленными растениями, старыми каменными стенами и искусной иллюминацией. Атмосфера действительно классная. Если еда будет вполовину такой же, это может стать моим новым любимым местом в городе. Сара и Фрэнк обнаружили эту жемчужину и пребывают в полном восторге.

— Кстати, меня вызвали, — говорит Сара, пока мы ждем выпивки.

— Действительно? По какому поводу?

— Потому что за ним начали следить, когда он был со мной. Я совершенно не знаю, что какие дела прокручивал Марек, но прокурор хочет допросить меня об условиях жизни, особенно о жилищных условиях и подарках, которые он мне дарил.

— Сара подумывает не упоминать «пояс верности», — усмехается Фрэнк и берет Сару за руку.

— Что за подарки он тебе сделал, чтобы заинтересовать прокурора?

— Нижнее белье Victoria’s Secret, сарафан от Vera Wang, брючный костюм Gucci. Что-то в том же роде.

— Ну, — говорит Роберт, немного сбитый с толку, — это не так уж невероятно дорого или необычно… В частности, белье Victoria's Secret действительно не так уж и дорого. Бюстгальтеры стоят около пятидесяти евро.

Я бросаю на Роберта недоуменный взгляд. Откуда он так точно знает, сколько стоят эти бюстгальтеры?

— Это даже не главное. Дело в том, что Марек летал со мной в Лос-Анджелес на шопинг. Дважды за четыре месяца.

— Ох. Ну, это уже выглядит совершенно иначе. Вы были в Лос-Анджелесе дважды?

— Да, — радостно отвечает Сара, — а после второго раза он натянул поводья, и стало плохо. Он, наверное, думал, что сделал мне достаточно добра, и теперь моя очередь.

— Он тоже ездил с тобой в Лос-Анджелес? — спрашивает меня Фрэнк, и я качаю головой.

— Нет. Он был со мной только один раз в Брегенце. И мы ничего там не покупали.

— Чем же вы занимались?

Я прочищаю горло и смотрю вниз.

— М-м-м, он пошел на фестиваль, а меня связал и оставил ждать на кровати в отеле, пока не вернется.

Я вижу, как Роберт рефлекторно сжимает кулак. Такие истории его бесят. Никогда нельзя оставлять связанную нижнюю одну, никогда! Можно покинуть комнату в своих четырех стенах — тоже ненадолго — но никогда не покидать дом. В отеле должен оставаться в номере. Я знаю, о чем он думает: «Если бы у меня возникли проблемы, если бы бондаж оказался слишком тугим и кровообращение было прервано, или, в худшем случае: что, если бы отель загорелся?»

Я знаю, что Роберт никогда не оставит меня одну связанной, тем более тогда, когда у меня кляп во рту. Даже если не использует его, то никогда не выходит из комнаты более чем на четверть часа и находится в пределах слышимости. И обычно прокрадывается назад в спальню, стоит у двери, наблюдает за мной, созерцает объект, в который превращает меня. Он обожает лицезреть меня.

— Он особо не дарил мне подарков, — говорю я, быстро возвращаясь к нашей предыдущей теме.

Официантка приносит наши напитки и принимает заказ на еду. Сара рассказывает о допросе и разговоре с прокурором, о попытках Марека повлиять на нее.

— Он звонил моей маме, — делюсь я, и Сара тихонько смеется, качая головой.

— Марек в отчаянии. Мне его почти жаль. Но только почти.

— Точно, — говорит Фрэнк, — пожалуйста, не забывай, как он с тобой обращался. И, пожалуйста, не забывай, что он «запер» тебя.

— Да, — отвечает она и кладет свою руку на его, — но, пожалуйста, не забывай, как невероятно тебя это возбуждало.

— Возбуждало. Ну и?

— Роберта это оставляет совершенно холодным.

— Не мое, — говорит Роберт, обнимая меня за плечи. — Если я хочу Аллегру, мне не хочется искать ключи, отпирать замки, убирать металл. К тому времени, как закончу с этим, я забуду, чего действительно хотел. Особенно в моем преклонном возрасте…

Фрэнк улыбается и смотрит на Сару. Выждав для приличия две минуты, оба исчезают.

— Хм, как жаль… — говорит Роберт и оглядывается, — было бы слишком хорошо…

— Что? — спрашиваю я, кладя руку ему на бедро.

Мне нравится, что я всегда могу касаться его, что он не держит меня на расстоянии, чтобы создать искусственно холодную дистанцию. Демонстрация власти между нами присутствует всегда. Нам не нужны эти холодные игры — и я бесконечно благодарна за это. Вот так мне всегда хотелось жить. Это кажется правильным, наполняющим и освобождающим.

— Двор здесь очень красивый. Но теперь, когда Фрэнк и Сара собираются заняться сексом в туалете, можно рассчитывать на то, что нас выгонят отсюда с дальнейшим запретом еще до десерта.

Роберт улыбается и целует меня в висок. Я скрещиваю ноги, откидываюсь назад и наблюдаю за пламенем свечи на столе. Свет мерцает, и я представляю, как Роберт берет меня в дамской комнате. Наверное, сзади, прижав к двери. В туалете тусклое освещение, стены терракотового цвета, и преобладающий там красно-оранжевый мягкий свет делает все вокруг мягким и теплым. Ну да, запах чистящего средства для унитаза меня совсем не возбуждает, но Роберт все равно заткнул бы мне рот. И я бы чувствовала его запах.

— Нестрашно, — бормочу я и решаю наброситься на него сразу же по приходу домой, — десерт мне не нужен.

— М-м-м. И у меня есть ты. Раздвинь ноги, Аллегра.

— Что? — спрашиваю я, с ужасом глядя на него.

— Ты меня поняла, и советую делать то, что я говорю.

Я нерешительно ставлю ступни рядом, немного выпрямляюсь и раздвигаю ноги. Роберт не двигается. Посторонний человек, вероятно, даже не смог бы сказать, увидел ли он то, что я только что сделала. Роберт не собирается щупать меня между ног, он просто хочет посмотреть, послушаюсь ли я.

— Хорошая девочка, — шепчет тот мне на ухо, — ноги остаются открытыми весь вечер. Ты не закидываешь ногу на ногу, не скрещиваешь в лодыжках, ты просто все время будешь держать их слегка расставленными.

Я ничего не говорю, как раз находя свое место в Зоне, готовясь сконцентрироваться до конца вечера.

— Ты меня поняла, Аллегра?

— Да, Роберт.

— Хорошо. Видишь вон ту семью под оливковым деревом?

Я смотрю в том направлении и вижу пару и двоих детей — близнецов, кажется, — около четырех лет от роду.

— Да я вижу. Ты знаешь их?

— М-м-м-хм-м. Она заканчивала школу вместе со мной, будучи в то время на седьмом месяце беременности. Она отдала ребенка на усыновление. Нам всегда было интересно, кто отец. Главным подозреваемым был молодой учитель биологии, проявлявший чрезмерный интерес к беременности. Но она молчала, как могила. Мы так и не узнали.

— Тебя это действительно интересовало в то время? — спрашиваю я, откидываясь назад.

Не могу представить, чтобы Роберта так волновали сплетни, только не в школе. Представляю его действительно крутым парнем, которому было наплевать на подобные вещи и на то, что другие люди думают о нем. Он, конечно, только позже обнаружил, что ему нравятся сплетни, и сегодня довольно ярко продемонстрировал это, по крайней мере, я так себе это представляю.

— Нет. Но это стало большим событием в школе. Было невозможно пройти мимо. Помни о своих ногах, Аллегра, — напоминает он, и я понимаю, что скрестила их в лодыжках.

— Извини, пожалуйста, — говорю я, тут же исправляя осанку.

Фрэнк и Сара возвращаются, выглядя возмутительно натрахавшимися и сияя, как медные гроши.

— У тебя на шее помада, друг мой, — замечает Роберт, постукивая себя по шее, чтобы показать Фрэнку, где следы. — Слева.

Фрэнк берет салфетку и вытирает шею.

— Бабулька в поддельном Prada посмотрела на нас довольно подозрительно… — усмехается Сара и продолжает, — наверное, я была слишком громкой.

— Здесь вас никто не слышал, определенно не так уж здорово-то и было, — самодовольно замечает Роберт.

— О, небеса… — стону я и закатываю глаза, — с вами просто невозможно куда-либо пойти…

— Будь благодарна, — говорит Роберт, улыбаясь официантке, которая ставит передо мной тарелку, — Сара могла отсосать ему под столом.

Официантка замирает, смотрит на Роберта и явно не знает, как лучше сохранить самообладание.

— Спасибо, — бормочу я, одаривая ее извиняющейся улыбкой.

— Приятного аппетита, — хрипит та и удирает.

Ее коллега, который как раз вручает Роберту тарелку, ухмыляется.

«Мужчины!» — думаю я, внутренне качая головой.

— Это было чересчур, Роберт, — говорю я, мягко ударяя его по плечу. — Бедная женщина…

— «Профессиональные риски»… — отвечает он, пожимая плечами.

— Если хочешь кого-то выбить из колеи, делай это со мной. Или, хотя бы, с Сарой.

— Сара все еще находится в посторгазмическом состоянии, она даже не заметит ничего. Да и ты станешь достаточно неуверенной, когда я скажу, что тебе нужно еще поработать над положением ног, мой зайчик.

Роберт ухмыляется мне и берет вилкой морковку с моей тарелки.

— Мой зайчик… — стону и раздвигаю ноги, которые уже рефлекторно скрестила. — Мой зайчик, я не могу в это поверить. Если нам сюда запретят приходить, то это будет из-за тебя.

— Или из-за тебя.

— Из-за меня? С чего это? Я единственная, кто ведет себя здесь прилично, — отвечаю я и одариваю его очаровательной улыбкой. «Если не учитывать того, что я должна сидеть здесь, словно ковбой с отеком яичка», — добавляю мысленно.

— О, может быть, потому что ты отсосешь потом под столом?

Слова Роберта звучат абсолютно серьезно, его взгляд суров и непреклонен. Я издаю мучительный, недоверчивый стон и вынуждена заметно сглотнуть. «Он же не собирается… Нет, я не смогу», — думаю я. Это недопустимо, и Роберт тоже это знает.

Фрэнк и Сара хохочут, а я продолжаю смотреть на Роберта, как будто тот сошел с ума. Затем он ухмыляется мне своей неотразимой улыбкой, и у меня перехватывает дыхание. О, черт, кажется, я ненавижу этого ублюдка всем сердцем. Он умудряется вывести меня из равновесия одним предложением, хотя должна была догадаться, что подобное последует. Во всяком случае, я только что сама говорила об этом. Ненавижу его, ненавижу его, ненавижу его. И люблю его так сильно, что это почти больно.

— Я знаю, что ты любишь меня, мой зайчик. Ешь, иначе остынет.

— Да, Роберт, — говорю я, выбирая нарочито насмешливый тон и демонстративно скрещивая ноги.

Взгляд, который Роберт бросает на меня, прежде чем вернуться к еде, очень многообещающий. Сара и Фрэнк уже повеселились сегодня по-своему, а я собираюсь повеселиться. Позже. Дома.