Жена хозяина трущоб

Глава 3

Тетка Марикита встретила меня перепуганным взглядом. Выдохнула с невероятным облегчением:

— Слава тебе, Господи… Наконец-то вернулась. Где ты была?

Я молчала. Просто пошла к узкой лестнице на второй этаж. Но тетка не отставала:

— Что случилось? На тебе лица нет. Разве так можно? Завтра такой день! Посмотри на себя! Привидение! Да что с тобой?

Я не обращала внимания на ее слова, просто поднималась, слушая, как надсадно скрипят под ногами ступени.

— Софи!

Я не реагировала. Добралась до своей комнаты, скользнула внутрь, в темноту, и быстро заперлась на щеколду. Тетка толкнулась:

— Софи! — Стучала в дверь, как истеричка: — Софи! Софи! Я сломаю дверь, если не отопрешь! Слышишь?

Я прислонилась спиной к стене, сцедила выдох через сжатые зубы:

— Если ты не уйдешь, завтра я скажу Марко, что ты меня избила. Синяки будут, не беспокойся.

Тетка моментально затихла, словно подействовало какое-то магическое заклинание. Подобные угрозы всегда действовали безотказно, но легче мне от этого не становилось. Я буквально кожей чувствовала присутствие за дверью. И точно знала, что она прижала ухо, чтобы расслышать, что я делаю. Тетка простоит минут пять, а потом я услышу, как крадется по ступеням вниз. Чтобы накрепко запереть входную дверь на все засовы. Если она не укараулит меня в этом доме — жестоко поплатится. Она это понимала. Но завтра ее надзору конец, может выдыхать.

Я никогда не любила тетку Марикиту. Она меня — тоже. Называла приблудной, потому что когда-то давно мама явилась к родной сестре с младенцем на руках. И просила приюта. Маму я помнила плохо, она умерла, когда мне было семь. И весь ее образ со временем подернулся дымкой, как бы я не пыталась воскресить в памяти черты.

Только повзрослев, я начала понимать, почему тетка не выставила меня на улицу. Уже тогда она лелеяла мысль подороже продать меня. Даже не имело особого значения, насколько красивой я вырасту. Было вполне достаточно признаков чистой расы, которая так ценилась на «той» стороне. Белой кожи, рыжих волос и голубых глаз. Для трущоб это было штучной редкостью — здесь почти все давным-давно крепко перемешались, образовав свой особенный генотип. За редким случайным исключением. Наверняка и в нашей семье отыщется много интересного, если копнуть. Просто изредка может случиться генетический сбой, как у меня… Все считали это везением, будто я вытянула счастливый билет. Я же — проклятием. Мечтала хотя бы покрасить волосы, чтобы не отличаться от остальных, но Марко никогда не позволит, скорее, обреет налысо.

Трущобные всегда каким-то чутьем понимали, что лучше меня не трогать. Парни обходили стороной, только жадно глазели. Девчонки не хотели со мной знаться. Даже в школе сидеть за одной партой. Джинни говорила, что они просто завидовали. Боялись показаться рядом со мной уродинами. А Джинни не боялась — у нее не было никаких иллюзий по поводу своей внешности. Мелкая, очень смуглая, с раскосыми азиатскими глазами и несоразмерно маленьким носом, похожим на пуговицу. Зато у нее была шикарная гладкая коса до пояса, толщиной с мою руку. С Джинни не водились из-за ее отца. Из-за работы на скотобойне. Он резал скотину, а не людей… как здесь считалось — в этом было слишком мало геройства.

Тогда, три года назад, Марко был правой рукой старого хозяина Кампанилы, его преемником. Меня выбрали ему в жены, когда мне было восемнадцать — такая жена повышала его престиж. Но, к счастью, этот брак тогда не состоялся. Люди из Черной скалы пристрелили старого хозяина. Марко принял власть и дал публичный обет не касаться меня до тех пор, пока не отомстит. Кровавые стычки длились почти три года, но два месяца назад все, к сожалению, закончилось — он получил контроль над Черной скалой. Сколько раз за это время я надеялась, что это чудовище попросту не вернется…

Я услышала, как тетка Марикита, наконец, уходила. Ступени стонали под ее немалым весом. Разожралась на продуктах, которые все эти три года привозили по приказу Марко. Ему было нужно, чтобы я оставалась здорова и хорошо выглядела. Нет, эта забота была не обо мне — о его престиже. Марко не способен на какие-то человеческие чувства. Я была бы полной идиоткой, если бы надеялась на это.

Теткины шаги, наконец, затихли. Я была рада, что она убралась. Я задыхалась, будто Марикита воровала кислород. Я порывисто кинулась к окну, распахнула створу, видя толстые черные решетки. Тетка все время боялась, что я выпрыгну и сверну себе шею. Дура… Будто при желании я не смогу этого сделать за пределами дома. Я ткнулась лбом в прутья, глубоко дышала. Посмотрела вниз. Под окном был обрыв, образованной неглубокой расщелиной. Сейчас он казался просто непроглядной бездной, над которой виднелись огни домов, лепившихся друг к другу выше в гору.

Тетка не знала, что я боюсь высоты. Я еще как-то могла смотреть из окна вниз, но спрыгнуть никогда бы не решилась. Просто не сумею, это было выше меня. Наверное, сердце разорвется раньше, чем я разобьюсь о камни. Не знаю, что должно случиться, чтобы я правда прыгнула.

Я отошла от окна, включила, наконец, лампу, и тут же опустила голову, не в силах смотреть на подвенечное платье, висящее на вешалке. Тетка выгладила его, и тяжелый дорогой атлас струился идеальными складками. Я не выбирала это платье — выбирала тетка из каталога, привезенного с «той» стороны. А может и вовсе не она. Платье было слишком хорошим для ее безобразного вкуса. Предельно простое и одновременно безупречное. Приталенное, с длинными узкими рукавами по самую кисть и скромным вырезом, украшенным крошечными круглыми перламутровыми пуговицами. К платью полагалась длинная тончайшая вуаль и венок из живых апельсиновых цветов, законсервированных каким-то мудреным способом. Кажется, он назывался флердоранж. Символ невинности. Говорят, такие венки были очень древней традицией. Древней уже тогда, до катастрофы.

Я ненавидела это платье. Сердце кольнуло от желания сорвать его с вешалки, бросить под ноги, истоптать, порвать… но моя проблема не решалась так просто. Всего лишь не будет платья, но это не отсрочит свадьбу.

Я выключила лампу, чтобы не видеть. Легла на кровать. Слез не было — кажется, я уже выплакала все, что могла. Внутри осталась лишь гулкая пустота. И холод. Будто я была уже не живой. Я бы хотела уснуть и не проснуться, навечно окунуться в спокойную спасительную темноту, тишину. И падать, падать бесконечно. Но даже в непроглядной черной мгле до ушей доносился навязчивый стук. Тетка… Чего ей еще?

Я с трудом открыла глаза и даже подскочила на постели: за открытым окном было уже утро. Я с ужасом посмотрела на дверь, слыша теткин крик:

— Софи! Софи! Отопри! Иначе я ломаю дверь!