Наагатинские и Салейские хроники

Обманщик. Глава 6. «Её любят»

По окну словно расползлась ледяная клякса. Весь прошлый день шёл снег с дождём, а ночью ударил такой крепкий мороз, что из зева потухшего камина тянуло холодом. О, точно! Она же хотела натаскать побольше дров, а то тех, что оставляли братья, не хватало, а Ѝшенька любила, когда в комнате тепло. Тётушка Рина из покоев напротив как-то пыталась её устыдить, мол, не положено столько дров за ночь жечь. А почему не положено? Никто же не запрещает. Но Ишенька на всякий случай таскала дровишки тайком и ныкала их под кроватью.

Прижавшись носом к стеклу, женщина выглянула наружу. Можно было выйти на балкончик, но там наверняка так холодно, что она передумает идти за дровами. Внизу чернели голые ветви парковых деревьев и грязно серел подтаявший снег. Брат Мастюня говорил, что весна в этом году припозднилась и теперь пытается наверстать упущенное.

Ишенька помнила, что такое весна. Это когда уходит холод, солнца становится больше, а в воздухе можно купаться как в тёплой воде. Она помнила, какой должна быть весна ощущениями и описаниями, а картинок в голове не хватало. И теперь Ишенька каждый день с жадностью высматривала весну. Ей очень хотелось её увидеть.

Но пока и на улице, и на сердце было холодно, серо и тоскливо. Почему-то казалось, что весна должна всё изменить, но что всё? Ишенька не помнила, а очень хотела помнить. Но…

Брат Мастюня ласково гладил её по голове и, утешая, говорил, что ей выпал шанс заново узнать мир и получить новые воспоминания. Многие хотели бы забыть уже прожитое, чтобы составить память из более приятных мгновений, но Ишеньке не хватало того, что она забыла.

А она забыла почти всё.

Иногда в памяти что-то выплывало, но эти крохи больше раздражали, чем радовали. К примеру, Ишенька умела читать и писать, и каждый раз, беря в руки перо, она почему-то была уверена: тот, кто учил её грамоте, плакал из-за неё. Похоже, она была очень нерадивой ученицей, но, увы, больше вспомнить ничего не удавалось. При виде столовых приборов Ишеньке чудилось, что она знает множество забавных историй, с ними связанных, но не могла припомнить ни одной. Постоянный зуд памяти! Вроде кажется, что что-то помнишь, но воспоминания ускользают. От раздражения порой хотелось рычать.

А ещё Ишенька была уверена, что забыла нечто очень важное. Тоскливо ёкающее сердце будто подтверждало подозрения и томительно сжималось в непонятной тревоге. Ей очень хотелось хоть что-нибудь вспомнить, но не получалось. Брат Мастюня утешал её и говорил, что, может, это и к лучшему. Все они здесь оказались из-за того, что в прошлом с ними произошло нечто ужасное и от них отказались близкие.

Может, она преступница? Да нет, быть того не может! Она таракана-то прихлопнуть не смогла, хотя он нагло таращил усы из её носка. То, что семья от неё отказалась, Ишеньку мало трогало. Почему-то при мысли о родителях – семья – это же родители – становилось неприятно. Наверное, они не ладили.

Хотя нет, Ишенька лукавила перед собой. Ей всё же было чуточку неприятно, что семья отказалась от неё. Наверное, она всё-таки была плохой. Все, кто жил при монастыре с братьями, оказались здесь потому, что не могли сами о себе позаботиться и у них не осталось никого, кто захотел бы взять их к себе. Значит, она, Ишенька, не ладила не только с семьёй, раз не нашлось вообще никого, кто захотел бы ей помочь. Почему-то эти мысли вызывали жгучие слёзы, но Ишенька мужественно сглатывала, часто-часто смаргивала и убеждала себя, что ей никто и не нужен. Вот только голова совсем болеть перестанет и она чуточку узнает мир, который забыла, и можно будет уходить из монастыря, который так добросердечно дал ей приют. Брат Мастюня убеждал, что она сможет уйти. Просто нужно быть послушной и принимать все лекарства. И тогда всех-всех вспомнит, но ей уже никто нужен не будет. Она прекрасно проживёт и одна! Да! Проживёт!

Сердце вновь томительно сжалось, отчего-то не желая с ней соглашаться.

На самом деле Ишеньке очень не хотелось оставаться одной. Она чувствовала, что за стенами монастыря у неё осталось что-то настолько важное, ради чего она забудет обиду, нанесённую одиночеством. Или кто-то важный.

Ишенька застыла, смотря широко раскрытыми глазами на пролетающую мимо птицу. Зачерпывающие воздух крылья заставляли лисичку внутри дрожать в желании бежать и бежать куда-то. Память не дала картинок, но на Ишеньку высыпался ворох ощущений: тепло, темнота, чувство безопасности и удовольствия от соприкосновения с чем-то. Что это? Ну почему она не помнит?

В горле встал ком, и Ишенька поторопилась отвернуться от окна и окунуться в уют маленькой спальни. На широкой кровати с балдахином гнездом были разворошены одеяла, из платяного шкафа торчал розовый край шарфа – и где его брат Мастюня только такой достал, – за стеклом книжного шкафа коричневели кожаные корешки добрых книг, а по полу стелился зелёный ковёр. Справа от камина высилась железная подставка для дров, на каминной полке бодро топорщил перья дикий лук, который Ишенька выкопала и пересадила в горшок по осени. Почему-то он радовал глаз. Но на вкус был очень злой.

Дров на подставке оставалось немного. Ишенька весь день провела в спальне – серая погода усилила её тоску, и она просто не смогла выбраться из-под одеяла – и сожгла почти весь запас. Ну, а вечер – как раз самое время, чтобы пойти и натаскать себе немножечко дровишек. Ишенька поспешила вытащить из шкафа тулупчик, обмотала вокруг шеи шарф и натянула на стриженную голову шапку с ушами. Осторожненько отодвинув засов, девушка воровато выглянула в коридор и тут же столкнулась взглядом с проходившим мимо братом Мо̀шей.

– О, Иша, – просветлел он. – Прогуляться решила? Давно пора, а то весь день сидишь взаперти. Только осторожнее, лестница обледенела, а брат Ѝрен, которому ещё утром поручили сбить лёд, опять продрых на конюшне. Тебе дровишки-то не нужны? А то ночью будет совсем холодно.

Ишенька виновато и смущённо замялась.

– Да… я сама за ними схожу… мне несложно.

– Сильно не напрягайся, зови братьев на помощь.

Брат Мошей продолжил свой путь, а Ишенька с досадой посмотрела ему вслед. Досадовала она больше на себя. Красться через весь дом словно тать не было никакой нужды, но она почему-то избегала братьев и предпочитала хорониться по тёмным уголочкам. Ох, как пить дать воровкой в прошлом была!

Уже не таясь и нахохлившись как воробей, Ишенька потопала вниз и через несколько минут вышла на монастырский двор. Мороз заставил её встряхнуться и заспешить к хозяйственным постройкам. У дровяного сарая валялась свежая щепа, а снег был перемешан в грязную кашу санными полозьями. Видать, недавно кто-то из леса вернулся и свеженькие полешки привёз. Ишенька принюхалась, учуяв сосновый запах, и алчно потёрла замёрзшие ладошки. Как она вовремя! Перетаскает самые духовитые!

– Ишенька! – раздался позади сиплый голос, и снег захрустел под торопливыми шагами.

Девушка резко обернулась и нехорошо прищурилась, увидев брата Суза – полного мужчину с круглым лицом.

– Ох, я к тебе шёл, – брат расплылся в улыбке. – Ты сегодня и носа не казала, я уж решил, что прихворнула, хотел в гости сходить, но брат Мастюня воспретил.

И слава богам! Ишенька ругала себя за неприязнь к брату, но отделаться от неё не могла. И причины такого своего отношения не понимала. Брат Суза был оборотнем отзывчивым и добрым, правда, насчёт последнего Ишенька сомневалась. Порой ей казалось, что брату просто выгодно быть добрым, поэтому он и добрый. Одевался он всегда опрятно, вот сейчас от него пахло мылом сильнее, чем от дровяного сарая сосновыми полешками. К ней он относился очень приветливо, но всё равно Ишеньке не нравился.

Собственно, вот эта приветливость ей и не нравилась.

– Это тебе, душенька моя, – брат Суза протянул ей хрупкие стебелёчки с жёлтыми цветочками, и Ишенька опознала в них только-только распустившиеся в монастырской тепличке огурцы.

Огурцы было жалко, и Иша неохотно приняла подношение.

– Нравится? – ласково вопросил брат.

– Нет, – мрачно отозвалась Иша. – Огурцов-то сколько угробил.

Брат Суза задрожал от смеха.

– Ради тебя, душа моя, ничего не жалко.

Душа у Ишеньки была своя собственная, и ей очень хотелось покусать брата Суза, чтобы он наконец перестал за ней ходить. Эх, всё же в прошлом она была преступницей!

– Любовью горю к тебе так, что скоро пеплом стану, и ничуть о том не сожалею.

Ишенька заскрипела зубами и уже хотела ответить брату чем-нибудь столь же пламенным, но в этот момент в дверях сарая показалась чья-то фигура.

– Чего там горит?

Брат Суза сдавленно охнул и тучным привидением скользнул за кусты. А дальше только снег заскрипел. Ишенька проводила его злорадным взглядом.

Так-то братьям не воспрещались нежные чувства, она иногда видела, как те сидели на скамеечках рядом с сёстрами, нежно смотрели на них и трепетно держали за руки. Порой завидно было, аж прям жуть! Но чувств брата Сузы настоятель почему-то не одобрял, и Ишенька была очень благодарна ему за это.

Присмотревшись к своему спасителю, Ишенька поняла, что этого высокого черноволосого брата она не знает. Наверное, он из послушников, которым пока доверия нет и их не допускают за внутренние стены монастыря.

– Госпо… Сестра, вы что-то хотели? – дружелюбно спросил парень. – Дрова закончились? Могу помочь донести.

И не дожидаясь ответа, нырнул в сарай. Ишенька возмущённо охнула и поторопилась за ним, чтобы отобрать самые духовитые полешки. А то нагребёт какую-нибудь труху невкусную!

Опомнилась она только у порога и сообразила, что выронила огуречный букет. Тот нашёлся на снегу. Жёлтые цветы были втоптаны и растёрты по ледяной корке.

Внутри что-то оборвалось, к горлу подкатил ком, и Ишенька судорожно вздохнула. Но расплакаться не успела.

Из сарая донеслись грохот рассыпавшейся поленницы и сдержанная ругань.

– Не выбирай без меня! – рыкнула Ишенька и бросилась внутрь.

Ёрдел появился во дворце только через пять дней после того, как сказал загадочную фразу «Я схожу». Его действительно не было. Лоэзия ходила по коридорам с растерянным и опечаленным лицом и не находила тёмного. А он обычно не заставлял её так долго грустить. Иер беспокоился, подозревая, что уйти Ёрдела сподвигли его слова.

Но не пошёл же он действительно в монастырь?

Узээриш рассказывал, что проникнуть на территорию монастыря довольно непросто. Защитный барьер не пропускал магию, и даже силы хаги не могли за него проникнуть. Тела он не удерживал, но непрошенных посетителей сдерживали высокие стены и многочисленная охрана. Правда, на территории монастыря госпожа Майяри очень даже смогла развернуться и пошарить по уголкам своими силами. А её брат был куда сильнее и мыслил очень и очень нестандартно. Иеру хотелось бы думать, что Ёрдел может проникнуть на территорию монастыря, но…

До монастыря ещё нужно было дойти, а Ёрдел умудрился заблудиться даже в дворцовой библиотеке. Иер переживал, что мальчик действительно отправился в монастырь и потерялся. А погода в эти дни стояла ужасающая.

Поэтому, когда около полудня тёмный неожиданно появился в его спальне, Иер очень обрадовался.

– Ёрдел, мальчик мой, где ты был? Лоэзия страшно переживала. Майяри уже хотела просить дедушку Шереха отрядить кого-нибудь на твои поиски. Узээриш… он тоже переживал.

Да, сын переживал, что его опасный главный маг где-то ходит и неизвестно что творит.

– Заблудился, – коротко ответил Ёрдел и уставился на портрет Лийриши.

Иер тоже на неё посмотрел и, вдруг разволновавшись, вновь уставился на хаги.

– Куда ты ходил? – осторожно, боясь, что ошибается, спросил оборотень.

– К ней, – Ёрдел продолжал смотреть на портрет.

У Иера задрожали руки, и он едва удержался, чтобы не вцепиться пальцами в плащ тёмного. Волны благодарности, жадного любопытства и нетерпения захлестнули его.

– Как… как она?

Иерхарид даже не подумал спросить, смог ли Ёрдел вообще проникнуть на территорию монастыря. Почему-то уверился, что смог.

– Громкая, расстроенная, злая.

Иер облегчённо рассмеялся, узнавая свою дорогую Лийришу. Свою маленькую недоверчивую лисичку.

А Ёрдел стоял и вспоминал дрожащие губы незнакомки, подурневшей от недостатка заботы – женщины теряют красоту только от этого, – и её глубоко обиженный взгляд, которым она смотрела на растоптанные цветы.

Он наступил на них случайно.

– С ней плохо обращаются? – первая радость быстро прошла, и Иер забеспокоился: почему его Риша злая и расстроенная?

– Нет.

– Её кто-то обидел?

– Нет.

Всё же немногословие Ёрдела действительно самую малость раздражает.

– Как к ней относятся? – Иер был полон решимости вытащить из тёмного всё, что можно.

– Её любят.

В груди потеплело. Милую Ришу невозможно не любить. Но, уже зная Ёрдела и его особенность по-своему оценивать чужие слова и поступки, Иер уточнил:

– Почему ты решил, что её любят?

– Так говорят.

– Что говорят?

Ёрдел поднапрягся и добросовестно, хоть и без эмоций процитировал:

– Любовью горю к тебе так, что скоро пеплом стану, и ничуть о том не сожалею.

Бывший хайнес замер. В спальне повисла звенящая тишина. Воздух, казалось, потяжелел, и даже Ёрдел ощутил, что что-то изменилось.

Черты лица бывшего хайнеса вдруг заострились, синие глаза начали стремительно наливаться желтизной, когтистые пальцы загребли воздух и… оборотень улыбнулся.

Ёрдел не мог понять, что не так, но что-то в этой улыбке было неправильное. Нерадостное. Негрустное. Но что-то обещающее.

– Ёрдел, мальчик мой, – Иер склонился к тёмному и положил ладони на его плечи, – ты не мог бы одолжить мне свой светильничек? Мне очень надо.

– Отец? – Узээриш с недоумением осмотрел спальню и с изумлением уставился на Ёрдела. – О, вернулся! А где отец?

Ёрдел привычно царапнул себя по поясу, чтобы открыть крышечку светильника и исчезнуть, но нащупал лишь пустоту.

– Так где отец? – Узээриш требовательно уставился на тёмного.

Дар вкрадчиво зашептал о неприятностях, и хайнес тяжело и подозрительно уставился на хаги.

Тот почувствовал, что в душе просыпается, разворачивается и шевелится давным-давно забытое чувство.

Досада.