Ворон, каркни на счастье

Глава 20 Злая жена

— А Румпель? Он не пошёл с нами?

Четвёрка друзей огляделась. Румпеля нигде не было. Только трава. Ещё трава. И ещё. Много-много травы. Скалы. Птицы, мечущиеся в голубом небе. И всадники. Целый отряд всадников, явно скачущих в сторону незваных попаданцев.

— Мы влипли, или мне кажется? — тихо спросила Майя.

Хотелось бы им знать ответ на этот вопрос. И на другие, желательно, тоже: где Осень? Если не в этом мире, то как выбраться отсюда и попасть туда, куда Пёс бездны её унёс? И было понятно лишь одно: надо спасти Осень. И хотелось бы ещё спастись самим. Заодно.

— Кажется, я начинаю понимать французов, — пробормотал Герман и шагнул вперёд так, чтобы загородить Алису. Мари то есть.

— Ты про казачью лаву? — Бертран обернулся к другу.

— Про неё. Жутковато, надо признаться…

Топот множества копыт, свист множества голосов. Сотня вооружённых всадников, одеждой разом напомнивших о татаро-монгольской орде, едва ли не в метре от замершей четвёрки, разделилась на два потока, закручивая вокруг первомирцев лошадиные вихри: ближний — по часовой стрелке, дальний — против.

Новый крик, похожий на крик дикой птицы. Всадники внезапно замерли, и только жеребцы выгибали крутые шеи, фыркали, жадно втягивая широкими ноздрями запахи, пряли ушами и нетерпеливо перебирали копытами. Один из наездников — одетый в кожаную куртку степняка со вшитыми металлическими перьями пластинчатых доспехов — остановил серого мышастого коня перед лицами первомирцев, поднял руку и спросил:

— Чьей смерти, путники, ищете вы в степях великого кагана?

— Видите ли, многоуважаемый обитатель степей… — начал было Герман, откашлявшись, но Бертран живо перебил его:

— Твоих врагов. Мы ищем смерти твоих врагов, о отважный герой.

Кочевник широко ухмыльнулся, блеснув белоснежными крепкими зубами, и расхохотался. Поднял руку, растопырив пальцы, и по этому знаку воины опустили арбалеты и луки.

— Добро. Чьи вы люди? Откуда идёте и куда? С какой целью? — более дружелюбным тоном продолжил вопрошающий.

— Понимаете, если рассуждать в категориях принадлежности…

Но Кот снова перебил Германа:

— Его, — ткнул пальцем в Иевлева. — Это, — он кивнул на Мари, — его жена. А мы с милой супругой моей Майей — верные слуги нашего господина. Идём мы от края земли на запад, в земли славной Эрталии. Слышала ли твоя милость о таком королевстве? А цель наша простая, житейская: найти сестру госпожи, похищенную злым волшебником. Имя девочки Осень, не встречал ли таковую?

Кочевник снова быстро оглядел их, и Герман подумал, что внешне мужчина ближе к монголоидному типу: узкие глаза, чёрные гладкие волосы, широкими прядями спускающиеся ему на плечи из-под шишака. Он чем-то напоминал Джамала, подрядчика из Киргизии, но в то же время лицо предводителя всадников было более европейским, что ли. Глаза вроде шире, хотя веки всё же азиатские, нос больше.

— Красивое имя. Не встречал. А про Эрталию слышал, доводилось. Далеко вы от неё. Почему со мной говоришь ты, а не твой господин?

«Вот и выкручивайся сам. У тебя неплохо получается», — подумала Герман, продолжая разглядывать странного человека. И лошадь не как у степняков, те предпочитали маленьких лохматых кобылок. Одежда потрёпанная, в пятнах. Возвращается с битвы?

— Так не представился ты, господин добрый. А мессир Герман роду знатного, не может он разговаривать с тем, кто уступает ему родовитостью, — не растерялся Бертран. Вот же котяра! Без масла куда хочешь влезет.

— Вот как?

«И глаза серые. У азиатов бывают серые глаза?»

— Что ж, моё имя Эйдэн, Третий ворон великого кагана.

— Ворон? — удивлённо переспросил Герман.

Оборотень, что ли? Если они и правда в сказке, то почему бы здесь не быть оборотням?

— Неужели сам ворон⁈ — ахнул Бертран, прижал ладонь к груди и поклонился. — Прошу простить дерзость человечка, осмелившегося заговорить с самим Третьим вороном!

Лесть возымела действие. Эйдэн сдержал усмешку, кивнул.

— Вы поедете с нами в Драконий стан. Я выделю двух лошадей. Если, конечно, ваши женщины не умеют скакать верхом.

— Не умеют, — покаянно сообщил Кот.

— Нам бы в Эрталию, — попытался возразить Герман. — Зачем нам Драконий стан?

Третий ворон тронул коня, оглянулся и бросил:

— Вам по пути. Вы на востоке от Дракона.

А затем коротко велел своим людям:

— Арта и Бадду им. Смотреть.

— Честно признаться, я тоже как-то не очень по лошадям, — признался Герман.

Кот удивился:

— А чего там уметь? Она прыгает — ты прыгаешь. Узду не натягивай, не рви лошадкам губы, и будет тебе счастье.

Мари хмуро и озадаченно разглядывала Германа, ветер трепал её короткие светлые волосы.

— Ладно, Бертран — он принц, может, их там всем языкам на свете учат, но Герман, тебе-то откуда известен язык кочевников? И на каком языке ты с ним говорил? — наконец потрясённо спросила она.

И все дружно уставились на Рапунцель.

— А ты… не поняла их слова? — удивлённо переспросила Майя. — Они же по-русски разговаривали.

Бертран оглянулся на жену, округлил глаза:

— Вообще-то нет, Май. До русского там как до Альфы Центавры. Ты же слышала все эти щёлканья и цокания? Даже когда Эйдэн перешёл на эрталийский, он не смог выговорить «что ж», только «цто ж». Ты разве поняла что-то кроме представления? А вот к Герману Павловичу у меня тоже ряд вопросиков…

— Что за эклектика? — пробормотал Герман. — Я же слышал: нормально ворон произносит все полагающиеся «че».

Кот провёл рукой по бритому черепу и хмыкнул недоверчиво:

— Чертовщина какая-то. Ты тоже слышала «че», Май?

— Ну да. «Что ж», да и вообще все «че» в его речи были обычными. «Чьи вы люди» и «что вы ищете» было нормальным. Да, есть ощущения прицокивания, но…

Но тут к ним подошёл один из кочевников, ведя в поводу двух осёдланных лошадей, и Майя, замолчав, мило ему улыбнулась. Мари не утрудила себя улыбкой: она была занята тем, что хмурила светлые брови и явно пыталась решить языковую задачку.

Воин, в куртке, ничем не отличавшейся от куртки своего ворона, молча встал перед четвёркой. Герман внимательно посмотрел на седло, затем понаблюдал, как легко вскочил Бертран на своего скакуна, протянул руку Майе, та поставила ногу на ступню мужа, подскочила и довольно ловко запрыгнула позади на круп.

— Я опозорюсь, — предупредил Герман.

И честно опозорился, конечно. Несмотря даже на то, что Мари подсказала сначала подсадить её и даже придержала коня. Всё равно понадобилась помощь откровенно ржущего воина.

«Не всем быть тамерланами, — успокоил Герман себя под хохот вокруг, — из некоторых вполне приличные реставраторы получаются». Рапунцель прицокнула, ударила шенкелями в бока коня, но Герман видел: она тоже сидит не особо уверенно. А вот Бертран как будто в седле родился.

Им повезло: лошадь не требовала управления: видимо, чувствовала себя в родном табуне и ориентировалась на других, и Мари отпустила поводья. Герман обнял девушку за талию. Сидеть было ужасно неудобно: седло не было двойным, а потому спутница примостилась боком: одна нога за лукой седла, другая — перед, коленкой упираясь в холку.

«А меж тем, ведь ещё есть место на крупе, — размышлял Иевлев, — Если сделать седло как на мотоцикле или как детское сиденье на велосипеде? Ну не совсем, а…».

Спустя время, Герман уже думал про то, как бы устроить что-то вроде рессор, приподняв седло. Ноги затекли, пятая точка очень скоро начала ныть.

Через пару часов, не видя никаких изменений в окружающем ландшафте, первомирец покрылся холодным потом при мысли, как он будет слезать после столь долгой езды. Пожалуй, последний позор будет похуже первого. А мимо проносилась выжженная солнцем трава, едва видимая в пыли, поднимаемой копытами отряда. Глаза начинали слезиться. И лишь одни соколы реяли в бескрайнем голубом небе, казалось, застывшем над ними.

А ещё через… он не знал сколько… Герман уже не думал ни о чём. Прав, прав Чингиз Айтматов: некоторые дни тянутся подольше столетия…

Отряд остановился, лишь когда на тёмном небе вспыхнули звёзды. К этому времени шкура лошади стала влажной и покрылась чем-то сродни мыльной пене. Мари со стоном сползла с коня. Герман свалился кулем, больно ударившись о землю коленками. Упёрся кулаками.

— Вот это тренажёр! — заметил, с трудом поднимаясь на одно колено.

К ним лёгкой танцующей походочкой подошёл Бертран, и Герман почувствовал, что впервые начинает ненавидеть друга.

— Тебя ворон зовёт. Не парься, твою лошадку я распрягу и стреножу. Вставай с колен, будь мужиком.

В последней фразе прозвучала откровенная издёвка. Герман глухо зарычал, рванул и поднялся на ноги. Его чуть повело.

— Молодец. Мужик, — засмеялся Кот.

Вокруг разгорались костры, разрезая ночь красно-оранжевыми всполохами. Чёрные фигурки суетились, водружали котлы, забрасывали в них — судя по запаху — вяленое мясо, переговаривались, но Герману, упорно бредущему в указанном направлении, казалось, что лагерь похож на настороженного ежа, охваченного беспокойством по поводу приближения рыжей хищницы.

У одного из костров сидел Эйдэн, грел руки и нечитаемым взглядом наблюдал за трепещущими от жадности голодными язычками огня.

— Садись, — он кивнул на место рядом. — Разговор есть.

Герман рухнул, стиснув зубы, чтобы позорно не застонать. Ворон скользнул по нему взглядом.

— Ты не рыцарь и не вельможа. Кто ты, мессир Герман?

Иевлев вздохнул. Опять выкручиваться и что-то лгать.

— Ну, если вкладывать в понятие «вельможа», например, обладателя диплома престижного ВУЗа…

И резко замолчал, морщась. Выкручиваться было отвратительно. Герман Павлович предпочитал прозрачность и честность.

— Всё не так, — с тяжёлым вздохом честно признался он. — Я даже не мессир. Я — архитектор. Точнее сказать, я архитектор-реставратор.

— Ар-хи-тек-тор?

— Я строю здания. Точнее сказать, я создаю проект, по которому… м-м-м… каменщики строят здания. А ещё вернее, я восстанавливаю разрушенные прекрасные здания минувших эпох.

Ворон обернулся и посмотрел уже с откровенным любопытством.

— Если вдруг в вашей земле это какое-то преступление, ну или… То убивайте меня, а прочих, пожалуйста, отпустите на волю.

— Ложь ворону это преступление, да. Но ты не лгал, лгал твой слуга.

— Мой друг. Но моё молчание — тоже ложь, разве не так?

Эйдэн улыбнулся, ущипнул себя за усы, тонкой полоской очерчивающие губы, скосил глаз на то ли пленника, то ли гостя.

— Цестный, — произнёс спустя несколько минут. — Славно. Я не стану карать за ложь. Ни тебя, ни твоего друга-слугу. Расскажи мне всю правду: откуда вы? Цто ищете? Куда идёте?

Герман вздохнул и, мысленно попросив у Бертрана прощения, добросовестно рассказал всю историю, которую знал. Про Первомир, про закон сохранения нормальности, про девочку Осень, Алису-Мари, Пса бездны по имени Сергей, и про зеркала на крыше гостиницы Октябрьская.

Эйдэн слушал молча, не перебивая, и его глаза чуть поблёскивали в свете костра.

— Он сотворил мир и разрушил его? — переспросил, когда Герман закончил.

— Да. Завершения гибели мира мы не увидели, но вряд ли можно сомневаться в том, чем всё закончилось.

— Цто ж. А теперь погибает наш мир. С востока идёт Великое Ницто, и за ним исцезают и земля, и небо. Я не знаю, как называеца Разрушитель нашего мира. Может быть, это и есть твой Сергей? Пёс бездны… Но никакой девоцки с ним я не видел. Да и его самого, цестно сказать, не видел. Просто тьма.

— Вероятно, это он и есть.

— Ты говоришь, ваша Осень была с ним? Как она выглядит?

Герман попытался честно описать. Ворон лишь покачал головой задумчиво. Они снова замолчали.

— А как выглядел Пёс бездны, когда был целовеком? — вдруг спросил Эйдэн.

— Мальчишка, лет двадцати. Невысокий, не вот прям силач. Да ничего особенно выдающегося. В темноте было не разглядеть, но я видел его фотографию: карие глаза. Эффектнее выглядят, когда они вспыхивали красным. Ну и впечатлило, конечно, когда сам парень превратился в огромного волка…

— Волка?

Эйдэн прицокнул, и Герман вдруг осознал, что ворон и правда, словно по заказу Бертрана, принялся вместо «че» говорить «це».

— Тридцать лет назад, когда я был ребёнком, мой отец служил кагану Раршу в Старом городе королевства Монфория, и однажды явился юноша с волосами цвета льна и глазами цвета палых ягод черешни. С ним было две девицы — тёмная, как ноц, и светлая, как день. Он назвался принцем Дезирэ, не тем, который сын короля Андриана, ибо того ещё не родилось. Юноша превратил кагана в камень, а его воинов — в птиц. Мой отец был среди них. Потом расколдовал. Дезирэ отогнал мой народ от востоцных пределов Монфории, явившись в образе огромного волка. А потом изцез. Не он ли тот, кого ты ищешь?

— Вполне вероятно. А что стало с девушками?

— Цорная, как ноц, бежала в Эрталию и пропала где-то там. А та, цто была светлой, оказалась доцерью тайного короля Монфории, про которого никто и не слышал раньше, и уснула. Говорят, спит до сих пор где-то в Старом городе.

— Если она — Осень, то только она и может с ним справиться, — убеждённо заявил Герман. — Там, на крыше, некий всесильный колдун, и вроде, если не ошибаюсь, хранитель чего-то, Румпельштильцхен, заявил, что Осень — маяк Пса. И если она прикажет своему волку уйти, тот уйдёт.

Эйдэн снова пощипал ус, задумчиво.

— Но её надо разбудить, — заметил задумчиво после очень-очень затянувшегося молчания. — Я услышал тебя, Герман…

— Павлович. Моего отца зовут Павлом.

— … Герман, сын Павла. Я помогу. Ты спасёшь свою девоцку, а она спасёт мир, пока ещё его не поздно спасать. Если надо будет, я сам поеду с вами в Старый город. Есть легенда, цто Аврору — так зовут ту, цто спит — разбудит лишь добрый сердцем целовек. Обыцно будят поцелуем и женяца потом. Подумайте, кто это может сделать. Иди к своим.

Герман, кряхтя, поднялся и попытался поклониться, подражая Бертрану.

— Спасибо, Третий ворон. Век не забуду.

Эйдэн хмыкнул.

— Не говори кагану, кто вы. Скажи: здания строишь. Пообещай ему дворец построить, краше которого не было. И про Эрталию не говори, инаце посцитает лазутциком.

— То есть, лгать? Ворону лгать нельзя, а кагану — можно?

— Иногда ложь губит жизнь, а иногда — спасает жизнь, — рассмеялся Эйдэн.

— Но тебе лгать нельзя?

— Мне — нельзя.

Спать им пришлось под открытым небом. Правда, по приказу ворона первомирцам принесли множество попон, но всё равно заночевали все в одной куче — в степи очень быстро холодало.

— Это что, зима? — проворчала Майя, прижимаясь к мужу.

— Не, — беспечно ответил тот. — Конец лета, судя по траве. Просто ночи холодные, и всё.

Мари вдруг села, посмотрела на товарищей по попаданию.

— Я поняла! С «че», «це» и языком. Это один из законов нормальности мира. Ты же, Майя, тоже сразу понимала наш язык, когда попала в Эрталию. А я — ваш.

— Почему ты тогда не понимаешь ворона?

— Потому что мы с Котом местные. Нам нормально его не понимать. А вы — из Первомира, и наш мир сразу встроил вас в языковую систему той земли, куда вы попали. Поэтому вы и «це» вместо «че» не слышите…

— Уже слышим, — буркнул Герман устало. — Давайте спать? Завтра снова отбивать… снова путешествовать на лошадях.

— Знал бы, что ты загремишь с нами, тоже послал бы тебя в конюшни, как Майю, — рассмеялся Бертран. — Завтра будет особенно тяжко, а потом ничего, привыкнешь.

И действительно, следующий день Герман едва пережил, а с третьего стало намного легче, и на пятый Иевлев уже не задумываясь подлетал в седле в ритме лошади.

На тринадцатый день пути, когда девушки уже давно ехали на своих конях, а Герман начал получать удовольствие от неспешной скачки рысью, всадники увидели фигурку, стремительно приближающуюся к ним с юго-западной стороны.

«Всадник», — быстро понял Герман, прищурившись. И похвалил себя за наблюдательность.

«Всадница», — осознал спустя несколько минут.

Четвёрка первомирцев скакала рядом с вороном впереди колонны, поэтому пыль не заволакивала горизонт. Вскоре друзья рассмотрели на вороном коне девушка в длинной одежде, разрезанной спереди и сзади и похожей скорее на стёганный халат, чем на что-либо ещё, надетый поверх штанов. Полы его хлопали на ветру. Множество тонких-тонких косичек развелось чёрной гривой. Медные монисты звенели весело. Подскакав к отряду, девушка на скаку перемахнула на круп коня Эйдэна, схватила ворона за плечи и прижалась к спине щекой.

— Я умерла и ожила! Эйдэн, Третий ворон, ты мне снишься или это ты?

Мужчина обернулся к ней, и Герман удивился тому, что жёсткое, словно высеченное из камня, лицо способно сиять радостной улыбкой.

— Касьма, дочь Ранри, где твоя женская скромность? Разве можно виснуть на мужчине на глазах посторонних?

— Нельзя, — захихикала девушка, почти девочка, тонкая и изящная, загорелая, как орех, — а бросать жену надолго разве можно, Эйдэн, муж мой? Жестокий ты человек! А коли муж злой, то и жена недобрая.

И она вдруг укусила его за ухо.

Эйдэн рассмеялся впервые за все эти дни без насмешки или скрытой горечи.