Мистика

Глава 17

Слева от дома темнел танк, с той стороны – из-за угла, потянуло ветерком, и донесся запах каленого железа и горячего дизельного топлива. Я трусливо отвела глаза и судорожно вздохнула... Иван ждал с другой стороны дома, окликнул меня:

- Давай я свет понесу.

Но я опять заторможено мотнула головой, не соглашаясь. Все было, как во сне. И он – темной тенью. Постояла немного рядом - молча, заново привыкая к мысли, что он настоящий и живой, а еще - "оттудова"… От него тоже пахло мазутом и горячим железом, а от меня – нафталином… Ну и…? О чем тут вообще говорить? Все нереально.

- Лучше ты за мной. Тут все под уклон, так что осторожно – здесь дальше ступени, - помолчала, пока мы шли, потом решилась уточнить: - Ты же с Дона? Говор знакомый. Из низовых или верхних?

- Из чигов, - хмыкнул он, - станица Боковская.

- А я из низовых.

Дальше шли молча. В тесном предбаннике я освободила руки – поставила лампу на лавку и рядом - скляночку с зеленой мазью, положила полотенца. Взглянула на него и поймала вороватый взгляд под распахнувшийся полушалок. Он кривовато улыбнулся, будто извиняясь, и спросил:

- Сама как здесь? За мужем приехала? Солдатка?

Я отрицательно мотнула головой – нет. Поинтересоваться и себе тоже - в свою очередь? Только зачем оно мне? Но все же зачем-то спросила:

- А ты? Семейный?

- Жена отказалась… отреклась, - ответил он, прямо глядя мне в лицо.

- Было, значит, за что? – хмыкнула я, - надо же – и от меня отреклись. Только я не заслужила.

- Так и я не заслужил. Ты иди, дальше как-ни-то разберусь, - отвернулся он, начиная расстегивать пуговицы комбинезона.

- Я покажу тебе, - качнула я головой, - тут где-то травяной напар бабушка оставила – руки полечишь.

Он хмыкнул: - Разберусь.

- Она так и знала, что не станешь, - согласилась я мысленно с бабой Маней, - я сейчас выйду, а ты раздевайся и ложись на лавку… на живот... Я сказала, - применила я тон, который без отказа работал на стройке.

Вышла и прикрыла за собой дверь. Сердце выскакивало из груди, в лицо хлынул жар. Хорошо – темно. Что я делаю, о чем думаю? А нормально не думалось, мысли мелькали обрывочно, острыми больными вспышками. Их объединяла непонятная, но непогрешимая, на мой взгляд, логика, которая странным образом оправдывала то, что я собиралась сделать: ярая моралистка, значит? Олежка… предатель, Ромку жаль - не смогу…, годы..., цикл… самая серединка… Боже-Боже! Глаза какие - черные, наш… нет его уже, и не спросит никто, если что. Нравится… очень, и я смогу. Потому что хочу!

В предбаннике было темно. Потянула с плеч шаль, кинула куда-то в темноту, оставила ее там. Постояла, прислушиваясь к себе - сердце странным образом успокаивалось, уже не чувствовалось никакой отчаянной решимости, никакого надрыва. Только деловитое спокойствие – я знала, что буду делать и даже - что за чем.

Толкнула дверь и вошла в парилку, там осмотрелась. Керосинка стояла на крохотном подоконнике такого же малюсенького окошка, освещая баню слабым красноватым светом. Танкист послушно лежал на лавке лицом вниз уже раздетый, и казалось, уснул, пригревшись во влажном тепле. Во всяком случае, не двинулся и на мой приход никак не отреагировал. Подхватив тяжелую деревянную шайку и подивившись предусмотрительности бабы Мани даже в таких мелочах и тонкостях, я навела теплой воды, смешав кипяток из котла и холодную воду из бочки. Попробовала рукой, зачерпнула ковшиком, тихо спросила чуть дрогнувшим голосом:

- Ты там не уснул еще?

- Уснешь тут, - проворчал он из-под руки.

- Сейчас окачу тебя водичкой. Скажешь как она тебе – хорошая? А вот и напар, - заметила я под лавкой надколотую эмалированную кастрюльку с темной жидкостью. Подняла, переставила ближе к полку, чтобы не забыть. Подступила сама, окинула взглядом неподвижное мужское тело - чуть кривоватые ноги, крепкие ягодицы, жилистый торс с широким разворотом плеч и замерла, увидев…

- Ваня…, что это? – потянулась рукой и осторожно коснулась поморщенной и лоснящейся, покрытой страшными рубцами кожи. Весь бок, которым он был повернут ко мне, почти все предплечье… Мужчина нервно дернулся и чуть сдвинулся в сторону от меня.

- Алена…, душной я сейчас, как старый козел – чистый ахриян, отошла бы подальше, - прозвучало почти угрожающе. Потом, уже спокойнее, все же ответил на мой вопрос: - Горел… давно уже.

- А это? – легонько ткнула я пальцем в глубокий круглый шрам под лопаткой.

- А это… тогда же - фрицы как раз на мне и пристрелялись. Есть две-три секунды, пока огонь охватит боевое отделение, я шел через верх последним - нижний заклинило… - помолчал, а потом напряженно попросил: - Иди уже, не дразнись зря…

- Я не дразнюсь, я обещаю, Ваня. Лежи! Сам сказал – как душной козел, - уже почти спокойно ответила я, - вымою тебя.

Щедро окатила его водой из ковшика и увидела, как чуть расслабились напряженные мышцы, удобнее прилегла голова на сложенные под ней многострадальные руки. Вспомнила… решила, что успею полечить потом, когда вымою его. Сняла с гвоздя длинную, плетенную из мочала ветошку, намылила квадратным куском темного хозяйственного мыла, прошлась первый раз по его спине, старательно обходя больное место, тихо попросила:

- Не засыпай только…

- Говорила уже, - тихо огрызнулся он сквозь зубы.

Вымыла со спины всего – от пяток до макушки. Ласково огладила рукой больную кожу, намылила короткие жесткие волосы, вспенивая на них не самое ароматное хозяйственное мыло и страшно пожалела, что это не тот французский шампунь с ароматом туалетной воды, который я покупала… дернула головой, прогоняя ненужные сейчас мысли. Хотя бы земляничное мыло не убирала, эх, баба Маня! Замирая сама, прошлась ноготками по коже головы под его волосами, крепко потерла с мылом за ушами, попросила:

- Прикрой хорошенько глаза, чтобы мыло не попало – сейчас смывать буду.

- Да, - тихо хрипнул он. Дождался, когда стечет вода и подхватился с полка, садясь боком и прикрывая ладонями пах: - Дальше я сам!

- Сам так сам… - неловко отвернулась я, до конца не веря в происходящее. Постояла немного, потерянно прислушиваясь к плеску воды и громкому мужскому сопению, и стараясь опять обрести то самое душевное равновесие. Не получалось. Устроила себе прелюдию... Прикрыла глаза и, прислушавшись к себе, мысленно плюнула на метания разума, потому что тело было совсем даже не против - дыхание сбилось, живот подобрался, напрягся до предела, соски собрались в тугие горошины. Нервно прошлась руками по своим бокам. Невыносимо тесная рубашка промокла и уже давно и сильно мешала. Я подхватила подол и попыталась снять ее через голову, но куда там! Потянула чуть сильнее и шов на бедре треснул, разошелся. Капец раритету!

- Что…?! – раздалось из-за спины.

- Ты мойся, мойся. Рубаха бабкина тесная… лопнула, - дернула я одежину на две половинки и осталась стоять, в чем мать родила.

Сырые половицы не скрипнули, и шагов я не услышала. Только легли на бедра его руки. Я затаила дыхание… Твердые и мокрые, немного скользкие от мыла ладони замерли на моей коже, давая последний шанс отступить, одуматься, будто спрашивая – не оттолкну ли? Потом ласково прошлись снизу вверх – кругло огладили, улеглись на талию, охватили ее, надавили…, сомкнулись пальцами, и он восхищенно выдохнул:

- Слыхал про такое, но не верил никогда... Даришь мне себя?

- Дарю… - согласилась я, и уточнила шепотом: - И для себя тоже беру, Ванечка.

- Тогда держись, - хрипнул он. Рывком повернув, вдавил в себя, подхватил одной рукой грудь и припал к губам…

Потом я вспоминала, стараясь не упустить ничего важного для себя, не забыть, а главное – понять… Когда это случилось, как произошло? Повторяя в памяти и укладывая там все по полочкам, по очереди, по времени… и ничего не получалось. Вспоминалось урывками, кусками, что за чем – непонятно, но вспомнила все, ни единой мелочи не упустила. И все равно не понимала – когда, в какой момент, после чего я так не продумано и неоглядно провалилась во все это с головой? Но больше всего потом думалось о его пальцах. Я забыла… не успела, идиотка проклятая! Сдыхала потом от страшного, пожирающего чувства вины, таскала склянку эту чертову!

А тогда до утра почти, до предутреннего серого неба, до первого света, до петушиного крика... Дышали, как загнанные лошади, хрипели и стонали, будто сама душа болела – и у него и у меня тоже…

Отдыхали урывками, тесно прижавшись друг к дружке, и слушали дыхание рядом, успокаивая разбушевавшиеся сердца. Я тогда приходила в себя и вспоминала… что «считай – нет его уже». И в мгновенном и остром страхе цеплялась руками, ногами и зубами даже… он глухо стонал, но не упрекал – терпел, только проводил сильно ладонью по моему телу. Мы опять шевелились, оживали, руки сами тянулись тронуть, ощутить, узнать опять, запомнить…

Когда уже стало светать, и керосинку мы погасили, он поднял меня на руках и поставил на лавку. Смотрел в предрассветных сумерках, касался везде руками и губами, тянул к себе, прижимал, спрашивал, задыхаясь:

- Чуешь, как рука легла? Где каждая ложбиночка, впадинка твоя, а где для тебя колом стоит? Что для меня ты выросла, для меня родилась? Признавайся, Алена! - радовался, - под мою руку тебя делали?

- Сильно глянулась я тебе, Ванечка? – растроганно шептала я знакомые с детства слова, прижимая к своей груди его мокрую голову: - Вернешься ко мне, не забудешь?

- Этим вечером и буду. Тихий угол какой найди… откуда ты родом, скажешь? Если вдруг сейчас не придется, где искать тебя, если не здесь? Где живет твоя родня? - тормошил и допрашивал он меня, а я послушно отвечала:

- Колотово. Соловьевы мы, а по матери – Турчиновы.

- Так вот оно… - легко и весело смеялся он, - Турчиновы, значит. Вот в кого ты пошла, смесочка. Слыхал я, что нет ласковее к мужу и краше баб, чем низовые тумы, но это самому нужно... Дождись меня, Алена. Будешь ждать? Больше некому.

- Ты же обещал вечером быть, - печально кивала я, давясь слезами, а он собирал их губами и опять валил меня на лавку... сладко давил, навалившись, рычал по-звериному, брал…

- Ваня… останься, - безнадежно просила я, заглядывая в шальные и дикие, черные, как ночь, глаза.

- Сегодня буду… я ж говорю…, а не придется – потом найду тебя, обещаю. Все хорошо будет… теперь точно. Веришь? – обещал он, жадно выцеловывая мою шею, грудь, живот…

- Тебе верю, - горько рыдала я, проклиная себя за то, что сделала, и уже тогда понимая, что не нужно было, потому что не пройдет оно для меня просто так. Дура!

- Ну чего ты ревешь, дурная? - нечаянно подтверждал он это, целуя уже мое лицо – щеки, глаза: - Выживу теперь, вернусь, раз уж тебя встретил. Беречься сильнее стану, есть теперь для кого. Под меня делали - моя, - жадно мял он мое тело, а я покорно подавалась к нему: - Для меня такая росла, меня же ждала?

- Так, Ванечка, так, - тянулась я в свою очередь выцеловать, выгладить, вобрать в себя, успеть в который раз…

Когда уже стало совсем светло, он вылил на себя очередной ковш воды, небрежно кинул на плечо полотенце и вышел в предбанник, оставив дверь открытой. Поднял с лавки часы на ремешке, взглянул… потом на меня и виновато улыбнувшись, стал быстро одеваться. Вскочил в свои сапоги, обернув ноги свежими портянками, взглянул на груду грязных тряпок на полу, а меня вдруг прострелило безумной надеждой – это же своеобразный якорь, пускай оставит хоть что-то, а оно послужит… да черт его знает - чем, ну а вдруг?

- Оставь… пожалуйста, заберешь потом чистое, - попросила его.

- Ладно, - засмотрелся он на меня, мотнул головой: - Не стой так. Накинь что… проводи меня.

- Сейчас, Ванечка, - кинулась я мотать шаль наподобие парэо, вступила в разношенные чуни бабы Мани, вспомнила о ней на секунду, следом - про всю окружающую действительность, и сердце дернулось в надежде – я же задержала его! Теперь с рассветом видно будет все село – с крышами из металлочерепицы разного цвета, электрическими столбами нового образца, тот же асфальт не так далеко. А может – и пусть? Что-то нарушится и изменится тоже что-то, и он тут – возле меня останется, живой и невредимый.

- Ваня? – жалобно окликнула я его, увидев, что все уже – справился. Полностью одет, обут, часы на руке, и кобура с пистолетом на пояс пристегнута.

- Давай, я покажу тебе село?

- Некогда, Алена, в другой раз, - бережно обнял он меня за плечи и вывел из постройки. С надеждой задержав дыхание, я разочаровано выдохнула - на дворе стоял туман. Густой и вязкий, как кисель, он полз и стелился под ноги, прямо на глазах опадая мелкими каплями на траву. Глухо щелкнул где-то в его молочной глубине соловей и сразу умолк… Не захотел петь сослепу, или подругу не видел – не петь же абы для кого? Я отчаянно и безнадежно вздохнула. Вцепиться, как клещами, что ли и не отпустить никуда? Не станет же он отдирать меня и отбиваться? А потом время совсем выйдет, туман опадет, уляжется, и он увидит и поймет. И это все решит… или нет?

Иван взял меня за руку и повел к дому, за которым, еле угадываясь, темнела громада танка. Мы подошли и остановились возле мокрой от утренней влаги брони, воняющей остывшей солярой и мазутом. Я не особо и рассматривала – без этого было на кого смотреть. Он ласково взял мое лицо в руки, крепко поцеловал, жадно впиваясь в мой рот, оторвался со стоном…, смотрел…, потом легонько чмокнул еще раз и выдохнул:

- Жди сегодня вечером, готовься. Буду.

Провел ладонями по моим щекам, отпуская, и тут до некоторых дошло! Я вдруг ощутила их жесткость, почувствовала, как царапают мою кожу его искалеченные пальцы – будто только проснулась после долгой ночи, только сейчас вернулась нужная коже та самая - как воздух необходимая чувствительность.

- Вань, а мазь?! А руки! - схватила я его ладони, в ужасе рассматривая чуть посветлевшие, но все такие же страшные трещины и ставшую только на тон светлее кожу.

- Сволочь я последняя! Ваня, подожди минуту, я мигом! Я мазь принесу, я сейчас! – дернулась я и помчалась к бане. Слетела по косогору, перепрыгнула три земляные ступени, чуть не навернувшись на мокрой от росы траве, еле удержав равновесие. Споткнулась, выпрямилась и… замерла, а потом медленно осела. Прямо на сырую траву и плюхнулась. Потому что за спиной взревел движок, лязгнуло железо, загремело, двинулось, пошло, и… смолкло…

Безо всяких сил - физических и душевных, я тихо склонилась и прилегла щекой на мокрое... прикрыла глаза.