Она - моё табу

Глава 54

Надежда умирает последней

Я не понимаю, что происходит. Где реальность, а где страшный сон, воплотивший в жизнь все мои страхи. Жизнь стала какой-то пустой, обесцвеченной, не белой или чёрной и даже не серой. Ничего нет. Когда-то возникшая в груди чёрная дыра разрослась и поглотила все чувства.

Жизнь на системе жизнеобеспечения. Я будто впал в кому. Только в отличии от коматозников, продолжаю делать вид, что что-то важное ещё осталось. ФИЗО, разводы, построения, завтрак, обед, ужин, душ, подготовка к дембелю. Несколько дней и я буду в родном Петрозаводске. Обниму родителей, братьев, Даньку. Только даже это не радует. Полное безразличие. Еда безвкусная, словно картон жую. И живу на каком-то автомате.

Последние две недели адово болезненные. Мучительное одиночество. Кристина всё реже звонила и писала. Не всегда отвечала на звонки и игнорировала мои сообщения. А потом окатила меня, словно ледяной лавиной, своими словами.

«Я поняла, что не готова к семейной жизни.»

Она много чего ещё говорила, но я не слышал. То предчувствие чего-то нехорошего обрушилось пониманием и отчаянием. А я, сдерживая слёзы и крики, просил её просто вернуться и поговорить глаза в глаза. Готов был остаться после дембеля и ждать её прилёта. Но она не прилетела. И не прилетит. И я, блядь, не понимаю, что вдруг произошло. Оббивал порог кабинета Царёва, но всё, чего удалось добиться — узнать, что он взял отпуск. Ездил к ним домой, только чтобы он добил меня окончательно.

— Кристина импульсивная. Всегда была такой. Сначала хочет одного, а потом передумывает. Я надеялся, что она, наконец, выросла и сделала свой выбор, что успокоится и осядет, но она решила остаться в Америке доучиться. Не приезжай больше, Андрей. Здесь ты её не найдёшь.

После этого разговора я весь день и ночь бесцельно бродил по городу, стараясь дозвониться или дописаться до Крис, но она меня заблокировала. И Макея тоже. Я дошёл до такого уровня отчаяния, что поехал к Тане Киреевой, но стоило только открыть рот, как она вся посерела и захлопнула передо мной дверь. Так и шатался по улицам, где мы ходили с Царёвой. И понимал, что ничего не цепляет, ничего неважно уже. Полная отрешённость и безразличие. Когда вернулся в часть на рассвете, меня уже искала половина командного состава. Гафрионов и Спиридонов орали, брызжа слюной, угрожали, а мне было на всё похуй. Четыре дня на губе, испорченное личное дело, круги по плацу, постоянные наряды, чистка сортиров… На всё насрать было. Выполнял, не ноя и не жалуясь. А ночами смотрел в белый потолок, как и до того, как у нас с Фурией закрутилось. Она мне снится каждую ночь. Только это уже не эротические сны. В них она вырывает мне сердце и смеётся, глядя в глаза. И я помню, как она написала мне, что реальность — это когда тот, кому ты доверяешь, вырывает ещё бьющееся сердце из твоей груди, а ты всё это видишь. Ещё живёшь, но на самом деле умираешь. Я ни живой, ни мёртвый. Где-то на грани, но шагнуть за неё не получается ни в одну сторону.

Сегодня сослуживцы устраивают грандиозную пьянку. Послезавтра мы разъедемся по всей стране и вряд ли ещё когда-то пересечёмся. Веселье санкционировано и обговорено с командованием. А меня даже напиться не тянет. Какая-то апатия. Хочется просто лежать и смотреть в потолок. Не шевелиться, никого не слышать, никому ничего не отвечать.

— Диксон, ну чего завис? Идём! Два дня до свободы. Надо это отпраздновать! — наперебой бомбят друзья.

— Пас. — буркаю и переворачиваюсь на живот.

В нос сразу бьёт лёгкий запах лета от подушки. Она до сих пор пахнет Кристиной. Мне тошно становится от своей слабости. В глубине души я, наивный, тупорылый идиот, продолжаю во что-то верить и на что-то надеяться. Проверяю, не разблокировала ли Крис. Пишу ей сообщение, только чтобы увидеть: вы не можете отправлять сообщения этому абоненту.

Долбоебизм, да?

Она меня бросила, выбрав свободную, богатую, беззаботную жизнь вместо квартиры в ипотеку и необходимости работать и варить борщи. Но мне хочется верить, что между нами действительно было по-настоящему, что она тоже любила. Я видел это. Я это чувствовал. Почему же тогда она решила всё уничтожить? Если бы не звонок и спокойный виноватый голос Кристины, я бы подумал, что меня тупо разводят.

Дверь кубрика хлопает. Дружный смех и шаги постепенно стихают в коридоре, оставляя лишь эхо. Но вскоре и оно глохнет.

Закусываю наволочку, вдавливаясь лицом в подушку. В груди нестерпимо болит и пульсирует. Казалось бы, что ещё две недели назад начал понимать, к чему всё идёт, но легче не становится. Никак не отпускает эта мучительная, болезненная любовь. Видимо, яд в моих венах теперь пожизненно. Наверное, когда-нибудь я научусь с ним жить. Наверное, в будущем я смогу к нему привыкнуть. Наверное, я даже смогу его не замечать. Наверное, когда-нибудь… Но не сейчас. Сейчас внутри сплошной концентрат. И он жжёт, жжёт, жжёт. Вою, словно раненный зверь, глуша звуки подушкой. За рёбрами колотится так остервенело, что дышу с трудом. Когда уже перемолотит там всё к хуям? Когда отпустит?

Пять дней без её голоса, раздробленного дыхания в динамике, без десятка селфи в день, без ожидания звонка или месседжа. Первые пять дней. А впереди ждёт куда больше. Недели, месяцы, годы… Вся жизнь без неё. Которую я пока не представляю.

— Андрюха? — сквозь вакуум слышу голос Макея.

— Пах, пожалуйста… оставь сейчас. — скулю в подушку.

— Давай поговорим. — просит убито.

В последнее время мы почти не разговариваем. И не только я избегаю общения. Макеев и сам не стремится к нему. Часто отводит взгляд, не смотрит в глаза. И вообще старается держаться от меня подальше. Возможно, он чувствует вину, что свёл нас с Царёвой.

Отрываюсь от постели и сползаю на пол. Смотрю на друга. Он смотрит в сторону. Сжимаю его плечо, захватываю китель и выжимаю какую-то кривую улыбку.

— Пойдём нахуяримся. — толкаю заманчиво. — Не факт, что когда-то у нас ещё будет такая возможность. Последняя вечеринка и попрощаемся.

Выхожу в коридор. Ноги не сгибаются, спина прямая, голова вверх, шаги чеканные. Только почему-то блядская тумбочка смазывается. Я вижу возле неё Кристину Царёву в розовом платье и кедах. Будто со стороны смотрю, как нагоняю её и целую. Слышу её крики и мольбы вернуться на пост. Ощущаю её наркотический вкус. Спотыкаюсь, как и она тогда. Паха ловит за плечо. Поворачиваюсь и смотрю на друга. И меня прорывает. С отчаянным воплем выплёскиваю большую половину души. С замахом опускаю кулак на стену. Раз, второй, третий, десятый… Макеев и кто-то ещё старается остановить меня, но я продолжаю разбивать руки в мясо. Ломать себе кости, чтобы заглушить физической болью раздолбанное сердце.

— Остановись! Хватит! Андрей! Прекрати! Дикий! — какофония всё большего количества голосов.

— Все ушли отсюда! — крик взводного.

— Товарищ старший лейтенант. — Макей.

— Я сам! Вон все!

Он бьёт мне под колени, присаживая на пол. Я продолжаю впечатывать в плитку раскуроченные руки. Рывком поворачивает на себя и обнимает. А я реву, безвольно свесив голову на грудь.

Вот, что оказывается по-настоящему больно. Когда девушка, которой даришь всего себя, так легко отказывается от тебя. Даже если говорит, что любит… Даже если реально любит… Выбирает красивую жизнь вместо не столь привлекательной реальности. А ты просто не представляешь своего будущего без неё. Ведь в голове ты встречаешь её возле алтаря, надеваешь на палец кольцо, берёшь на руки вашего ребёнка, замечаешь первую седую волосинку в шоколадных волосах и первую морщинку, а спустя годы ты любишь каждую седину и морщину.

— Давай, парень, держись. Не ломайся. Нельзя. Тебя семья ждёт. Держись. — приговаривает Гафрионов, крепко удерживая меня. — Я знаю, как больно. Понимаю. Не скажу, что со временем ты забудешь. Не забудешь. И боль никуда не уйдёт. Но она притупится. Ты научишься жить с ней. И даже не замечать. А пока… Пока будет очень больно. Ты будешь реветь ночами. Потеряешь вкус к жизни. Пустишься во все тяжкие. Но потом… Потом сможешь, Андрей. А сейчас держись, парень. Ты должен это пережить. Не думай о себе. Думай о доме, о семье, о братьях и сестре, об учёбе и работе, о будущем…

— В котором не будет её. — всхлипываю, не в силах сдержаться.

— Не будет. — кивает старлей. — И ты никогда её не отпустишь до конца. Только не вздумай сдаваться. Не вздумай «выходить». Ты будешь помнить. И ты будешь с этим жить. У тебя нет выбора, Андрей. Не ради себя. Ради родных.

— Больше не для кого. — выдыхаю и поднимаюсь на ноги. Растираю по лицу солёную кислоту и кровь.

Гафрионов сам накладывает бинты. Жаль, но обходится без серьёзных повреждений. А потом мы с ним всю ночь пьём в кубрике водку. Он рассказывает историю своего разъёбанного сердца. Наверное, в этот момент меня радует понимание, что не только я оказался таким безвольным, ослабленным, сломанным идиотом. Правда, у старлея всё закончилось гораздо раньше, и он до сих пор винит себя, что сдался. Я не сдавался. Готов был бороться до конца. Но сложно это сделать, когда нас разделяют не только десять тысяч километров и пятнадцать часов, но и её нежелание быть со мной. Если бы она просто ответила хоть на один звонок, поговорила, объяснила… Я ведь был готов лететь за ней в Америку. Но она предпочла разорвать отношения, отказаться от любви ради… Чего? Свободы? Мы могли не играть свадьбу сразу. Даже не жить вместе. Но при этом сохранить наши отношения. Но Кристина не захотела. Это её выбор. А мне… Мне ещё предстоит найти свой путь, который больше никогда не пересечётся с её. И да, это пиздец, как сложно и больно. Но я буду идти. Не ради себя. Ради семьи.

Дембель.

Долгожданный и желанный день свободы.

Последнее построение, последняя поверка, последний спетый хором гимн под оглушающую музыку военного оркестра, последний марш и последний залп из автоматов.

Ко многим парням приехали родные. Мои тоже хотели всем семейством прилететь во Владик и посмотреть на меня. Но я не хотел. Настоял, что это лишняя трата времени и денег. С паническими атаками Даньки и на самолёте вряд ли будет хорошей идеей. Увидимся дома. Совсем недолго осталось.

Предки Макея наняли профессионального оператора и обещали переслать видео после монтажа. Елизавета Игоревна тоже не смотрит мне в глаза. Она обнимает меня как родного и плачет, причитая, что она бы хотела, чтобы всё сложилось иначе. Его отец протягивает руку, но не улыбается.

— Не теряй связь с Павлом.

— Постараюсь.

На самом деле я уже её потерял. Как только сяду в поезд, оборву все контакты, связывающие меня со срочкой, Кристиной и волшебным летом, которое закончилось разъебавшей меня осенью.

Прощаемся с парнями. Пожимаем руки, обнимаемся, смеёмся, подкалываем друг друга, обмениваемся контактами. Я цинично обещаю сам связаться с ними. Сейчас ложь и улыбки даются легко. Когда сердца нет — вообще всё просто. И смех, и слёзы, и казаться искренним.

— Давай, Диксон, не теряйся. И забей на неё. Считай, приятно скоротал последние месяцы неволи. Лучше себе найдёшь. — усмехаясь, трещит Дан.

— По любому. — соглашаюсь легко, хлопая его по спине.

Но глаза сами скользят в толпе от человека к человеку, выискивая её шоколадные волосы, опиумную улыбку на маковых губах, светящиеся тигрино-янтарные глаза, чтобы увидеть её ещё хоть один раз. Обжечься, разбиться и понять, что она больше не моя. Но это бессмысленно. Её нет. Разве этого недостаточно, чтобы сделать вывод?

Возвращаюсь в казарму, в родной кубрик, бывший домом в течении года. Провожу ладонью по подушке, пахнущей Фурией. Забираю огромный неподъёмный рюкзак. Замечаю своё отражение. Парадная форма сидит идеально. Красиво, празднично. Даже разбитые и опухшие руки теряются на фоне этого. Глаза только опустевшие и улыбка искусственная, а так красавец жених, как сказала бы мама. И я был женихом. Потрясающие несколько недель. А теперь я свободен. Полностью.

В последний момент вытаскиваю из кармана маленький хрустальный флакончик духов и кладу его под подушку. Кристина тоже здесь останется. Хватит себя мучить.

— Ты чего долго так? — вылетает из-за угла Макеев. — Там на дорогах пиздец. Опоздаешь на поезд.

Приподнимаю уголок губ. Пахан отводит взгляд. Кажется, эта дружба тоже остаётся здесь.

В Прадике Пахиного отца едем молча. Атмосфера гнетущая, какая-то тяжёлая аура. Будто все они виноваты в том, что Фурия расхуярила меня.

Мой поезд уже стоит. Показываю паспорт и ВПД. Закидываю на верхнюю полку рюкзак и выхожу на улицу. На перроне с жадностью затягиваюсь дымом. В последние дни опять очень много курю. И сигареты крепче покупаю. Макей тоже загребает никотин. С его родителями я попрощался ещё в машине. А сейчас я всё бегаю взглядом по прохожим. Надежда — поганое чувство. Ведь и она разобьётся. Таращусь на здание вокзала, из которого выход на перрон. Да, я жду её. Надеюсь… Идиот. Она не придёт. Не сядет со мной в поезд.

— Скорый поезд ноль ноль девять Н, Владивосток-Москва отправляется с третьего пути. Просьба пассажиров занять свои места. — разносится над головами из громкоговорителей.

— Пора. — тяну лапу другу. Крепко обнимаемся. — Береги себя.

— И ты себя. — жмёт Паха к себе. Размыкаем объятия, но он удерживает мою руку. Впервые за несколько недель смотрит прямым взглядом и бомбит: — Крис не такая. Она тебя реально любит. Не сдавайся так просто.

И, отвернувшись, молча уходит.

Болит же, сука, по ней. Блядская надежда. Проводники уже закрывают двери в тамбуры. Провожающие покидают перрон. Некоторые машут в окна. А я всё стою и жду.

— Давай, Кристина. Только приди. Я всё прощу тебе. Не забирай мою надежду. Я вернусь к тебе. Я полечу за тобой на край света. Только приди. Дай знать, что не всё кончено. — шепчу негромко, но чётко. — Пожалуйста, Фурия. Я люблю тебя. Люблю так сильно, как быть не должно. Не рушь всё. Умоляю.

Закрываю глаза. По щеке скатывается слеза. Зло стираю её бинтом и запрыгиваю на подножку начинающего трогаться поезда. Люди уменьшаются. Состав наращивает скорость. Зажмуриваюсь. Адски больно, когда тебя лишают надежды. Нельзя нарушать табу. Цена слишком высока. Запредельная.

Пространство прорезает полный боли и отчаяния женский крик. Он такой громкий, что я открываю залитые слезами глаза и всматриваюсь в разноцветные человеческие пятна, оставшиеся на перроне. И мне кажется, что я вижу Кристину. Мне так сильно хочется в это верить, но я запрещаю себе это делать. Теперь у меня новое табу.

— Прощай, Кристина Царёва. Надеюсь, ты сделала выбор, который принесёт тебе счастье.

Отворачиваюсь и толкаю дверь в купе.

Домой.