Вариация

АЛЛИ

Включить любимый плейлист? Сегодня вечером совсем не хотелось рисковать, поэтому я ткнула в привычную подборку и положила телефон на плед. Взяла в руки иголку с ниткой и приступила к работе.

Воткнуть иглу. Сделать стежок. Вытянуть. Воткнуть. Стежок. Вытянуть.

В наушниках играла «Жизель» Адольфа Адана. Знакомая музыка заглушала мысли обо всем, кроме предстоящего выступления. Вчера вечером во время вариации первого акта я на секунду запоздала с диагональными прыжками. Это не должно повториться. Я не задумываясь пришивала к пуантам низ трико — руки все помнили. Я готовилась к премьере.

На моем месте должна быть Лина. Она идеально подходила для этой роли. Все три месяца репетиций мама не забывала мне об этом напоминать.

Воткнуть. Стежок. Вытянуть. Я будто пыталась зашить рану от потери, так и не зажившую за десять лет.

К черту больную лодыжку! Сегодня вечером все пройдет безупречно.

Мама собиралась прийти. Из всего выступления она запомнит только недочеты. Рука задрожала, и, проткнув ткань, я уколола кончик пальца. Я выругалась, машинально сунула палец в рот, затем проверила, не осталось ли ранки. К счастью, кожу не повредила, только чуть-чуть задела.

Вся моя жизнь готовила меня к этому моменту. Каждый час у станка, каждый сломанный ноготь и каждый сломанный палец на ноге, каждый месяц реабилитации после травмы… даже тендинит[1], от которого я уже и не думала излечиться. Ради роли Жизели на этой сцене в балетной труппе «Метрополитена»[2] я пожертвовала своим телом, временем, психическим здоровьем и хоть каким-то подобием нормальных отношений с матерью, одобрения которой я так отчаянно хотела добиться сегодня вечером.

Я пожертвовала им. Боль привычно запульсировала в такт сердцебиению, и это было гораздо мучительнее, чем укол иголки. А может, он пожертвовал мной? Рука замерла.

— Ты как?

Музыка заглушила вопрос Евы, поэтому я вытащила наушник и оглянулась. Сестра устроилась на единственном стуле в моей гримерной. Она отвела от губ карандаш, которым красилась, и в зеркале туалетного столика я перехватила взгляд ее проницательных карих глаз.

— Алли? — Она приподняла накрашенную бровь.

Пожалуй, Ева была самой миловидной из нас: круглое личико, изящные черты и выразительные глаза, способные изображать невинность с поразительным правдоподобием. Но она же быстрее всех сестер Руссо наносила удар, когда ее ранили… или просто случайно задевали.

Неудивительно, что из всех нас Ева сильнее всего походила на маму с ее привычкой бить первой.

— Все в порядке, — ответила я, изобразив безупречную улыбку.

Сейчас ни в коем случае нельзя зацикливаться на маме. Не то сердцебиение участится, дыхание собьется, а горло сдавит, как…

Проклятье! Запрокинув голову, я сглотнула нараставший в горле комок.

Вот как сейчас. Я вдохнула через нос и выдохнула через рот, чтобы избавиться от комка в горле и подавить волну тошноты, подступавшую перед каждым выступлением. Сегодня эта волна была скорее похожа на цунами.

Глаза Евы в отражении слегка сузились.

— Что-то я тебе не верю.

Не хватало еще, чтобы она переживала из-за меня! Только не сегодня, когда она впервые выступает в кордебалете. Сестры, танцующие в одной труппе, в США не редкость: я знала минимум четыре таких балетных семьи. Но мы определенно были единственными сестрами в балетной труппе «Метрополитена».

Только нас должно было быть трое.

— Тебе не о чем волноваться.

Я снова занялась пуантами, оставив левый наушник рядом на мягком сером покрывале. В правом ухе оркестр заиграл вариацию. Воткнуть. Вытянуть. Сосредоточившись на движениях иглы и нитки, я прокручивала в голове хореографию вариации, одной из самых моих любимых. Впрочем, исполнять ее все равно тяжело, как бы я ее ни любила.

Вот. Вчера на генеральной репетиции на этой ноте адреналин перестал заглушать боль в лодыжке. Я замешкалась и сбилась с ритма. Да, я требовала от себя слишком многого, но ведь для роли так и нужно.

— Как твое сухожилие? — спросила Ева, словно прочитав мои мысли.

— Нормально.

Услышав любой другой ответ, Ева в ту же секунду побежала бы к Василию, руководствуясь сестринской заботой.

— Врушка, — пробормотала она, все более нервно роясь в косметичке. — Да где же она?

Вытянуть. Музыка в наушнике звучала единым целым с мягким постукиванием по столешнице кисточек для макияжа, шорохом, который издавали мои спортивные штаны при малейшей смене позы, жужжанием обогревателя, который защищал от поздней январской стужи, прочно обосновавшейся за кулисами «Метрополитен-опера».

— Куда подевалась моя счастливая помада? — негодовала Ева, повысив голос до небес.

— Посмотри у меня в сумке.

— Ты же не красишься такой! — Она чуть не сорвалась на визг.

— Нет, но ты-то красишься, — сказала я, оглянувшись. — А я тебя люблю.

Ее плечи поникли.

— И ты знала, что я потеряю свою.

Она выпустила из рук косметичку и с улыбкой потянулась к моей.

— И я знала, что ты потеряешь свою, — кивнула я.

— Спасибо, — выдохнула она с явным облегчением.

Лейси тихонько постучала по дверному косяку, сжимая в руках любимую папку. Я вытащила второй наушник, и музыка затихла.

— До выхода на сцену полчаса, — проинформировала она нас. — Да, и ваша сестра…

— Уже тут, — перебила ее Энн, заглядывая в гримерку с широкой непринужденной улыбкой.

Эта черта досталась ей от отца вместе с карими глазами и золотисто-каштановыми кудрями, которые Энн уложила в сложную прическу. Мы же с Евой скорее пошли в маму — наши волосы были темнее самого крепкого эспрессо. У Евы они всегда были прямыми, но вот чтобы приручить мои кудри нужен был мешок косметических средств и регулярный салонный уход. А локоны Энн всегда выглядели безупречно даже без особых усилий.

Я тут же расслабилась и улыбнулась, как она. В нашей семье, где характер каждого напоминал бурный океан, Энн была скорее пальмой: во время урагана ее шатало, но ничто не могло сломить.

— Энн!

Ева вскочила и бросилась обнимать старшую сестру.

— Ого! — рассмеялась Энн и заключила Еву в объятия. В ярком свете ламп сверкнули бриллианты на ее обручальном кольце.

— Спасибо тебе, Лейси. Дальше мы сами, — сказала я.

Помощница режиссера кивнула в ответ и убежала.

— Выглядишь великолепно! — Энн отстранилась от сестры и быстро ее оглядела. Ее взгляд смягчился. — Костюм сел идеально. Скорей бы увидеть тебя на сцене!

— Я же в кордебалете, — пожала плечами Ева и отошла в сторону. — А вот Алессандра — настоящая звезда. Правда, Алли?

— Разве что сегодня.

Я затянула ряд стежков, а затем несколько раз согнула ногу, чтобы убедиться, что все держится.

— А по-моему, всегда.

Энн опустилась рядом со мной на колени, не боясь помять стильное черное платье, и нежно обняла меня, стараясь не размазать сценический макияж.

Я потянулась к ней и крепко обняла в ответ, зажав иглу двумя пальцами, чтобы не уколоть.

— Как я рада, что ты пришла.

У Энн был талант все улаживать. Папа уехал по делам? Никаких проблем, Энн знает расписание. Мама набросилась на кого-то из нас с претензиями? Энн вмешается, чтобы ее отвлечь. Рядом с Энн мне было спокойно, будто меня баюкали в теплых объятиях. И пускай первой из нас четырех была Лина, Энн гораздо больше напоминала старшую сестру.

— Я тоже, — прошептала она и слегка отстранилась, чтобы оглядеть и меня. — Прекрасна, как всегда. У тебя все получится.

— А я хочу, чтобы у Евы все прошло идеально, — ответила я.

Энн присела на плед, подогнув ноги.

— Как будто ты потерпишь неидеальное, — пробормотала Ева.

Энн бросила на нее укоризненный взгляд. Я положила правую ногу на колено и слегка поморщилась от настойчивого жжения в ахилле.

— Больно?

От Энн ничего не скроешь.

— Я…

— Даже не пытайся сказать, что все хорошо, — предупредила она, устремив проницательный взгляд на мою лодыжку.

— Вчера ей сделали укол кортизона, — сказала Ева, наклоняясь к зеркалу и проверяя свои стрелки.

Брови Энн взлетели.

— Кенна в курсе?

— Как моя лучшая подруга или как врач труппы? Ответ на оба вопроса — да, — парировала я, заправила колготки в другой пуант и принялась за шитье. — Ева, тебе двадцать пять. Не пора ли уже перестать доносить на меня старшей сестренке?

— А тебе не пора ли начать думать о себе? — отчитала меня Энн.

— Завтра, — ответила я, работая иглой.

Завтра декорации сменятся с «Жизели» на «Ромео и Джульетту». На этом представлении Ева тоже будет в кордебалете, а вот я официально освобожусь на следующие две недели — по крайней мере, от выступлений. Как и предлагала Кенна, я собиралась дать отдых лодыжке на день или два, а потом порепетировать с Айзеком и проверить, как все зажило.

— У тебя вечно все завтра, — вздохнула Энн. — Знала бы мама, что ты танцуешь с травмой…

— А у кого, по-твоему, мы этому научились? — съязвила Ева.

Я усмехнулась. Она была права. Выступать, преодолевая боль, как на сцене, так и за ее пределами, — первый урок, который преподала нам мама. К сожалению, он сделал из нас не только профессиональных танцоров, но и профессиональных лжецов.

— Все хорошо. Просто у меня были тяжелые две недели — репетиции, выступления, занятия с Айзеком…

— Айзек?

Энн подняла глаза на Еву. Я провела пальцами по бледному шраму на ахилловом сухожилии.

В голове раздался звон бьющегося стекла, но я прогнала это воспоминание, пока оно не пустило корни. Только не сегодня. Сегодня для мамы буду танцевать я, потому что Лине эта возможность так и не выпала.

— Айзек Бёрдан, — ответила Ева.

— А, новый Баланчин[3], — сказала Энн, поднимаясь и отряхивая колени. — Не смотри на меня так, Ева. Даже если я больше не танцую, это не значит, что я не в курсе. Я читаю новости.

Энн не просто читала новости. Она была организатором большинства мероприятий нашей труппы, в том числе летнего фестиваля «Классика в Хэйвен-Коув» — едва ли не главного балетного состязания в категории до двадцати лет, который обрел популярность во многом благодаря нашей матери.

— А я ничего и не говорю, — сказала Ева и вскинула руки, будто сдаваясь. — Просто удивилась, откуда ты знаешь, что Айзека называют новым Баланчиным.

— Только ему не говори, — усмехнулась я, заканчивая последние стежки и завязывая нитку. — Не то его эго раздуется до потолка.

Я согнула и вытянула ногу, проверяя швы, и встала только после того, как испытала их на прочность.

— А ты читала, что Алли ставила балет вместе с ним? — лукаво спросила Ева.

— Правда?

Энн повернулась ко мне. Ее брови поползли вверх.

— Ерунда это все. Ну, может, совсем чуть-чуть правды. До начала сезона «Щелкунчика» он руководил труппой. Хореографию ставил он, я лишь иногда подсказывала, как лучше.

При воспоминании о поздних вечерах в студии и ранних утрах в его постели я улыбнулась. Он не был «тем самым» — этот корабль давно ушел. Он скорее «сейчас самое то», и этого было вполне достаточно.

Улыбкой Энн можно было осветить все здание.

— Фантастика! Собственный балет…

— Посмотрим. — Я постаралась сдержать улыбку, как сдерживала любые ожидания насчет Айзека, и потянулась за костюмом для первого акта.

Я провела пальцами по кольцу с аметистом в правом кармане, расстегнула молнию на поношенной и выцветшей черной толстовке с обтрепавшимися манжетами и повесила ее на спинку стула. Сняла спортивные штаны и надела костюм.

— Повезло тебе! Костюм на молнии, — пробормотала Ева, когда Энн потянулась к замку на моей спине. — У кордебалета костюмы до сих пор на крючках, чтобы подгонять под кого угодно.

Энн взялась за молнию. Я убрала спадающие на плечи волосы, уложенные для первого акта, и решила не реагировать на негодование Евы.

— В следующем году и у тебя будет молния, — успокоила ее Энн и похлопала меня по спине, закончив с костюмом. — Мама была в восторге, когда услышала, что сегодня вы обе выступаете.

Снова накатила волна тошноты. Овощной суп, который я заставила себя съесть час назад, так и просился обратно.

— Она в семейной ложе?

Муж Энн наверняка тоже там. Я подобрала с пола плед и накинула на свою сумку.

— С Финном и Элоизой.

Энн зорко наблюдала, как я несколько раз поднялась на пуанты, чтобы проверить, насколько в них удобно, и размять стопы.

— Мне казалось, Элоиза преподает в Вагановском[4].

Ахиллово сухожилие в знак протеста свело от боли, но я не подала виду.

— Она только что вышла на пенсию. А тебе не просто так дали дублершу, — шепотом закончила Энн и нахмурилась. — Ты слишком нагружаешь ахиллово, и…

— Все пройдет, как только я услышу музыку, — так же тихо перебила я. Взгляд метнулся к Еве, направлявшейся к выходу. — Может, я и согласилась бы на замену в любой другой роли, но Жизель…

Мы с Энн переглянулись. Ее глаза заблестели, но она быстро сморгнула слезы. И, поджав губы, кивнула.

— Идем? — спросила Ева через плечо.

Мимо открытой двери танцоры шагали за кулисы.

— Конечно, — кивнула я, фальшиво улыбнувшись.

Энн взяла меня под руку и тихо спросила:

— Ты разрешила ей одеваться у себя в гримерной? А ей не нужно быть с кордебалетом? Поддерживать командный дух, вот это все…

— Что бы она ни говорила, ей до сих пор не по себе. Для всех, кроме меня, она новенькая.

Я танцевала в этой труппе с восемнадцати лет и к двадцать пятому дню рождения уже прошла путь от начинающей танцовщицы до ведущей. Еву же пригласили на пробы в «Метрополитен» лишь после того, как она несколько лет протанцевала в Бостоне, а затем в Хьюстоне, медленно продвигаясь по карьерной лестнице.

— Просто я хочу, чтобы ей было чуточку легче, — сказала я.

— Ты устроила ее на пробы и согласилась на нелепый аккаунт в «Секондз», от которого она в таком восторге, — ответила Энн, нежно сжимая мою руку. — Думаю, ты достаточно ей помогла.

Ева поджидала нас в коридоре вместе с Василием Козловым, художественным руководителем балетной труппы «Метрополитен-опера». При виде Василия внутри все сжалось. От него зависело, что нас ждет впереди: успех или провал. Его серебристые волосы были, как всегда, аккуратно подстрижены, а костюм-тройка идеально выглажен. Трудно было поверить, что этому высокому мужчине с живыми голубыми глазами уже исполнилось шестьдесят четыре, как и маме.

В мои годы они с мамой работали в этой же труппе, но Василий со временем ушел в хореографию и женился на нашей директрисе. А мама после рождения ребенка была вынуждена завершить успешную карьеру и в конечном счете стала преподавать.

— А вот и она. — Василий с улыбкой потянулся к моей ладони, и я позволила взять меня за руку. Он небрежно поцеловал мои костяшки, как делал перед каждым выступлением с тех пор, как меня повысили до ведущей танцовщицы. — Готова поразить нас, Алессандра?

— Сделаю все, чтобы вы мной гордились.

Живот скрутило.

Держи себя в руках. Тебя не может стошнить на глазах у Василия! После смерти отца у меня не осталось никого ближе, чем он.

— Сегодня она будет танцевать для мамы, — добавила Ева.

— Софи здесь? — Взгляд Василия метнулся к Энн, и между его бровями залегли две морщинки, словно он пытался вспомнить, кто она. — Она совсем не выбирается из этой своей элитной школы, разве что на «Классику». Она не…

— Я непременно передам ей от вас большой привет, — прервала его Энн, пока он не попросил о встрече и нам не пришлось придумывать отговорки.

— А! — нахмурился он. — Аннели? Дочка, которая не танцует?

— Зато организует мероприятия нашей труппы, и «Классику» в том числе.

Я немедленно встала на защиту Энн, хотя знала, что Василий не хотел ее обидеть. У него была скверная привычка интересоваться лишь теми, кто входил в его круг.

— Да, это я, — ответила Энн с дежурной улыбкой и посмотрела на нас с Евой. — А с вами мы встретимся после выступления. Нужно обсудить планы на лето в Хэйвен-Коув.

— Я не смогу… — начала было Ева.

— Сможешь и приедешь, — перебила Энн и серьезно посмотрела на младшую сестру. — Мы не можем потерять дом лишь потому, что ты не хочешь брать отпуск. — Она перевела на меня взгляд карих глаз. — Тебя это тоже касается. Увидимся.

Она ушла, не сказав больше ни слова, и растворилась в коридоре среди моря танцоров в сценических костюмах.

— Это про дом в Хэйвен-Коув? — спросил меня Василий по пути к сцене.

Танцоры расступались перед ним, словно вода в ручье огибала валун.

— Прошлым летом мама передала нам доверенность на этот дом и поставила одно абсурдное условие. Нам придется продать его, если мы не предоставим доказательств, что каждый год вместе проводим там время, — опередила меня Ева.

— Не похоже на Софи, — удивился Василий. — Она ненавидела этот дом и то, что ваш отец заставлял ее возить вас туда. Сколько летних интенсивов ей пришлось пропустить… Зато из этого выросла «Классика». — Он взглянул на свой «ролекс». — Да, Алессандра! Я поговорил с Айзеком. На следующей неделе он хочет встретиться и обсудить новый балет. Мы планируем включить его в осенний сезон.

Сердце подпрыгнуло.

— «Равноденствие»?

— Вы так его называете? Прелесть.

Василий задумчиво улыбнулся. Затем цыкнул на юную танцовщицу кордебалета, которая выбежала в коридор, и она тут же замедлила шаг.

— Если захотите посмотреть, что у нас вышло, будем рады, — заверила я, изо всех сил стараясь скрыть волнение в голосе. Превыше всего Василий ценил самообладание.

— Весьма признателен, — кивнул он в ответ. Мы как раз подошли к развилке, где коридор раздваивался, уводя за левую и правую кулису. — Удиви меня, Алессандра. И ты, Елена… Максим, а вот и ты!

И он свернул, увидев сына, хореографа и настоящую занозу в заднице. Судя по фотографиям, которые я видела у мамы, Максим был вылитый тридцатилетний Василий.

— Я Ева, — прошипела сестра, как только он отошел подальше. — Я для него пустое место. Но за тебя я рада.

Она обняла меня за талию, и я положила голову ей на плечо.

— Спасибо. К началу следующего сезона Василий запомнит, как тебя зовут. Ты блистаешь ярче всех в кордебалете, это невозможно не заметить.

От криков восторга меня удерживала лишь многолетняя привычка к дисциплине. Если «Равноденствие» включат в осенний сезон, я буду исполнять роль, созданную специально для меня.

Мы вошли в блаженную темноту кулис для обязательного ритуала перед выходом на сцену. Я шла мимо других танцоров и работников сцены, и с каждым шагом время словно бежало вспять. Когда мы подошли к занавесу, где лишь узкая полоска света отделяла нас от публики, я будто перенеслась в детство: мне шесть лет, я стою за кулисами и выглядываю в зал, стараясь увидеть маму и папу.

Только тогда мы с сестрами стояли тут вчетвером, а теперь нас только двое.

— Я ее вижу, — прошептала Ева. Она была чуть выше моих ста шестидесяти пяти сантиметров и смотрела поверх моей головы.

— И я.

Я окинула взглядом наши семейные места — правый бельэтаж, седьмая ложа — и тут же увидела маму с ее лучшей подругой Элоизой. Ладони запылали, сердце бешено заколотилось.

Вот черт! Она уже не в настроении.

Для посторонних легендарная Софи Ланжевен-Руссо была королевой балетной труппы «Метрополитена» и вершиной изысканности и элегантности, но я видела перед собой пороховую бочку с подожженным фитилем. Мама сидела, вздернув подбородок и расправив плечи. Темные волосы с проседью уложены в безупречный французский пучок. Ее выдавали руки, всегда идеально ухоженные: глядя вниз, на оркестр, она нетерпеливо барабанила пальцами по перилам. Она не смотрела, а выискивала недостатки. Когда флейтист, явно опаздывая, пробежал к своему месту, мама неодобрительно поджала аккуратно накрашенные губы.

Энн вошла в ложу и села рядом с мужем, одетым в костюм в тонкую полоску. Готова поклясться, прежде чем открыть программку, она посмотрела на нас.

— Элоиза прекрасно выглядит, — прошептала Ева. — Как и ее спутники.

— У Элоизы всегда был безупречный вкус, — согласилась я.

Прохладный ветерок приподнял волосы на затылке, когда Ева отошла, оставив меня у занавеса в одиночестве. Я попыталась побороть искушение, но, как всегда, не удержалась и посмотрела на последний ряд партера. Место в центре пустовало, что и было предусмотрено моим контрактом. В груди снова вспыхнула боль, не покидавшая меня всю неделю.

В тот раз, когда я блестяще исполнила вариацию, он был…

Хватит.

Однажды мне это удалось: я исполнила этот номер идеально. И сегодня вечером сделаю это снова. Я оторвала взгляд от пустого кресла и вернулась за кулисы.

Пару минут спустя занавес поднялся и заиграла музыка. Я наблюдала, как вышел на сцену Эверетт, танцевавший Илариона, а за ним Дэниэл, исполнитель партии Альбрехта. Оба блистали, как и следовало ожидать от танцоров нашего уровня.

Как только я вышла на сцену под аплодисменты зрителей, не обращая внимания на сопротивление в лодыжке, адреналин тут же хлынул в кровь. Свет и музыка поглотили все мысли, заглушив боль, беспокойство и даже свинцовую тяжесть маминого взгляда, ведь я не просто танцевала Жизель — я была ею.

Через двадцать минут адреналин пошел на убыль. Каждый раз, как я вставала на пуанты, ногу пронзало болью. Я заметила, как Ева взглянула на семейную ложу и на секунду отстала от остального кордебалета. Ошибка пустяковая, но мама, вне всяких сомнений, будет отчитывать ее весь оставшийся вечер. Повернувшись спиной к зрителям, я ободряюще улыбнулась сестре, но та все равно покраснела, что было заметно даже под несколькими слоями сценического грима.

Началась моя вариация. Я сделала глубокий вдох и протянула руку к единственной матери, которая сейчас имела значение, — моей сценической матери, — а затем к Альбрехту, своему будущему возлюбленному.

Пришло время моего танца.

Я встала на пуанты в первом арабеске, и правую лодыжку пронзила боль. Проклятье. Я стиснула зубы, продолжая улыбаться.

Боль оказалась мимолетной, а вот арабеск я исполнила безупречно. Остальное не важно. Я танцевала. Боль стихала, пока не наставало время повторить арабеск. Тогда она вспыхивала, как пламя от дуновения ветра. Боль накатывала и стихала снова и снова. Она разливалась выше по ноге и становилась все мучительнее, но вариация продолжалась. Каждое движение испытывало на прочность мою улыбку и мою выносливость.

Энн права. Мне дали дублершу. Но я танцевала не только для себя. Сегодня я танцевала для Лины. Я танцевала для мамы.

Всего один вечер, заклинала я ахиллово сухожилие. Завтра я отдохну, передам дублерше роль в следующем спектакле, только пусть я переживу сегодняшний вечер. Только бы не запнуться, только не перед ней…

После нескольких пируэтов улыбка превратилась в гримасу. У Евы, сидевшей с другими крестьянками, слегка округлились глаза.

Я отвернулась от Евы, снова переключила внимание на публику и перешла к серии диагональных прыжков с левой ноги через всю сцену. Ахиллово сухожилие получило передышку — боль стала тупой и неприятной, но терпимой.

Осталось лишь осилить тур пике[5].

Музыка изменилась, и я приступила к серии из восемнадцати пируэтов вокруг сцены.

Пять минут — это недолго, ты справишься, раздался в голове его незваный голос.

Мне же требовалось всего пятнадцать секунд. Я справлюсь.

Лица расплывались. Я поворачивалась на пуантах, фиксируя взгляд, чтобы сохранить равновесие. Лодыжка горела, от жгучей боли я закусила губу… и не останавливалась. На одиннадцатом пируэте я добралась до левого края сцены и бросила взгляд на пустое кресло в заднем ряду — место, служившее моим якорем.

Двенадцать. В кресле сидел мужчина. Дыхание перехватило, руки дрогнули. Не может быть! Билет можно было получить только на одно имя, но он не приходил уже десять лет.

Тринадцать. Я резко повернула голову. В кресле никого. Должно быть, от боли у меня помутился рассудок.

Четырнадцать. Мне показалось, или я все-таки видела выгоревшие на солнце, спутанные ветром песочно-каштановые волосы?

Пятнадцать. При воспоминании о его глазах цвета моря и ямочке на левой щеке запылала не только нога, но и сердце. Неужели он пришел?

Шестнадцать. В кресле никого. Оно пустовало уже десять лет и будет пустовать до тех пор, пока труппа держит его за мной. Оно так и будет зиять посреди зала, как бездонная дыра в моей груди на месте сердца. Дыра, которая разверзлась в ту ночь, когда разбилось стекло, смялась сталь, и моя лодыжка… Соберись!

Семнадцать. Я стала болью. Оставалось всего два пируэта. Перегруженное сухожилие горело огнем, лодыжка молила о пощаде.

И в паузе между последними нотами стаккато я его услышала — этот звук, будто кто-то щелкнул пальцами под водой.

Я упала на правое колено — последняя позиция в вариации — и протянула руку к матери Жизели.

Я сделала это, Лина. У меня получилось.

Раздались бурные аплодисменты. Я попыталась встать, но сила тяжести потянула меня вперед. Ладони уперлись в полированный пол, где-то справа от меня ахнула Ева.

Прошла секунда, за ней еще одна, и тогда я поняла.

Моя стопа.

Она не слушалась — словно принадлежала не мне, а кому-то другому.

Испепеляющая боль пронзила меня до костей, кислотой разлилась по венам и выжгла нутро, вырвавшись криком, от которого затих весь зал.

Моя карьера окончена.

^{Иллюстрация создана творческим объединением Wizard’s Way специально для сервиса Строки. Художник kangusha}