Анчутка

10. Половец Манас

Почему он ненавидит меня, сына своей сестры? Почему он любит меня, сына уруса?

Кыдан с завидным постоянством лично обучал Манаса искусству убийства, предлагая тому каждый раз более изощрённые способы. А если Манас не желал, то Кыдан мучил жертву, до тех пор пока малец не дарил ей смерть. К десяти годам Манас стал более хладным, а убийство для него превратилось в обыденность. Он пытался не слушать свою жертву, не смотреть той в глаза, вообще просто представить себе вместо неё щит или козу и по наитию сделать то, что от него требовали. Вот так, сухо и безотчётно.

А в тот вечер, когда Манас узнал, что Креслав идёт на вылазку к урусам, он тайно решил последовать за ним. Но опоздал. Будь проклят этот конь! Теперь дядя его точно накажет. Десять плетей для Манаса уже стали, что щелчки по носу, хуже будет, если поднимет его на смех, но самое страшное то, что он не сможет убить его, эту мерзкую тварь. Вчера Манасу, наконец, открылась тайна его происхождения, когда подслушал разговор дяди с Креславом…

— Это точно он? — задумчиво произнёс Кыдан, путая пальцами ароматные струйки, восходящие от его изящной курильницы.

— Я лично видел на его руке перстень, — перед ханом в рабской позе на коленях, коснувшись ладонями пола, стоял Креслав.

— Так почему же его голова ещё не у меня? — сменив свой монотонный голос на резкий, Кыдан проявил крайнее недовольство.

— Я сомневаюсь…

— Принеси мне его голову! — оборвал не дав договорить. — Ты стал мягкотелым, как слимак (слизняк)! Запомни, пса, который потерял нюх отдают на растерзание стервятникам!

Кыдан схватив деревянную чашу, желая осушить хмельной напиток, и замер так и не поднеся её к своим губам. Он лишь ненадолго ушёл в себя, крепко сжав мозолистыми пальцами резные бока. Его голова повисла, а мелкие, тёмно-русые косы со звоном колец, вплетённых в них, спали с плеч.

— Я жду его голову и руку с перстнем, Креслав, и тогда ты получишь свободу, — более сдержанно продолжил.

— Кыдан-хан, не гони меня, — дерзко встрепенулся, вытянувшись на коленях вверх. — Ты знаешь, что я делаю это не ради свободы. Позволь мне жить и дальше подле твоей курени.

Кыдан поднял на того свой лик. Его глаза лишь слегка были подёрнуты печалью — хан не мог проявлять своей слабости.

— Я знаю, почему ты хочешь остаться — он так похож на неё… — повеяло грустью. — Ты ведь любил мою сестру, верно?

— Я и сейчас люблю её, — еле слышно признался северский, осаживаясь назад.

— Глупец! Это ты виноват в том, что с ней произошло! Если бы ты не бежал! — замолчал, не желая томить себя воспоминаниями, но, верно, и сам себя коря за чрезмерную жёсткость со своей свободолюбивой сестрой не сдержался от горячей исповеди:

— Из всех женщин Дешт-и-кыпчак ему понравилась именно Тулай. Я тогда был слаб в своём роду, я был младшим сыном своего отца, а Ясинь был сильным ханом! Мы могли бы обрести могущество после объединения с ним. Ясинь-хан прислал сватов с щедрыми дарами, а она отказалась. Я думал, что она просто не пожелала стать четвертой женой Ясинь-хана. Я же, в своей жадности, делал вид, что не слышу её, а она слёзно молила меня не соглашаться на брак. Но как я мог мучить её?! — вдруг встрепенулся, голос надломился. — Я не выдал бы её замуж без её согласия! Я уже собирался отослать назад дары, хотя союз с Ясинь-ханом нам был крайне необходим тогда! А ты! — растеребив нарыв в своей душе, Кыдан рыкнул, что Креслав сжался, пряча голову в плечах. — А ты?! Ты всё испортил. Истинно — любовь делает нас безумцами! — драгоценная слеза степняка сорвалась с его ресниц. Словно стесняясь, своей слабости, хан стремительно смахнул сбежавшую слезу, посмотрел по сторонам, будто испугавшись, что о увиденном могли рассказать шёлковые занавески, растянутые вдоль стен. — Я только хотел, чтоб она была счастлива, — его голос дрогнул. — Я был слишком требователен к ней, — замолчал, а потом судорожно втянув в себя воздух, закончил свою исповедь, — в её смерти я виноват не меньше тебя.

— Прости меня, мой повелитель, — Креслав стоя на коленях, с каждым словом степняка опускал голову ниже, пока своим израненным лбом не коснулся мягких килимов. В отличии от хана, он не сдерживал своих слёз. Её крик постоянно стоял в его ушах, особо отчётливо он слышал его, когда оставался один в своей веже.

Дикое поле. Двадесять лет назад, месяц спустя после неудавшегося побега Креслава из полона.

Заслышав фырканье коней, Креслав скинул овечье одеяло и попытался быстро подняться. Глухой, болезненный стон сорвался с изуродованных губ. Северский схватился за рассечённую грудь, своими поспешными движениями растревожив плохо-заживающие раны — при отсутствии должного лечения те не затягивались, нарывали. Прищурившись от света, озарившего его жилище, он с пущим рвением попытался встать на колени, разглядев своего единственного посетителя за последнюю луну, но переломанные рёбра сковывали его, делая движения неумелыми и корявыми.

Откинув полог кибитью лука, в вежу зашёл Кыдан. Он был светел лицом, статен, а взгляд его ореховых глаз был холодным и надменным. Терпеливо ожидая пока Креслав примет перед ним коленопреклоненую позу, он стоял сложив руки за спиной и держа в них свой изогнутый лук. Наконец, медленно бесцветным голосом заговорил, с ног до головы соизмерив своим презрением изувеченного северского. Через всё лицо хозяина скромной вежи проходил уродливый рубец, обе губы были рассечены и криво срослись, нос был перекошен, а слева чернотой зияла пустая глазница, перечёркнутая ещё одним шрамом.

— Кыдан-хан, тучны ли твои стада? — продрав горло, начал Креслав.

— Оставь это своим доброжелателям, — замолчал оглядываясь по сторонам, примечая скромное убранство, а вернее отсутствие его, — если они у тебя ещё остались. Я приказал каму (шаман) навестить тебя.

— Ты прещедр, Кыдан-хан! Я не достоин.

— Хан, — задумчиво проговорил, но в голосе не было восторга. — Признаюсь, меня тяготит моё новое положение, которое я получил благодаря вашему побегу. В погоне за вами мы нарвались на урусов, или может быть это ты сказал им, где мы?! — несдержанно гаркнул, вынудив Креслава, склониться немного ниже. — Они разбили нас тогда, а потом разорили курень, убив старого хана, всех его сыновей и беков. А моя сестра! — он закрыл глаза и шумно втянул в себя затхлый воздух, удерживая свою горечь внутри себя, не давая пророниться ни капле, чтоб не почувствовать расхолаживания кипящей в нём ярости. — Ты знаешь, что своей жизнью обязан моей сестре?

— Да, Кыдан-хан, и я готов уплатить за это любую цену, — немного скрипуче ответил Креслав. Ему было тяжело говорить, да и сидеть тоже получалось с большим усилием, но он даже не смел двинуться.

— Тулай молила оставить тебе жизнь. Она сказала, что сама последовала за тобой, когда узнала, что ты убежал. Что нагнала тебя неподалёку от их границы с Дешт-и-кыпчак, — повисла пауза, которая нарушалась лишь хриплым дыханием Креслава. — Я не могу сказать, что рад тому, что ты остался жить, но это лучше, чем ничего — ведь без тебя я не смогу сделать того, что задумал, — Кыдан говорил резко, и словно остриё кинжала, проникало с каждым словом в нутро северскому.

— Твой верный пёс слушает тебя, мой повелитель, — смиренно произнёс тот, скорее просвистел надорванной губой.

— Мне нужно, чтоб ты убил этих четверых, их жён и детей. Принеси мне их головы, — не в силах сдержать свою ненависть, которая вырывалась словно бурлящая вода из котла, процедил через смеженные зубы, а пальцы с хрустом сжались на кибите лука.

Креслав встрепенулся и судорожно задышал, злобно сжимая кулаки, понимая о ком именно идёт речь.

— Я сделаю это, даже если бы ты не попросил.

— Ты сможешь их узнать? Ведь тогда было темно?

— Я видел троих, — северского мелко затрясло от переполняющего его гнева. — Я их буду помнить всегда, Кыдан-хан, — шипением пропустил сквозь зубы в перемешку с пеной. — Каждую ночь, стоит лишь мне забыться, я рву их на части, я сдираю с них кожу, я выламываю каждый их сустав. Я им уже столько раз перегрыз глотки, что без сомнения совершу это и на яву. Но, — немного замялся и изломав и до того уродливое лицо, утробно прорычал, — я не видел его. Он не показывал мне своего лица.

— Его видела моя сестра — она его хорошо рассмотрела, — протянул Кыдан, приподняв лицо северского, поддев под подбородок концом кибити. — У него есть перстень с волчьим оскалом. Я хочу, чтоб ты принёс мне его голову и руку. — Тогда можешь считать, что твой долг уплачен.

— Я никогда не смогу расплатиться с тобой, хан. Даже если и совершу всё, что ты просишь. Позволь мне и дондеже быть твоим псом.

— Зачем мне пёс? Тебя ведь нужно будет кормить.

— Я готов жить вместе со скотом и есть солому, — неотступно молил тот.

— Ты хочешь остаться подле неё?! — сказав, утробно крухнул. — Вы два безумца, — упёрся концом лука в его грудь, явно пытаясь причинить тому боль. Креслав, сдерживаясь, глухо прохрипел. — Она, ради тебя, не захотела стать женой Ясинь-хана. Она променяла свою беззаботную жизнь на эту проклятую любовь! А ты? Что ты мог ей предложить?! Или ты намеренно увёл её за собой, чтоб досадить мне?!

— Я тоже полюбил её, хан. Мне ничего не нужно было от тебя! Если бы я знал, что это так закончится, то никогда бы не позволил ей даже посмотреть в мою сторону, никогда бы не заговорил с ней! — чувство глубокого раскаяния терзало его изнутри. — В тот вечер я не ожидал, что она последует за мной, и заметил её, лишь когда она наткнулась на их разъезд! Я вернулся за ней, но ничего не смог сделать!!! — Креслава рвало от сожаления.

Чувство глубочайшего раскаяния было отчётливо пропечатанно во всём его естестве. А Кыдан словно не слушал того, а о чём-то думал. Хан хитро скосился на северского.

— А ведь ты не просто так появился в нашей курене. Ты слишком быстро согласился обучать кыпчаков славе. Ты больше года жил среди степняков, якобы желая остаться у нас.

Кыдан впился своим проницательным взглядом в его единственный глаз, а острым древком надавил ещё сильнее, что проступила кровь, из надорванной раны. Креслав терпеливо сносил всю боль, лишь пробивший его пот выдавал напряжение.

— Молчишь?!

— Позволь мне убить их, а потом я вернусь к тебе, чтоб принять смерть от твоих рук.

— Кто послал тебе сюда и зачем?

— Князь Ярослав… Вы стали подходить всё ближе. Вы вынудили торков бежать. Вы стали грабить купцов и гостей иноземных. Ярослав хотел узнать о вас получше. А потом я встретил Тулай… Я полюбил Тулай. Я поэтому и решился на побег, я понимал, что не смогу ей дать того, чего она достойна.

— А что изменилось сейчас?!

— Я хочу остаться здесь, если позволишь. Я погиб для них, — кивнул в сторону.

— Так уж и быть, — вновь бесцветно произнёс Кыдан, отдёрнув древко от груди северского, — я позволю тебе стать сторожевым псом возле её юрты.

— Благодарю тебя, мой повелитель. Твоя милость безгранична, — выдохнул, почувствовав облегчение.

Кыдан присел перед Креславом и, притянувшись к его уху, шепнул желая разжечь гнев того ещё сильнее:

— Хочешь ещё кое-что знать? — заглянул в небесно голубой глаз северского. — Моя сестра, — замолчал не в силах этого признать самому себе, — понесла от этой стервы.

Хан вышел из скромной юрты оставив Креслава в полном оцепенении. От надрывного крика его лёгкие раздирало сухим кашлем. Давимый удушьем с кровавой пеной на уродливых губах, он, не в силах сдержать свою душевную боль, повалился на бок. Он орал, рычал, вопил, хрипел, пока не осип, надорвав свои связки окончательно. Утробный рык, переполненный скорбью и отчаянием, догнал верховых степняков уходящих к курени.

Принимая открывшуюся правду, Манас вознамерился убить Креслава — ведь и он виновен в смерти его матери. Его наставник виновен, что он — урус. Постояв немного возле её могилы, он решительно пошёл в его вежу, а тот его уже ждал там. Северскому воину ничего не стоило обезоружить юного степняка. Он, сковав его в своих руках, лишь сипло сказал надорванным горлом:

— Ты сможешь закончить начатое, когда я вернусь, господин.

— Тогда возьми меня с собой! Я хочу убить его сам! — приказным тоном произнёс Манас, пытаясь вырваться из живых оков.

— Я поклялся Кыдану, что принесу его голову лично, — звучало безгневно, но твёрдо. Скорее всего Креслав просто не желал рисковать племянником хана, сыном Тулай, чьи нежные черты тот перенял от своей матери, хотя раньше всегда охотно брал его с собой на другие вылазки.

— Ты боишься, что я не смогу убить своего отца? — Креслав молчал. — Дядя, поэтому меня ненавидит? — слёзы потекли по ещё нежным юношеским щекам Манаса, и он на время прекратил свои бессмысленные терзания в крепкой хватке своего наставника.

— Он любит тебя, — увещевающе мягко на сколько это было возможно произнёс Креслав.

— Любит?! — Манас не понимал такой любви и не желал принять её, такую жестокую и несправедливую.

— Ты очень сильно похож на его сестру, — пытался тому донести. — Ты как и она добр и не терпишь неправды. Поэтому ты слаб. Твой дядя лишь пытается оградить тебя от страданий, которые преследуют всех слабых людей.

— Я урус?! Он не может любить сына уруса! — Манас не мог смириться со своим происхождением, покориться этим обстоятельствам. Он медленно наполнялся гневом и рычал, бился, метался в руках своего наставника, пока обессиленный не сник. А когда притворился спящим, Креслав вышел из вежи…

Понимая провальность своего побега, Манасу совершенно не хотелось возвращаться. Блуждая по окрестностям, он достиг места сечи. Побродил средь мёртвых тел, которые урусы не пожелали прихватить с собой. Взалкав, добрёл до рощицы заприметив дикую грушу и обрёл там обезглавленного. Он выплеснул всё своё негодование на него. Не найдя хоть какого-то оружия, он рвал и терзал его руками, бил, пинал, раздобыл где-то камень и бросая его на грудину изломал все кости. А потом замер.

— Почему? — сорвался отчаянный, безответный вопрос, а потом завопил обращаясь к окровавленной груде, которая уже и не была похожа на статного курского витязя. — Почему ты мой отец?!

"Почему я не знал отцовской мудрости? Почему я не слышал от матери колыбельных? Почему я должен ненавидеть часть себя?" Этих почему было бесконечное множество.

Излив свой гнев, но не присытив алчбу мести, Манас, провожая солнце в закат, побрёл назад, наверное даже мечтая, чтоб по пути его растерзали волки.

Остановившись возле реки наполнить мех (мягкий сосуд для питья), Манас заслышал тонкий скулёж. Но верно думая, что показалось, продолжил набирать воду. Заглянув в реку, как в зеркало, от увиденного даже пошатнулся. Нет ни сама кровь его страшила, а то что он выпачкался в крови своего врага, насильника матери, его… отца. Зачерпывая ладонями воду он принялся остервенело умываться, смывать кровь с рук. Он неистово тёр их, а казалось, что кровь не уходит, въевшись глубоко в кожу.

— Я не хочу быть урусом, — цедил, желая и вовсе не знать этого.

Казалось, что рудистостью наполнилась река, степь, а перекинувшись на нижний край неба, окрасила и его кровавой полосой. Закат.

Очнуться от наваждения Манасу помогло то самое скуление, которое слышал ранее. Тихо ступая по прибрежному сырому настилу, пошёл на звук, ведя ухом в поисках источника. То ли человек, то ли щенок. Для щенка слишком высоко, да и не мужчина это. Звук раздавался возле зарослей камыша, а как подошёл, стих. Прислушался. Верно показалось.

Манас невольно вздрогнул, когда его сапога коснулась чья-то рука. В камышах, по пояс в воде, лежал северский ратник. Но он был не таким, как другие, которых Манас видел прежде — мелкий больно, словно ребёнок. Теперь понятно, что за скулёж был слышен.

— Сдохни уже, тварь, — со всей силы оттолкнул от себя.

— Помоги, — жалобно прозвучало на славе.

Урус вновь потянулся к тому рукой своим жестом, прося о помощи, но обессиленно обмяк, потеряв всякую надежду на спасение, видя мутным пятном удаляющуюся фигуру.

— Помоги?! — передёрнул Манас, оглядываясь на камыши, уже не видя северского. Остановился и всё же вернулся, решив закончить то, что не доделал Креслав, ведь именно за этим он сюда шёл, чтоб убивать.

— Быструю смерть я тебе не обещая, но я точно помогу тебе обрести покой, — натужно говорил, вытягивая северского на сушу.

Развернул к себе лицом и сел сверху на живот уруса. Обхватив холодную шею, принялся душить, нащупав хрящик, зажимая его большими пальцами. Озябшие руки не слушались уставшего степняка. Придётся немного помучиться. Поднажал, искривившись своим ликом, а лицо того побагровело в ответ. Тонкие пальцы впились в ладони степняка, желая их оторвать от себя. Северский захрипел, и закатил светло-голубые глаза, более не сопротивляясь, а лишь слегка царапая сорванными ногтями.

— Матушка, — еле слышно прошептали мягкие губы.

— Матушка? — Манас это слово знал. Это слово на славе произносил Креслав, когда рассказывал о его матери. Чаще всего урусы поноси́ли, кляли, часто молили о пощаде, или наоборот молили о скорой смерти. Но это слово "матушка" он от них никогда не слышал.

Манас взял себя в руки и, придя в трезвение, принялся вновь душить, сцепив пальцы на худощавой шее, словно девчачьей. А северский заплакал, да жалобно так, почти беззвучно. Его слёзы, словно вода в озёрцах, заполняли глубокие глазницы.

— Матушка, — шептали губы, нежные, даже на мужские не похожие.

— Что ты хнычешь, как девчонка?! Прими смерть с храбростью, как настоящий воин, — процедил сквозь зубы на ломанной славе.

— Не хочу, как воин… девица… я, — её руки протянулись к шее тому, да только тронули кожу над воротом, нежно так, слегка подушечками коснувшись, как безвольными плетями на земь упали.

Манас аж забыл, как дышать. Мужей убивал, а жен никогда. Он на крови у могильника матери той клялся, что ни одна жена не пострадает от его руки, что ни одна капля слезная не оросит землю из-за него. Дрожью тело пробило. К губам девичьим ухом приник, дыхание улавливая. С груди рассеченный на двое доспех в разные стороны отвернул, чтоб сердце выслушать, а там рубец от меча, кровоточащий, наискось, сверху-вниз, и грудь то девичья, два бугорка размером с орех каждый.

Над ней навис, в лицо юное всматривается. Озеро одно дрогнуло — потекла слеза ручейком из глазницы. Не позволил Манас девичьей слезе на землю упасть, клятву преступить — ладонь к щеке подставил, всю струйку словил. Осторожно иссушил слёзы, выпив их. Показалось ему, словно слёзы матери своей пил, горькие.

А когда уловил ухом робкий вздох девицы, так обрадовался, как не радовался никогда в своей жизни. Сорочицей своей рану её перевязал. На закорки ту к себе взвалил. Всю ночь шёл и ещё день— остановится лишь для того, чтоб к её дыханию прислушаться, подкинет повыше и дальше— пока в вежу Креслава, которая от всех особняком стояла, на два расстояния крика взрослого человека (2 км), не ввалился вместе с ней.

Креслава не было. Из последних сил к девице безмятежной приник — дышит — и сам сном сражённый там же рядом с ней и остался. Так и спали они вдвоём в обнимку. Тихо спали, даже не шевелились, словно оба умерли. Креслав, когда вернулся, даже не сразу осознал, что в его веже двое спящих. Он замер, поражённый увиденным, так и застыл с овчинным одеялом, которое вскинул, чтоб прикрыть юного господина — тот часто засыпал у него, на его ложе, застеленном волчьими шкурами— забыв сразу, что намеревался Кыдану сразу сообщить о том, что Манас вернулся. Его дядька верно ждёт успокоения своему телу — он не спал всё это время, в беспокойном ожидании вестей, сидя в своей веже и распивая вино, отобранное у горейских (греческих) монахов, шествующих с обозами в Киев.

В миг выйдя из сонного оцепенения, Манас не поднимаясь с ложа встал на колени:

— Прошу, спаси!

— Как ты посмел привести его к нашим вежам? — зашипел Креслав, выпучив свой единый глаз. Негодование кипело в его жилах. — Если о этом узнает твой дядя, он опять высечет тебя.

— Я клялся матушке…

Креслав, не слушая слов юнца, бросился к мечу, лежащему возле входа. Схватился за черен пытаясь его обнажить, но Манас прильнул к его ногам и удерживая меч в ножнах, зажал его ладонями возле перекрестья, не давая этого сделать.

— …что не убью ни одной же́ны, — договорил Манас, а на смену гнева Креславу пришло удивление.

Он медленно перевёл взгляд с окровавленных рук Манаса, которыми он пытался задержать острый клинок и тем изувечил свои ладони, на его полные тоскливым отчаянием и глубоким одиночеством глаза, на бездвижное тело уруса, как открылось теперь, девицы. А у самого в глазах стоит, как он давней ночью одного полянина о том же молил.

— Спаси её, — и Манас молил. — Я клянусь, что более не заперечу Кыдану, я не буду строптив, я не посмею более воспротивиться его воли, покорным буду ему, как пёс. Я буду послушлив тебе, и никогда не поспорю.

Вылечил Креслав девицу, благо знахарству хорошо был обучен — пришлось. Сжалился над ней… до поры до времени, ожидая что Манас охладеет к той или убежит юница. Живёт она в веже его дикушкой, вроде и не держит её Креслав подле себя, а та не бежит. Вроде как только лишь тело её живым осталось, а душа погибла. Не говорит ничего. Может весь день сидеть на пригорке, хворостинкой узоры выводя на земле.

Манас же изменился, даже Кыдан дивиться начал, такого усердия от него не ожидая. Целый день или из лука стреляет, или мечом машет, или коней объезжает, все приказы беспрекословно выполнит и следующий уже ждёт.

А вечером к девице спасённой бежит, то изюма ей в кулаке принесёт, то орехов, которые у дядьки стащит, а она отвернётся даже не взглянет на угощение. А однажды мёда в сотах раздобыл. Сам. В дупле нашёл. Ножом выковырнул. Девчушка тогда в первый раз и улыбнулась, когда его всего в пчелиных укусах увидела. От этого у Манаса в груди словно цветы маковые распустились, те своими лепестками сердце его ласкать принялись. Не отказалась девчушка от угощения Манаса — в руки взяла, его пальцев коснувшись, не как в прошлых раз, когда рвала кожу на них, а нежно. Зубами соты надкусила, что мёд выступил из своих запечатанных призмочек, и сладостной тягучестью по губам, а потом по подбородку потёк. Зажмурилась от удовольствия, смакует, облизывается, словно маленький ворша. Манасу протянула, чтоб тоже отведал— простила верно — а он с рук её есть начал, словно зверушка какая.

— Звать как тебя? — Манас ту на половецком пытает.

— Ты её на славе спроси? — подсказывает Креслав, что поодаль коня по бокам пучком ковыля натирает.

— Звать тебя как? — опять решился вопрос задать на ненавистном наречие, которому Креслав его по указке дядьки обучает, а та молчит не говорит, жуёт, с губ мёд язычком поддевает, что Манас глаз отвести не может, а она звонким голосом степную тишь как разорвёт:

— Сорока!

— Какое странное имя… — Манас с недоверием на наставника посмотрел, а сам у девицы переспрашивает, — Сорокой звать?

Не стала девица спорить, кивком с новым именем согласилась, своим небесным взглядом ввысь устремилась вслед белобокой вещунье.

— А меня, — осёкся юнец, видя предупреждающий взгляд своего наставника.

— Храбром его зовут, — скрежетнул голосом Креслав, немного подойдя ближе. — Он роб у Кыдана.

— Роб, — с жалостью на того взглянула, ладонь к его русой голове протянула и так нежно тронула, что Манас сразу понял, что не только мести ради и ненавистью жить можно.