Анчутка

7. Хозяин перстня

Сторожевой разъезд с удивлением переглянулся, когда тугие косы высыпались из под шапочки с заострённым концом, которая от удара упала и откатилась в сторону.

— Ба, девка?! Как пить дать, девка! — воскликнул Ель.

— Полюбовники, что ли?! — предположил набольший, горой нависнув над половчанкой и с интересом рассматривая нежные черты лица.

Та дико зарясь по сторонам, засучила ногами взрывая пыль, пытаясь подняться, но от торопливости и испуга не могла даже отползти.

— Отпустите нас, — умоляюще выдохнул пленный, семеня на коленях между дружинниками. — Мы ничего злого не замышляли. Просто укрыться хотели в ваших землях— рассвет скоро — говорю же, погоня за нами — они бы к вам не сунулись. Я и откупиться могу — у меня в Ельце двор большой и братья есть. Скажите сколько — в обиде не оставлю. Лишь бы до родных земель добраться.

— Вежи покажешь, тогда и отпустим? — реготнул Борис.

Пленный замялся на девицу поглядывает, та испуганные глаза округлила, головой в разные стороны крутит, косами землю метёт.

— Гляди-ка понимает, — заметил Ель.

— Не уж-то от мужа бежишь?! — набольший за шкирку ту схватил, к себе притянул, липким взглядом в неё уставился. — Не бойся — я тебя к нему назад отправлю, и полюбовничка твоего в придачу, — мерзко осклябился, на того через плечо кивком указав. — Ну, кто он? Бек что ли али… хан?

— Не скажу, — прошипела половчанка, и складывая свои губы в трубочку, плюнула ему в лицо.

Тот от неожиданности зажмурился, широкой ладонью отёрся и ею же пощёчину звонкую отвесил, что у девицы заплетённые в косах кольца звякнули.

С утробным рыком, собрав все свои силы и подкрепив их жгучим желанием оградить девицу, северский поднялся на ноги. Кинулся к ней, оттолкнул боком голову разъезда, и закрыл собой свою возлюбленную.

— Не бойся, всё будет хорошо, тебе ничего они не сделают, если признаюсь, — шепнул ей, и глаза свои светлые так прикрыл, словно успокаивает. — Клянитесь, что не тронете её! — выкрикнул, когда его попытались сдёрнуть с девицы.

— Брат убьёт тебя! — закричала половчанка, видя, как её возлюбленного оттащили и принялись ногами охаживать со всех сторон.

— Ты, сучий потрох, ещё и клятву требуешь! Ты за подстилку степнякам продался, гнида! — Борис со всего маха пнул северского.

— Брат кто? — не отступал от своего намерения голова разъезда.

Не дождавшись ответа, завалил её на живот, и придавил к земле, заступив коленом на спину. Перехватив горло степницы лишь единой рукой, а ему хватило и одной руки, чтоб сжать тонкую шею, не давая вздохнуть, процедил сквозь стиснутые зубы, склонившись к её уху. — Если не скажешь, кто твой брат, его будут бить пока не сдохнет.

Удерживая рукой её голову, он заставлял степницу смотреть в свете восходящей луны, которая явно запоздала и тусклым сиянием робко прогоняла чернильность тьмы, на избиения своего возлюбленного. Половчанка что-то мычала, обращаясь к северскому, а тот злобно рычал, осознавая всю свою немощь перед тремя дружинниками — двое держали его под связанные за спиной руки, а Борис бил крепко и размашисто, выбивая правду.

— Ты паскуда к половцам переметнулся, ещё в добавок эту погань в земли наши вёл, — прошипел он. Остановился, разминая сбитые костяшки. — Больно по нраву пришлась?! Не уж-то сладка́ так? А? Может мне тоже попробовать?

— Только посмей, — изловчился северский, одним движением вырвался из удерживающих его рук, но тут же был осажен на место. Борис, опешив от неожиданности и такой наглости, повалился навзничь и закубылявшись не сразу смог подняться.

- Ах ты, гнида северская, — прошипел Борис, доставая из-за голенища свой нож — над головой пленного блеснул клинок, но не обрушился. — Вадим, держи его, — прозвучало коротко и хладно.

Борис встал сзади, придавив ноги северского, не давая и шевельнуться, зажал его голову в локтевом хвате, что она оказалась в крепких тисках. Пленный хоть и сопротивлялся, но его силы были уже на исходе, и лишь мелко колебался, пытаясь увернуться. Дюжий полянин медленно поднёс нож к покатом лбу северского и также медленно провёл остриём по нему, испытывая невообразимое упоение, видя, как лицо того перекосилось от боли — пленный судорожно затрясся, лишь открыв рот в хриплом рыке. Из тонкой полосы на коже, следующей за остриём, засочилась рудица, заливая глаз и щёку. Нож шёл медленно, было слышно даже мерзкий скрежет булата по кости. Провалившись в глазницу, пропал в его глубине. Северский дёрнулся и взвыл. Где-то вдали отозвались волки.

— Ну, брат кто? — Борис спросил у обоих сразу. — Или мне выколоть и второй? Или… — кивнул в сторону девицы, обращаясь к северскому, который бессильно повис на руках Вадима и протяжно рычал. — Или отнять и у неё глаз?!

Стряхнув кровь с клинка, оглянулся на половчанку, наслаждаясь её видом. Злобно ухмыляясь, направился к ней ощущая себя хищным зверем, загнавшим трепещущую лань.

— Кыдан, — простонал северский, заливаясь кровью, глотая её и отплёвываясь ею. — Кыдан— её брат.

— Нет! — испуганно воскликнула та. — Брат убьёт тебя! — брыкалась, пытаясь скинуть с себя на́большого, но замолчала от оглушительной затрещины.

Все замерли. Только половчанка продолжала извиваться под головой разъезда, что-то жалобно вереща, да северский пытался посмотреть на неё единым глазом.

— Кыдан, — сквозь стон повторил северский.

— Он убьёт тебя! Зачем сказал?! — жалобно скулила половчанка.

— Кыдан много даст за неё, она ему единоутробная сестра. Он ею дорожит безмерно. Верни её, а меня хоть здесь порешайте — не жилец я, если ему отдашь.

Половчанка застыла, а из глаз, обращённых к возлюбленному, потекли слёзы, омывающие пыль с её щёк. Она судорожно дышала, не желая смириться с тем, что их побег мог так трагически закончиться, более не желая вернуться к брату, который засватал её Ясинь-хану из соседней курени.

— Прости, любимая. Так будет лучше, — на половецком наречии еле слышно прошептал тот, не в силах сдержать и своих кровавых слёз. — Забудь обо мне, Тулай.

— Нет, — отрицалась та. — Я не вернусь к брату, я лучше погибну с тобой.

Голова разъезда с долю времени поразмыслив, не спеша слезать с половчанки, сухо отрезал:

— С этим кончать, — и промедлив добавил, нависнув над изломанным отчаянием девичьим лицом. — А с сестрой Кыдана я сам разберусь, — он мерзко осклабился, разинув свой рот будто дикий зверь, брызжа слюной.

Нечеловеческий рёв, вырвавшись из груди северского, разорвал отступающую ночь в степи, когда его пинками сбросили в овраг. Следом за ним спрыгнул Борис, обнажая свой меч.

А Тулай шептала только его имя, такое странное не привычное для кыпчаков, но уже давно ставшее родным. Видела, как он пытался умолить своего убийцу, но отнюдь не о себе просил пощады. Он что-то оживлённо говорил, а его одноглазый взгляд был обращён на край оврага, туда, где над его возлюбленной творилось бесчестие. Он видел её безрезультатные попытки сопротивляться, видел как несколько раз полянин ударил её по нежной щеке своим кулаком, похожим на булаву, как разорвал её кафтан, обнажая её белую грудь, как он склонился над бездейственным телом. Её пронзительный крик заглушил шелест меча падающего на голову северского.

Пока тешился набольший, двое из его разъезда ждали на конях, беспокойно всматриваясь в даль, а иной раз искоса поглядывая в сторону откуда доносились рваные женские крики и довольное мужское пыхтение.

— Чего это он так с ней? — спросил отрок, даже жалеючи девицу.

— Этот Кыдан у него княжеский обоз отбил. Тогда голова наш в немилость пал — князь уплатить за потерю потребовал — вот он брату первенство своё за выкуп и отдал. Он, — махнул в сторону, где истошные визги половчанки сменились на жалобные писки, — из-за Кыдана всего своего достояния лишился. Борис с Военегом только и выжили в той зарубе. Вот только чую, нам уже поторопиться следует, — задумчиво протянул Вадим, оглядывая светлеющую в предрассветном сумраке степь.

Над краем оврага, где замолкли булькающие и чвакающие хрипы, показался немного промедливший Борис и, отерев кровь с меча пучком сухого ковыля, попутно сорванного, вложил его в мягкие ножны. Олянувшись назад, где остался изрубленный им северский беглец, вставил ногу в прямое стремя, запрыгивая в седло.

Тонкое скуление тоже стихло. Военег, на ходу поправил свои широкие порты и отерев руки о бока, надел на голову протянутый одним из дружинников шлем с красным флажком на шишаке. Ещё не отойдя от переполняющей любострастной услады, набольший переяславльского разъезда истомно поёрзал в седле, прокрутив на большом пальце перстень и отерев кровь с волчьей морды.

— Если поторопимся, — сказал Борис, оглядываясь на светлеющий горизонт со стороны восхода, — ещё успеем своих собрать и гостей встретить, как подобает. В добавок он перед смертью поведал кое-что — наш перебежчик оказывается не так-то прост был — при ней не хотел говорить — он киевским лазутчиком оказался. Наедине всё рассказал: и где курень их, и сколько воинов. В уплату просил не трогать девку — не успел маленько тебя остановить — в отличии от меня, ты больно шустр, — мерзко зареготал. — Пришлось кончить его.

— Зачем в Киев спешил так?

— Да тут, — замялся, — меч как-то сам по себе упал, — бросил в догонку сорвавшегося с места сивому верховному, пуская и своего в галоп.

Не в силах вернуться из воспоминаний той ночи, невидящим взглядом Креслав проводил молодого степняка, а тот, подхватив мягкие тушки, припустил сквозь лес, уже приметив все тропки и без труда отыскав дорогу до Курска.

На дворе наместника было оживлённо — готовились к ночной вылазке. Сороки не было видно, на сеновале тоже пусто и тихо. Зато в стряпной избе стоял такой переполох, было в пору думать, что в навечерье будет тризна али пир какой.

Стряпчий весь взъерошенный, мотался из угла в угол, то подхватывал тушки курей, то брался за куябрик (цельнокованый нож, рукоять которого образована согнутым в виде петли хвостовиком клинка), норовя им отнюдь не кур резать, а чернавок, которые противно поднывали и теребили свои косы, прикрывая ими свои рты, чтоб всхлипами своими ещё больше не раздосадовать рассерженного стряпчего. Наконец тот угомонился и уселся на порог. Он что-то невнятно лепетал, потом вскидывал вверх руки хватаясь за голову, затем весь застыл, как студень и лишь немного вздрагивал. А потом в миг подскочил и завопил на распев:

— Палашка!

Из подклети отозвалась девица. Та самая с круглым лицом.

— Ась? — вроде как была занята каким-то очень важным делом и, схватив первый попавшийся кувшин, вышла на свет, наигранно сделав изумлённый вид.

— Ты к этому руку приложила? — махнул в глубину стряпной избы, явно намекая на гору кур, своей щедро умащенной жиром головой, что волосы, стянутые начельем и зачёсанные на пробор посередине, лоснились.

— Тятя… тут это… — замямлила себе под нос.

— Новенькая?! Да?! Ты надоумила её на это? Да?! Что ж ты наделала, а? — Палашка виновато потупилась в пустой кувшин. — Да чтоб твоя кожа потолщила! — стряпчий рассыпа́л проклятья, пока та пыталась оправдаться.

— Да откуда же я знала, что она справится!

— Да чтоб её чемер взял! Да чтоб от лихоманки она сгорела! Да чтоб полуденница его высушила! Это ж надо всех наседок задушила! Хуже ласки, — запричитал, схватившись за голову.

Храбр ухмыльнулся, сразу поняв о ком идёт речь. Мало вы её знаете! Она у самого Кыдана однажды кобылу увела! И что?! Повёл плечом в сторону, припоминая с дюжину плетей — Храбру тогда досталось за то — он в ту ночь был табунщиком ханским.

— Что я наместнику скажу, а? И куда мне теперь их девать, а? Ещё и зайцы эти, — посмотрел на Храбра, который прикрыл своей тенью совсем сникшего мужичонка от ясного солнышка. — В могилу меня свести решили?! — осе́л, схватившись за грудь. — Не будет тебе, Палашка, теперь ни усерязей новых, ни поршней кожаных — Олег Любомирович теперь уплату затребовать изволит, а нам теперь за даром работать, пока не отдадим.

— Тятя! — было возмутилась Палашка, да тут же кувшином о лавку грохнула, фыркнула и, подхватив подол побежала на задний двор. — Ну, я ей покажу!

Возле курятника, сидя перед ушатом, где запаривалась птица, Сорока дощипывала последнюю куру. Руки болели, пеньки впивались в растревоженный ссадины, пальцы от воды размокли и стали похожи на сморщенные пальцы мертвеца. От вони мокрого пера глаза покраснели и сочились слёзы. Неприятно свербило в носу. Но она была довольна собой — успевала в срок — одна лишь кура осталась.

— Эй! Ты! — Палашка, возмущённо фыркая и не зная, что сказать, подлетела к курятнику и остановилась, не желая заступить на выгул, боясь запачкать лапти — ей ещё в стряпном доме хлопотать.

— У меня ещё с перечасье времени осталось, — довольно отозвалась Сорока, продолжая своё дело. — Одна осталась.

— Что тут случилось, кумушка, — проговорила, нет — прошелестела, будто листва на лёгком ветру, девица.

Сорока аж обомлела от увиденной красоты. Лучистый ясный взор светлых глаз, белое, почти сияющее, слегка вытянутое лицо с правильными чертами, тонкий небольшой нос и пухлые алые губы, брови вразлёт. Да и фигурой девица была статна — не слишком худа, но и не полна, грудь округлая, бёдра крутые, и всё это скрывалось под рубахами шёлковыми, какие Сорока только на знати-то и видела.

— Что, язык проглотила?! — поднахрапилась Палашка. — Это наша будущая хозяйка.

— Твоя, — отмерла́ Сорока и продолжила щипать перо, между делом бурча под нос. — Долг уплачу и не увижу вас больше, а то и сбегу раньше.

— Что ты там лепечешь? — девица переглянулась с Палашкой, с которой ночью покумовались и, выполняя обещанный зарок, друг друга из беды выручать и подсабливать, не брезгуя грязью под ногами, ступила на птичий двор.

— Ох, Палаша, смотрю я, всё же есть в миру такой закон— одни господствуют, а вот кому-то и доля в черни помереть, — остановилась перед смрадной бадейкой с кровавыми потрохами рядом, брезгливо закрыв свой маленький носик вышитым платочком.

Сорока, проглотив недовольство, уставилась на ту перепачканным ликом.

— И кто же закон тот учредил, Любава… Позвиздовна? — еле язык провернув от этого имени, нарочито вежливо отчеканила, отодрав последний пенёк с гузки, и встала вытянувшись во весь рост.

— Богами, верно, — немного испугавшись взъерошенного вида Сороки и, уже не так надменно, но всё же делано пренебрежительно, ответила Любава.

Оторопела, посчитав пугающе знакомой эту дерзкую девку, которую её жених рубахой шёлковой утром одарил — и с чего это вдруг он подарок такой щедрый чернавке милует? Слегка отступив на шаг назад, уставилась в светлый взгляд таких же ледяных как и у неё очей. Прищурилась то ли от смрада витающего в округе или исходящего от Сороки с курицей и бадейкой, то ли ещё от чего-то вовсе неосязаемого, и ещё на шаг отступила, когда Сорока куру ощипанную на кучу перьев бросила.

— Кто-то ползать всю жизнь личинкой будет в соре и гное копошиться, а кто-то бабочкой пархать с цветка на цветок, — Любава спесивостью плеснула, страхование своё за личиной неприязни спрятав.

— Только бабочка, если крылья той оборвать, с голоду сдохнет, и по сути своей той же личинкой и останется, — с холодностью та ответила.

— Завтра будешь в хлеву за свиньями убирать. Тебе там как раз место, — съехидничала Палашка, руками свой живот придерживая.

— С чего вдруг, я в срок управилась, — спокойным тоном выдала Сорока, указывая вниз на кучу где валялась курица, да тут же язык проглотила, озадаченно потопталась из стороны в сторону ища ту.

— Мерзость, — Любава небрежно толкнула кончиком своего кожаного поршня, бадейку.

И вся эта жижа из смеси перьев, пуха и потрохов опрокиналась на Сороку, в конец испачкав её наряд.

— Точно в хлеву тебе будет самое место, — презрительно бросила, намереваясь уходить.

— Тебе бы следовало извиниться, — Сорока отнюдь не жалела испачканной рубахи, но такое отношение к себе не имело основания к снисхождению.

— Что? Перед тобой? Да ты сор под моими поршнями — пройду и не замечу. Ещё чего удумала, — развернулась на пятках Любава и тут же взвизгнула — Сорока дёрнула ту за косу.

— Извиняйся! — настаивала Сорока, схватившись покрепче.

— Какая-то чернавка будет мне указывать, что делать?! — извернувшись, попыталась отнять косу.

Любава еле сдерживалась, чтоб из себя не выплеснуть матушкин пирог с щавелём от исходящего зловония от Сороки, и в отместку вцепилась в её волосы.

— Ты вообще понимаешь, с кем говоришь — это наша будущая хозяйка! — вопила Палашка. — Это приёмная дочь самого воеводы, — пытаясь оттолкнуть Сороку от Любавы, взмахнула руками, схватив ту за рукав, что тот с треском надорвался, а из под рубахи Палашки выпала потерянная кура.

Все трое недолго посмотрели на ощипанную тушку, не размыкая рук так и стоя вцепившись друг в дружку.

— Ах ты, навозная муха, пусти щас же, — процедила Сорока, а Любава воспользовалась её промедлением, толкнула в плечо.

Сорока не удержавшись упала в жижу, которая вдобавок ко всему ещё смешалась с пылью и помётом представляя теперь ещё более мерзкое месиво.

— Обрядилась-то знатно, а чернью так и осталась, — презрительно бросила Любава.

— Если себя так ведёт боярская дщерь, то цена ей, как тухлому яйцу, — ухватилась за ноги в дорогих поршнях, что и Любава повалилась в грязь.

— Ах ты визгопряха! — взвизгнула та. — Ты думаешь, тебе это с рук сойдёт. Мой отчим с тебя кожу живьём сдерёт! Не пристало мне с чернью разбираться! — завозилась в грязи, вся изъелондившись в ней, отбиваясь ногами от Сороки.

Изловчилась подняться и отряхивая подол, тут же и обомлела от прилетевшей в неё охапки перьев. Любава гневно завопила и, прытко схватившись с места, накинулась на Сороку с кулаками, и впрямь забыв, что ей не по статусу браниться с чернью. Сороке, не смеящей сносить обид, этого тоже показалось мало.

— Проси прощения! — с этими словами она завалила боярскую дочь на лопатки.

Любава тоже не могла снести такой обиды, словно кошка выпустившая свои коготки, замахала руками, намереваясь расцарапать лицо своей противницы. Так в обнимку они и каталась по птичьему выгулу, все вымазавшись их помётом, что обе сравнялись в своей неприглядности.

— Проси прощения, муха навозная! — вопила одна.

— Ещё чего, дрянь подзаборная! — не сдавалась другая.

После очередного кульбита, Сорока оказалась сверху и лупила боярскую дочь по рукам, которыми та прикрыла свою голову.

— Погоди, — с мольбой завопила Любава, но лишь для того, чтоб получить передышку.

— Будешь? просить прощения?!

— Нет, — выглянув из своего укрытия, и ехидно улыбнулась. — Это ты ещё передо мной виниться будешь! Чернь поганая!

— Ах, ты так?! — Сорока запрокинула свою голову назад и со всего маха зарядила своей сопернице в лоб. У обеих из глаз искры посыпались, и у каждой зубы так грякнулись, что аж в ушах зазвенело. Потерев шишку, Сорока вновь было принялась ту мутузить, желая добиться своего.

— Палашка за моим братом уже побежала, сейчас получишь сполна, — пригрозила Любава, а потом как заверещит, — не надо. Прошу, не бей меня.

Сорока так и застыла с занесённой рукой на боярской дочерью, опешив от такой перемены. А та слёзно лепетала, что не думала её обидеть, что хотела только помочь, что ей было крепко жаль бедняжку, что не намеренно опрокинула бадейку, а по неопытности, что сама простирнёт её рубаху.

Запястье Сороки кто-то крепко сжал и мигом сорвал ту с плачущей девицы. Глаза в глаза уставилась она в Извора. Серые, почти булатные, они смотрели на неё совершенно без злобы, а словно рассматривали, изучали. Было в них что-то тоскливое — и от чего она этого не заметила раньше. Он, такой сильный и смелый, а глаза грустные.

— Как ты себя ведёшь? — укоризненно проговорил.

"Что?! Он удумал меня отчитывать?" — промелькнуло в голове у Сороки. Но всё же не решилась грубо ответить, и уже думала начать оправдываться, но была перебита его тягучим, словно горьковатая патока, басом.

— На кого ты похожа?! Ты ведь боярская дщерь?

Храбр, всё это время стоявший поодаль и уже давно наблюдающий за вознёй драчуний, медленно подступил, исподлобья измеряя Извора и держа руку на черене своего меча. Он не вмешивался в эту потасовку лишь от того, что отлично знал Сороку — она не терпит, когда за неё заступаются. Но этот волчонок перешёл все границы — он посмел коснуться её руки!

— Кто? — Сорока судорожно сглотнула. — Я?!

Храбр выжидал. Неужели ему что-то известно о прошлой жизни Сороки? Немного обнажил свой меч, оголяя его клинок от кожаных ножен. Нет, ещё не время. Бесшумно вернул его назад.

Он, тихо ненавидя этих воеводиных отпрысков, просто терпеливо временил, подмечая все штрихи человеческих судеб, что будет дальше, просто накапливая свой праведный гнев, чтоб однажды обильно излить его на тех, кто посмел оскорбить его хана. Ему нужно лишь одно, подобраться поближе к наместнику, а для этого необходима выдержка, как у затаившегося зверолова.

— Ты позоришь своего отца, — выпустил руку Сороки и подхватил под локоть младшую сестру, помогая ей подняться. — Как ты только могла приблизиться сюда, где место лишь чернавкам?! — отчитывал ту, чуть ли не волоком таща за собой, держа её нежную ладонь своей мозолистой. — Ты что, хочешь Мира опозорить? Ты скоро станешь его женой, а здесь дружинников сегодня полный двор! — Извор вовсе не защищал её, а отстаивал честь друга и брата.

— Братец, я хотела ей лишь помочь, — винилась Любава, проходя мимо Сороки горделиво распрямив плечи и задрав подбородок.

— Оба хороши, — Сорока, недовольно дёрнув верхней губой, колко бросила им в след. — И чем это, позвольте узнать, простой люд провинился, а?! Сами небось в жизни спину не гнули.

Извор остановился от того, что слова ударились в его широкую спину, но снеся этот незначительный удар, сделал невозмутимый вид. А вот Сорока только начала. Набрала побольше воздуха в свою грудь и высказала всё что думала, да ещё сверху с лихвой отвесила. Она погоняла тех в след такой отборной руганью, что Извор, с его набором бранных слов, мог только позавидовать.

— Гэй! Может хватит, — рявкнул Извор не в привычке сносить такие оскорбления в добавок от какой-то черни. Всё же какая она взбалмошная, не понимает кто перед ней стоит что-ли? Желая в ответ изрыгнуться, сдержался. Кто он, а кто она?! — Неужели женские уста могут заключать в себе столь мерзкий язык полный сквернословия!! — гаркнул широко развернувшись и на Сороку двинулся.

Не отпуская сестры от себя и таща её за собой, Извор в несколько широких шагов настиг Сороки, что та, с таким стремительным приближением, поперхнулась последней фразой и снизу вверх опять уставилась на молодого боярина.

— Нам в разъезд идти, а вы тут устроили, — сам запнулся в глазах большущих утонув, да вроде оправдываясь добавил, подбирая слова, — хуже, чем на капище!

Храбр костяшками пальцев аж хрустнул, сжимая черен, не смея сносить такой близости постороннего к Сороке, да только вот челядь собралась, рты разинула, глядя на такое представление. Поравнялся с Извором и соизмерив того взглядом, направился к изгороди, отделяющий курий выгул от двора.

— Пошли прочь! — гаркнул в толпу, но видя их нежелание подчиняться, со звоном выпустил свой булат на волю. — Смерти ищите?! — от блеска клинка, более нежели от сказанного, зеваки молниеносно сгинули.

— Я уже пожалел, что привёл тебя на двор, — Извор по-хозяйски отчитывал Сороку, — тебе мало было вчерашних плетей?

— Его батюшка тебя розгами прикажет бить пока со спины кожу не снимет! — встряла Любава, как мелкая собачонка, выскочив из-за широкой спины брата.

— А я не просилась! Уйти дай! — предъявила Сорока, пытаясь проглотить обиду — защищает её, другую, сестрой кличет, своими губами так нежно её имя произносит — Любава — словно в любви признаётся. — Аж тошно! — вырвалось, а следом выплеснула. — Да вы хоть в шелках и ходите, а по сути своей тати и лихоимцы!

— Да что я с тобой здесь разговариваю, — поведя плечом развернулся, в душе себя коря за то, что по утру сжалился над этой бродницей. Вот чем всё обернулось — обнаглела в край, страха не зная — неблагодарная визгопряха!

— Погоди у меня, — злобно шикнула Любава, кулаком грозя.

Сорока посреди выгула стоит, с тоской Извора провожает, может сожалеет, что не в лучшем свете себя показала, что заставила о себе худо думать. Он вроде утром примириться хотел, а она уж размечталась, что боярин над ней смилостивится и простит. А ведь действительно, кто она? Бродница и конокрадка. С Креславом по городам и весям ходит, травы собирает, а тот судьбу предсказывает, да заговоры всякие ладит. Да что таить— где-то и обманом промышляли и кражей.

Сорока следом неуверенно пошла. Руку протянула, словно ускользающую тень прошлого словить желала.

— Что, о пощаде просить будешь? — бросила через плечо Сороке боярская дочь, заметив её движение.

— Гусеница мохнатая, — в ответ прозвучала лёгкая усмешка.

— Где? — завопила Любава.

— Да вот же, — чернавка торкала пальцем на ту.

— Где?

Любава принялась прыгать с ноги на ногу, вся изворачиваться и верещать. Потом оступилась и замахала руками словно птица крыльями, протяжно взвизгнула. Падала Любава прямиком на Храбра, только в его руки ей было не судьба попасть — он сделав шаг в сторону, с невозмутимым лицом проследовал за её падением взглядом отрешённым. Та, достигнув земли, крякнула.

— Ты, — склонилась над ней Сорока и уставилась в её округлившиеся от неподдельного ужаса глаза, торкнув пальцем в грудь. — Ты и есть — гусеница мохнатая.

Глаза Любавы стали ещё шире, чем были прежде, белоснежное лицо, всё перепачканное не весть чем, налилось сначало недоумением, потом подёрнулось гневом, а потом проблеснул и трепетный страх.

— Вот тебе, — выставила вперёд два сложенных кулачка дулями, тыкая ими в Сороку, прыснувшую от смеха. — Не запугаешь, анчутка триклятая!