Анчутка

31. Последнее яблоко

Промчавшись мимо запалённых костров, поколебав воздушной волной их жадные языки с ненасытностью лижущие подкидываемые им дрова, Мирослав направился к Военегу. А тот верно уже его давно поджидал — полы его знатной палатки отодвинуты, охрана Мирослава взглядом хмурым встречает.

— Любезнейший братыч, — воевода растянул свои усы в широкой улыбке и не менее широко расставил руки, желая встретить того сердечным целованием. Мир не открываясь до поры ответил тем же. — Слышал, твоему отцу уже стало лучше. Рад очень! Мне бы не хотелось венчание переносить…

Мирослав вспыхнул, да тут же и потух, когда сердечное объятье в крепкий хват переменилось — руки Военега стиснулись крепко, что колодками сковало, вздохнуть тяжко.

— Даже не думай бежать, будущий зятёк, — проговорил шипящим голосом. — Изловлю ведь, — зареготал и резко объятия ослабил, словно это было доброе увещевание.

После такого приветствия Мирослав всё, что хотел сказать до этого, отбросил — не время с дядькой отношения выяснять — раз дело до угроз дошло, Сороку схоронить надобно подальше, а потом отношения выяснять — ведь однозначно, не утаилось от Военега и то, что Мирослав знал о крамоле и бунте. А раз их с отцом не тронул, значит от венчания с Любавой, разобидевшись на брата за подлость сию, он не отказался. Зачем только? После последних событий Олегу Любомировичу опалы княжеской не избежать — не умерши от зелья, на плахе голову сложит. А Всеволод точно своего любимца наместником в Курске назначит.

— Тебе теперь покровительство нужно, а я в этом подсоблю, — Военег читая в глазах племянника недоумение, ответ дал не задумываясь. — Ты ведь мне как сын родной, а я твой стрыя (брат отца). Обиду свою я стерплю, но не дам тебе погибнуть. Любава уже тебе и рубаху венчальную вышила нитями золотыми, и пояс самоцветами украсила, — голос елейный, а взор каменный — сотрёт как жерновами.

Мирослав дав утвердительный ответ в дальнейшем послушание дядьке своему, и то лишь для усыпления его бдительности, отпросился к отцу, а сам возле костра присел, искры в небо с тоской провожая. Думы тяжкие пытался все одним разом передумать, что складка меж бровями глубоко запала. В чернильном небе ответы искал, а находил лишь сизые клубы дыма поднимающиеся ввысь и теряющиеся в её беспредельности. Прислушался. Тихо. Со стороны отцовской палатки стонов не слышно, нет суеты — спит наместник, всё ладно. Только временами был слышен шелест ночниц над головой, да густые тени витязей бродили по округе. Тенями грозными стояла охрана подле входа в палатку.

И он чёрной тенью вошёл в походные покои наместника. Остановился возле девицы — её сморило от дневных забот, и она прикорнула на меховых подстилках. Губки пухлые почивают мирно, под веками зернь перекатывается — сны смотрит. Интересно, что же ей там видится? Сжалась вся, озябла верно — от земли стылой холодом веет — ноги к себе жмёт. Хотел было тот шкурой их прикрыть, да заслышав шаги снаружи, поджидая гостя незваного, за полог юркнул, хоронясь до времени.

Вот другой вошёл в палатку — уже тенью робкой постоял возле входа. Побродил туда-сюда. Над Олегом склонился, дыхание выслушивая. Дыхание ровное, хоть и тугое. Возле турабарки повозился — палатку светом озарило — разгорелся огонь в светильной плошке, до этого увядающий, а теперь, сдобренный елеем, воспылал, даря окрас всему вокруг, осветив и своего кормильца, Мирослава.

И хотя глаза его были преисполненны грусти, но изломы сжатых губ были смягчены лёгкой улыбкой, когда получше разглядел Сороку, калачиком свернувшуюся возле ложа — она так потешно закопалась ногами под шкуры. Подхватываемая с земли, озябшая девица поёжилась в руках Мирослава — сквозь сон она узнала его объятия — прильнула к нему, отдавшись полностью в его владение, доверившись ему без остатка. А тот ступал неспешно, продливая сие действие, наслаждаясь и запечатлевая все их мгновения проведённые вместе — скоро их расставание грядёт — ей жить дальше вольной птицей, ему здесь безвременно сгинуть.

Положив на походное ложе в своей пустующей палатке хрупкую девицу, Мирослав ещё лишь один миг хотел побыть с ней рядом, чтоб, до конца утишив свои треволнения в сени их любви, утвердиться в своём решении сорвать с Военега его коварную личину, в одиночку воспротивиться тому.

— Не спишь? — еле слышно спросил, когда прилёг рядом с ней, устремившись в глаза светло-голубые, совсем не примечательные, впрочем как и у всех северских, но такие родные.

Любовались друг другом в глухой тиши, сокрытые от всех в нише под пологом. Было слышно биение их сердец, торжествующих в своём единении.

— Я тебя не держу боле — уходи, — скованным голосом прошептал, перебирая своими натруженными её тонкие пальцы.

— Как я могу оставить тебя одного сейчас?

— А я не один, со мной Извор, — вымученной улыбкой попытался успокоить её да и себя тоже.

"Почему гонишь меня сейчас, когда я хочу остаться?" — вопрошала его лишь своим взором.

— Я сейчас не смогу защитить тебя. Не спорь, — не дал ей высказать своих желаний быть с ним вместе и в печали тоже. — Мой отец теперь в княжеской немилости. Нет в городе теперь тех, кто встанет на мою сторону.

"Я и сам могу погибнуть, а ты должна жить,"- мысленно ей говорит.

— Не уйду.

— Ты должна. Если до рассвета уйдёшь, никто и не заметит, а вдвоём труднее это сделать, за мной следят десятки глаз. Мне же одному легче будет со всем здесь справиться, — утёр широкой ладонью сбежавшую из её озера слезу.

— Тогда обещай, что ты найдёшь меня, — понудилась прильнуть к груди Мирослава.

— А ты, что вернёшься… — притянул всхлипывающую девицу к себе, желая унять её печаль.

А когда та утишилась, не имея сил разорвать объятий, прикрыл свои глаза и Мирослав, лишь на мгновение, но этого было достаточно, чтоб и самому забыться. И верно им снился один сон на двоих…

Тревожные звуки рожков разорвали собой ночную тишину. Выбежав из тёплого укрытия и тут же окунувшись в густую морось, Мирослав остановил первого попавшегося дружинника, стремглав куда-то несущегося.

— Что случилось? — вопрошал того, пытаясь понять, что происходит — вместе с людьми по становищу носились и верховые, было в пору подумать, что нападение.

— Наместника убили, — выпалил дружиник и только потом разглядел кому ответил.

Сердце полянина бухнуло в груди и замерло, не спеша занялось снова. Мирослав без лишних слов снялся с места. Казалась, что ноги совсем не идут или расстояние вдруг стало неимоверно долгим. Взглядом он уже был там— вокруг убитой охраны столпились те немногие, которые не носились по становищу. Уже на подступах замедлил шаг. Федька тоже был здесь — грудь рассечена надвое.

— …он успел сказать, — докладывал кметь набольшому охраны, указуя на мёртвого конюшего, — " не успел".

— Эта гнида верно была с ним заодно…

От увиденного в палатке наместника, ноги Мирослава подкосились. Обвалился, не имея сил устоять, возле бездыханного тела. Он растерянно замычал, не веря, что на шкурах, напитавшихся кровью лежал прободённый мечём его отец. Его остекленелые глаза были широко открыты и смотрели куда-то вдаль, в сторону входа, а лицо изломанно мучительной гримасой. Одной рукой он удерживал клинок, что ладонь надрезало кромкой до костей, а другая опавшая также была направлена в сторону взгляда. Скорее всего он противился, не давая мечу вонзиться глубоко, но тот выйдя с другой стороны пригвоздил наместника к земле.

Мирослав натужно загудел. Его лихорадочно сотрясало от переполнявших его чувств: гнева, ужаса, непринятия случившегося, боли от потери, и, достигнув невозможности пересиливания этих внутренних отзвуков, дал им волю. Сдерживаемые слёзы вместе с криком скорби и душевных терзаний вырвались наружу. Но нет времени оплакивать отца, необходимо найти убийцу.

— Как? — лихорадочной рукой прикрывая глаза своего родителя, еле слышно продрожал голосом. — Как это могло случиться?!

— Сторожа были убиты, — отчитывался десятский, набольший охраны.

— Кем? Кто это?.. Известно кто это?

— Это… — замялся десятский.

— Ну! — Мирослав закипал, сменяя свою потерянность на злобу.

— Он там! — послышалось снаружи и звон кольчуг, собираясь в единую кучу, потянулся в одном направлении.

— Кто это?! — Мирослав уже не сдерживался.

— Храбр. Он скрывается где-то на становище.

— Найти мне его! И взять живым! Я прикончу его лично! — заорал Мирослав брызгая яростью вперемешку с тяжучей слюной гнева. — Я насажу его на этот же клинок, которым он посмел убить моего отца, — одним рывком выдернул меч из убитого.

Мирослав ни о чём не думал. Его переполняла жажда мести, холодная, неутолимая, бессознательная. Лишь вид издыхающего Храбра, которого он назвал своим братом, с которым делил тяготы походной жизни, кого впустил в свой мир, мог его унять.

— Может он ушёл? — гомонили воины.

— Нигде нет… И не удивительно. Этот степняк, что хорь, в любую дырку пролезет.

— Он сильно ранен. Ему вспороли бочину, — переговаривались воины. — Говорят, что Извор.

— Быть не может…

— Если бы он попался ему, живым бы не ушёл…

Костры запалили маслом, чтоб не стухли, подкинули дров, дабы осветить всю поляну.

— Нужно псов на него спустить. Они его быстро возьмут, — дядька Мирославу подсказывает.

— Эгей, устроим облаву на степняка! — вопят дружины.

— Псов спускать? — ловчие уже готовы, осталось только тех с поводов пустить.

— Кое-где мы ещё не досмотрели, — намекнул Гостомысл Военегу, неоднозначно косясь в сторону Мирослава, который развернулся на месте и уже спешил к своей палатке.

Унимая ражный озноб и пытаясь дышать ровнее, остановился, как вкопанный, но не спешил войти внутрь. Чего-то ждал. Боялся? Мирослав молил об одном, чтоб Сорока всё также безмятежно спала на его ложе, как он и оставил её.

— Я сам, — он вскинул руку, запрещая кому-либо подходить.

Прислушался — там было очень тихо. Но то, что он увидел поколебало — край полы палатки был окровавлен. Тот кто поставил эту печать словно смеялся. Уже более смело Мирослав отодвинул пасконевую занавесь. А пустота внутри окончательно убедила его в том, о чём подозревал — Сорока заодно с Храбром.

Провёл ладонью по месту где спала девица, ощутил тепло ещё не покинувшее ложе, а вот на душе стало холодно от предательства. Сердце Мирослава, застывало подобно льду на мразе негодования, сковывало цепями ненависти. Но что это? Яблоко?

"Значит так ты прощаешься со мной?! Ты вернула мне все свои обещания? Говоришь, что более ничего мне не должна? Так уж и быть… Тогда и я тебе ничего не должен!"

С силой сдавил грубыми пальцами наливной плод, что смял бока, и с хрустом размозжил его.

— Спустить псов… — коротко резанул, разорвав и своё сердце на мелкие кусочки.

Весь день курские безрезультатно носились по степи, промозглый дождь смыл все следы и скрыл убегающих за мутной завесой. Животные устали, люди вымотались, а поиски ни к чему не привели. Лишь Мирослав не желал себе покоя— остервенело рыскал по лесу верхом на отцовском заряжающем.

Но беда не приходит одна.

— Половцы! — крикнул дозорный, приближаясь к становищу и осаживая своего верхового.

— Много? — Гостомысл с дружиной уже на верхах — лишь вернулись и опять в путь.

— С два десятка, по крайней мере, стольких насчитал. За своим видимо пришли…

— Далеко?

— Вёрст пять. Идут рысью в сторону леса, — выкрикивал на ходу воин, пуская своего верхового вперёд, указывая дорогу в обход леса, совершенно в другом направлении, где бродил Мирослав.

— Извор где?

— Он за Мирославом в лес пошёл, — отчитался перед Военегом десятский.

— Назад вернуть! — Военег был вне себя от злости, что тому удалось сбежать.

А братья уже далеко углубились в лес, не слышали они окриков северских.

Отцовский караковый Лютый слился своим окрасом с мокрыми стволами вековых дубов. Томно Мирославу было сидеть на его спине, припоминая, своего отца на нём. Каким грозным воином тот был в сечи, как они оба исходились лютостью во время боевого ража. А потом припомнил и Сороку, что и она на нём степи рассекала.

— Как ты мог не распознать в ней подвоха, — испросил у молчаливого собеседника, похлопывая по холке, а тот лишь недовольно труханул гривой, стряхивая с неё во все стороны влагу.

Извор тоже где-то по зарослям блукатил. Только и было слышно его рычание и ругань. А потом и он затих в дебрях. Потеряв весь запал и, наконец оставшись в одиночестве, Мирослав остро ощутив своё безмерное сиротство, сник. Он, уже пешим, бесцельно бродил, уже ни на что не надеясь.

— Почему и ты предала меня? — прошептал, подставив своё лицо мелкой капели, желая, чтоб она слилась с мокротой из его глаз, стыдясь даже перед самим собой этой слабости.

Лес, наполнившись шумом сыплющихся небесных слёз, рыдал вместе с ним. Может так успокаивал его? Или всё же он оплакивал своих детей, невинно убиенных, омывал их кровь со своих листов, с густой травы.

— Она и тебя бросила. Но почему же так больно? — испрашивал у Лютого, а тот с вниманием слушал, глядя на того своими большими глазами, будто всё понимает. — Я ведь догадывался…

Мирослав не верил или может всё же не желал в это верить. Быть не может чтоб она его предала. К чему тогда были все её слова, эти томные взгляды? Может Храбр её силой увёл? А яблоко? Что это за намёк? Что вернула ему его любовь назад? Что ничего их уже и не связывает! Мирослава угнетали сии мысли. Он верил Сороке, он хотел верить своему внутреннему чутью, он не желал слушать здравый смысл.

Лютый фыркал, скорбя и тоскуя вместе с боярином. Он лез к тому в лицо, желая утешить. Потом встрепенулся, навострил уши, будто что-то услышал, гукнул всматриваясь в шелестящие и трепещущие от мелкого дождя кусты. По крупному шерстистому телу пробежала возбуждённая дрожь, и загудел, как то делал при виде тех, кого признал своими: наместника, Федьки или Сороки.

Мирослав послушался коня, сейчас доверяя ему больше остальных — не умеют кони обманывать и предавать — и оставив того, углубился в дебри, пробираясь сквозь заросли кустарников. Остановился, прислушиваясь к дыханию леса. Присмотрелся, пытаясь хоть что-нибудь увидеть сквозь чёрную, покрытую мхом стену деревьев. Вот она! Из-за ствола дуба, что меж поваленных деревьев, то покажется, то вновь скроется. Что она там делает? Женское шептание, мужской, ничем не сдерживаемый, стон. Сначала не понял, чем она занята. Наконец догадался! Скулы сжал, злобой преисполнившись. Неспеша к милующейся парочке побрёл, пытаясь не спугнуть. Ступает осторожно, выбирая где поставить ногу. Меч наперевес держит — блестит тот, уже давно омывшись дождём от отцовской крови. Небесная влага, с крон каплющая, о голомель в водную пыль разбивается.

Обошёл Мирослав с другой стороны, желая воочию лицезреть эту мерзость, да и сподручнее чтоб было разом пронзить их обоих. Уже видит их силуэты. Храбр между корней дуба сидит, на могучий ствол откинулся. Аж глаза прикрыл от любовного томления… Сорока объяла его и низко склонившись, прильнула к самой груди, рубаха по самые колени задрана. Дрогнул от увиденного несгибаемый витязь, сердце замерло, вздохнуть не может, туманной мгой разум застелило.

Ветка под его ногой хрустнула. Оторвалась Сорока от Храбра. Глаза испуганные на Мирослава вскинула. А испуганные от того, что тот меч на неё направил. Руки раскинула, грудь свою вперёд выставила, Храбра собой прикрыла — мол, меня сначала убей. Раз просит, Мирослав выполнит это её желание. Самым остриём меча Сороки коснулся, как раз там где шрам меж двух округлых грудей под рубахой спрятан — он только недавно по нему пальцем водил, желая измерить длину. Дрогнул, припомнив, как тот возле её бедра оборвался.

Не может Мирослав закончить то, что несколько лет тому назад кто-то не свершил. Меч перехватил, силясь. Головой труханул, оторопь скидывая.

— Зачем? — надломилось у того внутри. — Зачем клялась мне в верности? Ещё яблочко оставила — смеялась надо мной?

Как сказать ему, что всё сказанное было правдой, что яблоко оставила, наконец поняв, кто гостинцы ей оставлял. Наконец домыслив, что известно ей, что знает он, кто Сорока такая на самом деле, а то признание, что лишь Любава Позвиздовна мила ему, сказанные Извору в книговнице, были сказаны ей! Она поняла, что тайну её скрыл, принимая желание Сороки оставаться неизвестной, не желающей кровопролития, не стремящейся к мести и торжеству справедливости — там где есть справедливость любовь гибнет! Но… Но тщетны были её попытки сохранить мир на Курщине. Верно, то чему должно случиться, произойдёт рано или поздно — не избежать потоков крови — возмездие настигнет грешников.

— Все мои клятвы правдивы! — вовсе не оправдываясь, а вопия о истине, Сорока тому отвечает.

— Уйди, — рыкнул ей, вовсе не принимая её слов.

— Мирослав, не делай этого! — девица не отходит, а сама от страха трепещет или от того, что замёрзла.

— Хочешь вместе с ним погибнуть? — говорил несдержанно, а изливая через край свою обиду. — Я исполню твоё желание, только прежде убью эту паскуду!

— Он ни в чём не виноват! — не страшась смерти на клинок прёт.

— Уйди, по хорошему прошу, — зарычал на Сороку, не в силах меч на неё обрушить, сам назад немного качнулся.

— Нет! — а та безбоязно от того не отступает.

— Я надеялся, что это всё не правда. Думал, что он насильно увёл тебя с собой! Я верил тебе!!!

— Я люблю тебя! — пронзила лес свои признанием.

— Это ложь! — мечом к ней ближе притянулся — от негодования поразить хочет.

Отгоняет от себя веру ей — что со степнячки взять? Только та ползёт, закрадывается в уголки его души — хочет Мирослав ей верить. А девица зажмурилась, крепится, сама до жути боится. Коли в обмане её любимый подозревает, коли не верит её словам, разве жить можно дальше?!

— Ты его любишь! Да так крепко, что даже не дождались пока подальше уйдёте — здесь под дождём ублажать принялась?! Волочайка! — злобой на себя преисполнился за сию слабость, а более обидой Мирослава гнетёт, решил всё Сороке высказать, словом уязвить.

— Он не делал этого! — дёрнулась вперёд, желая гнев того смягчить. — Но он видел убийцу твоего отца!

— Опять ложь? — гневно разорвал сырой воздух.

— Я прошу тебя, Мирослав, — занялась в мольбе, видя того непреклонность, — прежде чем убить нас, выслушай его…

Мирослав более не хотел терпеть. Он не желал слышать её мольбы. Его нерешительность говорила лишь об одном: сострадание к врагу — непростительная трусость. Убрав меч в сторону, в один шаг он приблизился к Сороке и, лишь мгновение полюбовавшись её столь милым для него лицом, но в этот раз покрытое росчерками ужаса, дёрнул на себя. Почувствовал трепетный стан в своих руках, на прощание ощутив в себе предательский отзвук, охватывающий его всего изнутри. Оттолкнул в сторону девицу, приложив к этому немало сил душевных.

Взявшись с места, лишь упав на мокрую зелень, Сорока кинулась к бесчувственному Храбру, защищая его от падающего меча. Болью свело сердце Мирослава, когда клинок застыл над Сорокой.

— Прочь, — зарычал на неё Мирослав, не в силах обрушить меч на ту что любит, к которой в его сердце ещё пылал огонь, ничем не прибиваемый.

— Уйди, Сорока, — послышалось туго. Храбр, приходя в сознание, рукой в сторону от себя девицу принял, открываясь для прямого удара. — Убить меня пришёл? Добро, только Сороку не тронь… ни при чём она здесь. Она та, которая в нашей обоюдной мести случаем затесалась. Отпусти её, — собрав силу поднялся.

Стоять было сложно — опёрся спиной о ствол дерева, чтоб не рухнуть назад. Принял Сороку в сторону, норовившую тому подсобить, да и оградить от буйства мирославового. Тут же пошатнувшись, сполз по дереву назад.

Мирослав в ясность ума приходить начал: девица пыталась перевязать тому рану, вот к груди и припала, подол у той разодран, что теперь стоит сверкая своими коленками, едва прикрытыми налипшей на них палой листвой — не нашла ничего лучше, чем кровь рубахой Мирослава остановить. Он даже лёгкость почувствовал разумев, что не лобызались они, а Сорока по своему обыкновению тому помощь оказывала. Только желание пронзить Храбра у полянина острее лишь стало, закончить его никчёмное существование — по ошибке на этот свет пришедшему, так же бесчестно и погибнуть суждено. Отчего же Мирослав медлит?

— Если хочешь убить, никогда не медли, — Храбр слегка ухмыльнулся, смотря по-над клинком, что держал Мирослав.

Костяшки пальцев на черене побелели от усилия с каким был сжат он в руке Мирослава — он действительно желал пустить тому кровь, но сначала всё высказав.

— Скажи, ты за этим пришёл сюда, полукровка, чтоб сдохнуть здесь?! Надеюсь, ты будешь гнить долго, что даже волки не возьмут твои кости! Твоя ненависть на столько сильна, что не мог дождаться, когда он упокоится?! Он относился к тебе как к сыну, а ты убил его — на это не способны даже звери. Ты хуже зверя! Ты вынашивал свою месть пока ел хлеб моего отца, ты пронзил его беззащитного и бессильного? Он не заслужил такой смерти!

— А в чём была виновата моя мать? Ей не было и семнадцати зим! Проклятые урусы! — открыто говорил Храбр. Неосознанно было это стремление — наконец выплеснуть наружу негодование, сдерживаемое столь длительное время, пока жил среди своих врагов. Да и глядя в глаза смерти, уже не к чему было скрывать правду.

— Он тебя сыном называл! Он знал, что ты пришёл сюда мстить! Он всеми силами пытался смягчить твою злобу и обиду! Неужели ты не видел этого?

— Видел и мучился сим. Меня терзало это! Я всю жизнь рос презирая вас, вместо молока матери я питался ненавистью. Мне временами казалось, что дядька оставил мне жизнь, чтоб его злоба не иссякала, чтоб глядя на меня он вспоминал, что вы урусы, его вороги, сотворили с его сестрой!

— Теперь он сможет любоваться твоей головой, хоть вечность! Я отправлю Кыдану поминок! И вместо головы моего отца он получит голову своего племянника!

— Тебе не удастся этого сделать. Креслав с моими батырами уже рядом — разве не слышишь? Пока есть возможность спастись, беги.

— Что ты такое говоришь? — слабым голосом проверещала Сорока. — Храбр, это правда?

— Правда, — ответил за степняка Мирослав. — И не говори, что не знала этого!

— Она даже не догадывалась! — перевёл свой взгляд полный мольбы и тоски на Сороку. — Прости меня, прости.

— Ты столько лет лгал мне? — от бессилия опустилась на колени.

— Я хотел открыться тебе, но позже…

Он подался вперёд, стремясь к Сороке, но меч, приставленный к его горлу не дал, да и слабость от потери крови усилилась. Храбр не сопротивлялся, когда Мир кромкой надавил на его шею, откидывая назад, даже сейчас испытывая ревность. В один момент взгляд Храбра сделался напряжённым, а сам преисполнившись внимание, словно зверь дикий, собрался, выслушивая дыхание леса.

— Они уже близко. Уведи же отсюда Сороку!

— Говори, — Мирослав не знал, что хотел услышать: оправданий, мольбу о пощаде, или же он медлил, не в силах превозмочь самого себя — он не мог осмыслить всего происходящего, вернее всё запуталось.

— Убей же меня скорее и уведи Сороку! Они близятся, — острый слух степняка уловивший своих баторов, и в этот раз опережал полянина.

— Убью, как только скажешь мне всё от начала и до конца! И первое что я хочу услышать это твоё настоящее имя.

Теперь степняку было всё равно. Он видел испуганный взгляд Сороки, которой так нагло открылась тайна. Она, поднявшись с мокрой земли, медленно отступала, складывая воедино всё то что знала о Храбре: непростой раб, что может свободно по степи бродить, имеющий метку самого Кыдан-хана, никогда не сказывал, где его вежа и чем занят в курени, и о семье тоже ничего не вспоминал, лишь всегда защищал честь сестры хана, Тулай. Выходит Тулай его мать?! Её же отца, Позвизда, убили по приказу его дядьки. И тот, кто предал её отца, Военег, брат наместника, по указу которого был обыск в хоромах курского подвоеводы. Сорока даже на некоторое время пожалела о своей мягкосердечности — кары небесной достойны все её обидчики.

— Моё имя Манас…

— Ты врал мне? — не могла принять открывшейся тайны. — Ты врал мне!

— Стой! — в след Сороки, несущейся прочь от правды, от степняка, которого считала своим братом, от Мирослава, от непонимания происходящего, через силу крикнул Храбр.

Он желал пуститься за ней, но кромка, омочившаяся его рудистостью, сочащейся из пореза на шее, остановила. Лишь тоскливым взглядом провожал сверкающие ноги Сороки, пока те вовсе не скрылись за стеной лесного терема, окрашенного серостью дождя.

— Я скажу тебе всё, что ты хочешь услышать. А потом убей, если пожелаешь, — двумя пальцами отвёл от горла кромку. — Только, если можешь мне верить, знай, Сорока здесь ни при чём.

— Я сам решу, как с ней поступить. Но сначала закончу с тобой, — Мирослав медлил. Он хотел услышать покаяние или слова ненависти, чтоб без сожаления пронзить того. — Говори же!

— С чего начать! С того, как я жил счастливо последнее время? Впервые за многие годы я думал, что обрёл семью и друзей. У меня было два брата, Сорока, свобода и я был счастлив до тех пор пока не услышал ваш разговор с Зимой. Из него я понял, что моя мать была снасильниченна Олегом. Я желал омыть её обиду кровью… Но я ошибся… — уже безразлично ко всему говорил Храбр, но его прервал Мирослав, пронзительно нарушив монотонность дождя:

— Это был Военег!