Анчутка

39. Желанное дитя

Когда голова Военега с безумно выпученными глазами была отнята от его могучего тела, Креслав, не получив пресыщения своего чувства мести, изсушившего его душу, а затем превратив и пылкое сердце северского в кусок камня, подобному глыбе чернозёма, которое от нехватки живительной влаги любви покрылось ужасными трещинами, тем изуродовав его внутреннего, когда-то способного на пылкую нежность, завопил. Он желал вновь и вновь повторить сие действие, не понимая, почему это произошло так быстро, ведь он даже на малую толику не унял своей жажды.

Войдя в исступлении от неуёмного желания повторить это действие вновь, он тряс голову Военега, мотал ею в разные стороны, ударял ею о землю, и не найдя удовлетворения в том, отшвырнул от себя. Она, подобно кожаной киле (мяч для игры в килу, сшитый из трёх частей и набитый мехом), с которой играли северские, подпрыгивая по кочками, покатилась и сорвавшись в ложбину, пропала в сухостое. Тот ещё немного поколебался и замер.

Но Креслав не желал остановиться. Он вопиял к Небесам, к своей Тулай, пытался докричаться до самого себя. Его хриплый крик перекинулся через хребет увала, даря возможность двум отрядам, притекающим с разных сторон, отыскать его.

Первыми кого он увидел это были его кыпчаки. Они обступили его со всех сторон, пытаясь что-то тому донести. Несмело подошли к окровавленному воину ближе, когда тот, уже обессилев и тяжело дыша, встал на колени. Но и сейчас он не слышал их уговоры поторапливаться. Его одноокий взгляд застывший в безумии начал смягчаться, переменив выражение лица на глубокое сожаление. Наконец, половцы заметили то, что приковало его внимание.

Она в венчальном одеянии восседала на караковом жеребце, что стоял на вершине увала. Её тонкая фигура казалась ещё меньше и беззащитнее на фоне исполинского заряжающего, но не смотря на эту грандиозность и мощь, конь был под ней кротким как мерен. Прижала ногами бока своего Лютика, послав того вниз. Так и шла, не отводя своих озёр от дядьки Креслава.

— Уходите! — Креслав проговорил на кыпчакском, поднимаясь к девице навстречу. — Скажите Манасу, что его мать теперь отомщена, скажите своему хану, что я хочу получить свободу, как он и обещал мне.

— Креслав! Кыдан-хан умер, а Манас-хан ждёт тебя. Он прислал нас за тобой. Мы должны уходить. Урусов намного больше, чем нас! Мы не одолеем их! — пытались те его образумить, видя, как через вершину, немного постояв на её плато, переваливают северские конные.

— Я должен с ней поговорить! — направился в сторону близившегося к нему Лютого.

— Но Креслав…

— Уходите сами, пока у вас есть время. Или вы погибните здесь вместе со мной!

Сорока, выскользнув из седла и медленно ступая по примятой ветром траве, уже высушенной и покрывшей землю плетёным килимом, приготавливая ту к зимнему сну, пошла навстречу к кыпчакам, которые встали в обороне за спиной Креслава, видя обступающих их северских.

— Вернись! — восклик Мирослава даже не поколебал Сороку, стремящуюся получить ответы на свои вопросы.

— Он ей не навредит, — Олексич пытался того осадить, не желая, чтоб из-за своей ретивости, Мирослав подверг Сороку опасности — она слишком близко подошла к половцам, и, при всём желании, северским не добраться до неё первыми. — Если подойдём ближе, она окажется в самой гуще. Выманим их лучше на себя.

Кыпчаки, проявляя неповиновение словам Креслава, но следуя приказу своего господина, вернуть его наставника в курень любым способом, ринулись на северских, обтекая с двух сторон эту странную пару. А те так и стояли некоторое время, ведун, превратившийся в степного воина, и Сорока, принявшая свой истинный вид боярской дочери.

— Тебе идёт этот наряд больше, чем ветхое рубище, — Креслав криво улыбнулся. Тоскливым было его лицо, но, видя девицу перед собой, в глазах проблеснула доля счастья.

— Почему ты опять бросил меня?

— Нет, это не так…

— Когда Извор уехал в Переяславль к Всеволоду, ты ушёл, и если бы не Олексич, я бы…

— Это я ему сказал забрать тебя, — подступил к ней ближе, оправдываясь в своём побеге.

— Зачем ты столько лет обманывал меня?.. Привёл сюда?.. Ты то бросал меня к ним, как кость зверю, то помогал нам. И всё ради того, чтоб отомстить? Ты просто воспользовался мной…

— Я хотел, чтоб ты вернула себе своё имя. Оно тебе подходит больше, — опять попытался развеять грусть, захмарившую лик Сороки. — Теперь всё на своих местах, только мне осталось вернуться на своё.

Звенящая булатами масса разорвалась, подпуская к воину с девицей северских. Половцев оттеснили в разные стороны и теперь добивали, кого-то скрутив валили на землю, иные трусливо понеслись прочь. Северские их не догоняли.

— Ты опять бросаешь меня одну? — Сорока не обращала на то внимания, будто и вовсе время остановилось.

— Нет, ты ведь теперь не одна…

Сорока втянула в себя воздух, пытаясь вместе с ним не дать слезам выйти наружу, но те не зная преград вдруг заструились по её щекам.

Хотя половцы были повержены, северские не смели подступить — Сорока была слишком близко к Креславу. Он стоял на расстоянии вытянутой руки от неё, что краем меча тронул подол её рубахи, поставив багряную черту на венчальном наряде. Они тихо выжидали, пока те стояли молча напротив друг друга — Сорока и одноглазый воин. Оба плакали, оба молчаливо вопияли.

— Прости, — сипло проскрипел Креслав, уже измучившись весь от носимого в себе самоукорения за смерть её отца.

Ему было больно. Нет, болело не тело, не горло сковало от крика. Больно было выдернуть это слово из себя, давно желая его ей сказать. Так же мучительно больно ему было раньше от невозможности свершения кары, и от укоренившегося в нём самом мстительного чувства справедливости, а теперь… Он не хотел, чтоб такое же разочарование постигло и Сороку. Она, верно, тоже грезила о мести как и он. Но он столько лет мечтавший убить обидчика своей любимой Тулай, отомстив, не получил желаемого облегчения. Он хотел вновь и вновь почувствовать, как горячая кровь полянина омывает его руки, услышать как он хрипит, как с треском ломаются его суставы. Это было сладко, но так скоротечно. Месть — это яд, который изъедая мстящего, требует бесконечной жертвы! Месть только берёт, но никогда не даст спокойствие, она никогда не подарит пресыщения. Ему было больно и от этого тоже. Он не помышлял даже, что может уйти живым, он хотел, чтоб Сорока освободилась от этого чувства, прежде чем сразит его.

— Выполни мою просьбу.

— Ты смеешь её о чём-то просить?! — выкрикнул Извор, стоя над телом своего отца.

— Останови сию кровную месть. Манас, — запнулся и в задумчивости исправился, — Храбр тебя не тронет, а если меня убьёт кто-то из этих полян — месть продолжится. Она уничтожит всех. Прошу сделай это сама.

С этими словами он вскинул меч, схватив его под перекрестье и протянул окровавленным череном вперёд к Сороке.

Её тонкие дрожащие пальцы несмело приняли предложенное. С силой сжали черен с узорчатым навершием. Ожидая своей смерти, Креслав растянул губы в блаженной улыбке, встал на колени, расставил руки, как то делала его юная Тулай, когда в далёком прошлом они скакали на лошадях наперегонки. Встанет в стременах, раскинет руки юная степница, грудью рассекая густой воздух, бесконечной степи, представит себя птицей летящей в небесах… Она всегда выигрывала в тех спорах — осознавала ли она, что Креслав намеренно поддавался?..

Сорока несмело перехватила меч и, удерживая его перед собой двумя руками, подняла клинок, нацелив его на грудь одноокого. Мирослав видя её колебания, подошёл сзади к ней, трепещущей всем своим телом, желая дать ей уверенности, прислонившись к её спине своей грудью, вытянул свои руки вперёд, обхватывая своими ладонями её несмелые. Дал посыл своими руками её тонким, показуя куда нужно бить, чтоб наверняка. Воздух от его ровного дыхания кутался тёплыми клубами возле уха девицы, утишая её волнение. Вместе с ней сделал шаг навстречу к Креславу, уткнувшись острым концом клинка в грудь одноглазого северского. А тот подался вперёд и даже выдохнул, как-то уже заждавшись получить облегчение, в мечтах опять соединившись со своей Тулай.

— Тулай, я иду к тебе…

Но не получив просимое, открыл свой единый глаз.

— Ну, что медлишь? Прошу, подари мне смерть. Я устал… Я хочу покоя.

— Уходи, — еле слышно проговорила Сорока, опуская меч.

— Каждый должен получить по заслугам… — тот был настойчив.

— Как же ты мучился воспитывая сына насильника своей любимой Тулай?! Ты страдал столько лет — с тебя хватит. Я прошу, живи теперь счастливо.

— Нет, ты должна это сделать! — испуганным взглядом он не отпускал от себя Сороки.

— Ты так страдал, — продолжала на выдохе, не имея сил сдерживать свои переживания. Она не желала ему, погибшему уже давно, даровать смерть.

Он уже погиб. Дважды. Впервые — в ложбине, второй раз, когда умерла Тулай при родах. Он сам был жертвой злого рока. Он искупил свой грех многолетними страданиями. Сорока видела это. Видела, как он ходил к Тулай на могильник, как возлив на её курган кумыса, обнажившись по пояс, истязал себя: бил по груди кулаками, оставляя багровые отметины, хлестал спину, до кровавого месива, под ледяным дождём стоял на коленях, пока не падал от изнеможения, а потом, усердно залечив раны, начинал по новой. Сорока делала вид, что не знает о этом, даже Храбр не знал.

До появления Сороки в его веже, он был похож на пса лизавшего свою же кровь с острия меча — наслаждаясь мыслями о возмездии, не имея возможности свершить это, он не замечал как уничтожает себя. Он искал смерти всегда. Но Сорока смогла согреть своим присутствием страждущего мстивца и подарить надежду, дать желание жить дальше. Теперь же Креслава ничего не держало на этом свете — он обрёл свободу.

— Нет, нет. Ты должна это сделать. Это я ранил тебя тогда. Помнишь?

— А потом спас. Ты охотился для меня, приносил ягоды, разжигал костёр, когда мне было холодно, а этой зимой убил медведя, чтоб мне было тепло спать в землянке.

— Прошу, — Креслав от лютого желания, просипел изломав лицо сожалением.

— Уходи — ты нужен Храбру. Он ведь там совсем один… — расслабив руки, позволила мечу выскользнуть из пальцев и с глухим брацаньем лечь ему на земле.

— Помоги мне… — затянул срывающимся голосом Креслав.

— Ты требуешь от неё помощи, — Извор больше не был в силах держать свою ярость. Он ринулся к Креславу.

— Извор! Пусть уходит, — Мирослав повторил слова Сороки, которые та шептала в его грудь, скованная в его объятиях.

— Он убил моего отца! — Извор шёл на степняка с мечом наперевес.

— Скажи, разве твой отец не был достоин смерти?! Разве его руки не окрашены кровью невинных? — Креслав был готов погибнуть, но убитым за справедливость, а не за этого душегубца.

— Извор, стой! — Мирослав бросился к тому наперерез, видя нежелание Сороки к дальнейшему кровопролитию.

— Мир, он убил наших матерей! — не расхолащивая своего лютого норова, Военегович искал убийце смерти. — Мир, он виноват во всём!

— В чём я виновен?! — Креслав желал исповеди перед своим концом. — Эту вражду начал не я! И уже нет тех, кто виновен. Скажи, в чём была виновата Тулай?!

— Но моя мать тоже была ни при чём! — Извор был непреклонным. Он тоже желал присытиться.

— Они сами пришли на капище Лады, — вспыхнул Креслав. — Олег был вынужден по указу князя поехать в Курск, а Военег напросился с ним. Он знал о готовящейся каре. Он ведал тем, что половцы в Переяславле ищут его с ближниками. Он бежал, — торкнул пальцем в сторону бездвижного тела могучего воина. — А вы ища веселья, последовали за своими отцами. Это вы вынудили их нарушить завет своих мужей. Ваши матери искали вас там, верно думая, что и вас мы схватили. Мы уже всё закончили, когда они пришли с дружиной. Они искали вас среди мёртвых… Ваши вои погнались за нами, и ваши матери были с ними! Да, мы убили их! Но скажи, кто виновен больше в их смерти: я или твой отец?!

— Ты всё равно сдохнешь! — Извор покрепче сжал черен своего меча, готовый попытаться вновь подступить к Креславу.

Ощутив на своих пальцах мягкое касание, Извор перевёл свой ярый взгляд на Сороку, которая тихо подошла со спины, понуждая того опустить меч.

— Если ты убьёшь Креслава, это никогда не закончится, — прошелестела гласом, а гнев Извора от него стал униматься. — Храбр будет мстить за него. Посмотри сколько воинов он прислал за ним. Это неспроста, — окинула взглядом поверженных половцев. — Скажи, отчего твой хан прислал вас сюда? — пытала одного из поверженных степняков на половецком.

Тот изначально молчал, бросив свой взор на Креслава и заговорил, получив от того добро. От услышанного Сорока пришла в крайнее замешательство. Оторопью сковало её руки. Креслав тихо засипел, помотав своей головой с сожалением.

— Что? Что они сказали? — Олексич был нетерпелив.

— Шарук-хан собрал свои орды возле Алты, чтоб покорить себе ваши земли (река Альта, где осенью 1068 года произошла битва между войсками Шарук-хана и Ярославовичей), — перевёл Креслав — Половцы заключили договор с печенегами, пообещав, что им будет позволено грабить ваши города, — после этих слов северские, мгновенно скинув свою оторопь набросились на живых степняков, изливая свой гнев на тех. Кто-то припомнив о родных, суетливо схватились с места, спеша к тем на помощь, а Креслав продолжал, — Половцы готовы напасть и на Курщину… — осёкся более не переводя.

Один половец сквозь удары обрушившихся на него пытался докричаться до Креслава в надежде остаться в живых, но Креслав молчал.

— Что он говорит? — Извор обратился к Сороке.

— Храбр обещал, что не тронет Курск, если вы вернёте…

— Нет! Она останется здесь! — Мирослав не дослушав Сороку выпалил Креславу, загораживая грудью свою невесту.

— … меня, — окончил одноокий за девицу.

— Он так сказал? — Мирослав переспросил у Сороки, на что она кивнула.

Повисшая пауза нарушалась только стонами раненных, фырканьем коней, гряканьем сбруи и ветром шепчущимся о чём-то с сухостоем.

— Уходите, — гаркнул Мирослав, дав знак дружинникам не мешать половцам бежать. — Извор, охолонись, — остановил неуёмного брата, вновь стремящемуся вскинуть меч, чтоб пролить кровь степняка.

— Ты им веришь?

— Храбр воин чести, он не будет бросаться словами.

— Я найду тебя, знай это! — рычал Извор нехотя отступая назад, видя как половцы подбирая своих мёртвых вскакивают на коней. Уже сидя на верхах, они с удивлением переглянулись — Креслав был всё там же.

— Скажите Манас-хану, что я сам захотел остаться, — бросил кыпчакам, сидя на своих пятках и рассматривая меч возле своих ног.

Он скользнул взглядом по кромке, которой резал горло своего ненавистника. Протянул руку, взявшись за черен и уперевшись им в землю, схватился за клинок, зажав между ладонями голомель. Приставил самое остриё к своей шее.

— Прости меня! — своим криком обернул на себя Сороку. — Я виновен в смерти твоего отца! Я ранил тебя! Я достоин смерти! И я сам остановлю сие безумие!

Он упал на свой меч, пронзив свою шею, желая остановить месть. Он наконец обрёл свободу.

Дешт-и-кипчак (Дикое поле). Незадолго до этих событий в Курске.

— Мой господин, — робкий голос выдернул Манаса из сладких грёз, где он в сеннице будучи Храбром, опять закопавшись в солому, ел мёд с Сорокой. — Господин, — продолжила Свобода, когда серые с подпалинами глаза посмотрели на неё, — Кыдан-хан призывает тебя к себе.

— Чего ему нужно? — недовольно буркнул Манас спросонья и хотел повернуться к войлочной стене, но валик упёрся в раненный бок, заставив того непроизвольно сыкнуть.

Рана уже затянулась, но ныла постоянно. Выдернув из под себя шёлковый валик, он гневно отбросил его в сторону шёлковых занавесок, чем испугал мальчонка на руках своей жены. Та, прижав его к себе покрепче, мило улыбнулась и, покачиваясь на здоровой ноге, потрясла того, что все кольца, которыми была украшена её остроконечная шапочка, мелодично забряцали, успокоив и малыша и его нерадивого отца.

Поднявшись со своего ложа и босиком прошлёпав к матери с чадом, Манас натужно улыбнулся и, подставив пальцы рожками к своей голове, попытался проявить свою доброжелательность к незнакомому сыну. Тот захихикал в ответ, прячась в груди своей матери. Детская улыбка тронула сердце Манаса — выхватив своего сына из рук Свободы и усадив к себе на шею, он побежал с ним вокруг горящей жаровни посреди вежи, не замечая тёплого взгляда своей жены, наблюдавшей со стороны, как те носятся по веже. Потом вдруг её лицо вытянулось и, вскинув руки перед собой, подбежала прихрамывая к всаднику с его "конём".

— Господин, не стоило, — взволнованно проговорила, когда Манас скрутившись замер в полуприсяде, но руками схватившись не за бок, а поддерживая мальца, который вновь стал хныкать.

— Ты — мужчина! — грозно проговорил Манас, натягивая на ноговицы (вид онучей) свои длинные сапоги и пристёгивая их серебряными крючками к ремням на бёдрах, пытаясь хоть так унять плач сына, но тот не сдавался, как и ноющая боль от раны в боку.

Застёгивая кафтан, он подошёл к Свободе. Щёлкнул пальцем плаксу и пристально посмотрел в ореховые глаза своей жены — он только сейчас понял, когда вернулся в курень, что с ней он тоже был счастлив, может быть даже и скучал, может даже и…

Но первую кого он полюбил была Сорока. Тогда он был, что птица в небе, когда потоки воздуха подхватывают, несут, а иной раз сопротивляются, а ты закрутившись ищешь как лечь на них; потом паришь, думая что одолел, взял вверх — наивный. А ещё в небе ты так близко к облакам, что чувствуешь их запах, понимаешь, что живёшь именно сейчас, здесь, тебе всё подвластно. Сорока была тем небом — глубоким, манящим своей густотой ночью, а днём — звенящим своей бесконечностью; небом, которым теперь нельзя обладать. Свобода же — сень под деревом, где хочется укрыться от зноя, от бури и дождя, дарящая благоухание умиротворения.

— Я скоро буду, — сказал перед выходом, поцеловав её в лоб.

В ханской веже было тихо, да и в курене говорили полушёпотом, только кам бубнил свои гортанные молитвы — никто не хотел побеспокоить умирающего хана, беседующего со своим наследником.

— Не проси от меня этого. Я не стану помогать Шарук-хану, — Манас был строптив.

— Манас, ты должен, — Кыдан-хан говорил медленно и даже с мольбой, немного поддавшись торсом вперёд, чтоб быть ближе к молодому человеку, сидевшему подле него, подложив свои пятки под бёдра. — Ты должен объединиться с ним.

— Ты однажды уже хотел объединиться с его отцом, и к чему это привело?! — Манас сдерживал своё негодование, но лихорадочный жар затрепал его. — Твоя жадность погубила мою мать! — наконец, высказал свой упрёк

— Я лишь думал о благе нашего рода..

— Ты сам всю жизнь жил без любви, ты брал себе жён, чтоб заключать договоры. Я не хочу предавать сам себя, — так же тихо, но твёрдо и с надломом, будучи уверенным в своих желаниях, ответил Манас.

— Пойми, Манас, я это делал ради всех степняков. Пока одни учиняют набеги на границы урусов, другие бывают наказаны за это. Кыпчакам нужен Великий хан, который объединит все роды, тогда мы сможем жить в мире между собой, мы станем неуязвимы, — он собрал пятерню перед собой сжав пальцы в кулаке. — Тогда никто не сможет притеснять нас. Поэтому мы и породнились с Ясинь-ханом. Его сын Шарук-хан позволил взять тебе её сестру, он терпел твои вопиющие выходки. Он мог бы покарать нас за неуважение, но он простил тебя.

— Это, наверное, от того, что Свобода хромая, и никому не нужна.

— Не смей так говорить! — Кыдан хрипло выдохнул и поморщился от боли за грудиной.

Откашлявшись кровью и откликнувшись на овечьи одеяла, он продолжил беседу с Манасом, который видя мучения дядьки даже не повёл бровью.

— Он могущественнее тебя, но пошёл на уступки ради своей любимой сестры. Ты должен ценить это и быть ему послушным, чтоб наш род не погиб. Забудь уже о Сороке, о своей мести, забудь, что ты урус… Будь мудрым правителем, — Кыдан почти молил своего племянника, вглядываясь в черты лица, желая лишь одного, чтоб тот жил. — Он больше не простит — он уничтожит всех наших людей, если мы не покоримся ему.

Манас понимал это. Теперь, как никогда, он осознавал ответственность за свой род.

— Я сделаю это, Кыдан-хан, — натужно выдавил из себя Манас.

Как же рвалось его сердце. Казалось, что на его плечи насыпали курган тяжёлого чернозёма и больше не подняться. Он всё понимал: Сорока уже никогда не будет его, отомстить лично ему тоже уже не удастся — Креслав сам это сделает — в этом можно быть уверенным — но вот то что он урус, дитя Эрлиха, появившееся на свет не от близости двух родных сердец, а от похоти насильника, не могло его не мучить.

— Только я не понимаю, как Ясинь-хан дал согласие на нашу свадьбу. Позволить, чтоб проклятое дитя Эрлиха (Эрлих — бог царства мёртвых в тенгрианстве) вошло в их род?

— Ты истинный сын степи, — одобряющие проговорил Кыдан, поднявшись на локтях, протянул руку, положив на плечо племянника свою уже не тяжёлую ладонь, которой Манаса неоднократно был бит ранее.

Но теперь она не пугала его, а наполняла брезгливым чувством пренебрежения. А вот слова, сказанные дядькой, отрадой прозвенели в его сознании, проникая в глубины истосковавшейся души. Он столько времени испытывал свою чуждость здесь, копил в себе всю озлобленность и обиду, которая укоренилась в глубинах естестества. А несколькими словами всё это было выдернуто, что заставило испытать боль и трепет от переполняющей радости.

— Но я сын уруса? — словно не веря самому себе, напомнил дядьке о своём происхождении.

— Твой отец великий батыр…

— О чём ты? — голос дрожал от презрения к своему родителю.

— Как сильно ты возрос Манас, — Кыдан с трепетом в глазах изучал его лицо, за последние годы ставшее совершенно не похожим на его сестру — доселе сохраняющее юношеское очарование, теперь оно стало возмужалым и напоминало одного уруса. — Твой отец, может гордиться тобой…

Серые с подпалинами глаза, в которых блестели скупые мужские слёзы, с недоумением уставились на хана.

— Ты не ослышался, Манас.

— Как ты можешь вести о нём столь благостные речи?

— Выслушай меня, Манас, и решай сам. Ты желанное дитя, Манас.