Анчутка

4. Встреча

Сорока невольно ухнула, когда её швырнули в соломенную кучу на сеновале. Тело не слушалось. Слёзы душили. Оставшись в полном одиночестве, она дала им наконец волю. Навзрыд порыдать тоже не удалось от того, что сил не было и, тихонько всхлипывая, она заползла в укромный закуток. Там, свернувшись клубочком, словно маленький ребёнок, заснула, с головой зарывшись в душистую солому.

Проснулась Сорока уже в закатном сумраке. Огляделась по сторонам, и от воспоминаний произошедшего накануне, от понимания всей глубины своей безвыходности и удручающего положения, её накрыло глухой тоской. Поднявшись, она принялась вытряхивать солому из взбившейся куделью косы, и негромко проскулила — колени ныли, ссадины на руках горели, скорее всего воспалившись, болели ушибы и рассечения после розг, а в груди застыл горький ком обиды на всех сразу, которому не суждено было вырваться — несмазанные петли протяжно скрипнули.

Шуршание закрываемых дверей, а потом и мягкие хрустящие шаги, сообщили о незванце в её обители. Сорока украдкой лишь взглянув на того из закутка и, узнав пришлого, притворилась спящей. Солома рядом немного провалилась — сел близёхонько — и опять тихо, только издали, с правого берега Тускари доносились тонкие звуки пищали и отголоски смеха, да приглушённый говор откуда-то со двора. Пришлый сидел неподвижно и очень тихо.

— Зачем явился? — обиженно буркнула Сорока не открывая глаза.

— Тебе нужно обработать раны, — вместо ответа, выдержав короткую паузу, произнёс пришлый густым, низким голосом.

— Видеть тебя не могу! — вскочила вдруг с места девица и пискнула от боли, непроизвольно сдёрнув с рубцов на спине прилипшую к ним рубаху.

Храбр беспокойным взглядом встретился с покрасневшими от плача глазами Сороки и шикнул на ту, с опаской косясь на двери, мимо которых кто-то прошёл, грякнув сбруей.

— Почему бежать не дал?! — сквозь слёзы окрысилась на него.

Тот в миг к ней подскочил, пухлогубый рот ладонью зажал, да так резко это сделал, что девица затылком о стену стукнулась. Притянулся к ней поближе, почти вплотную, глазами в ту упёрся и молчит, а Сорока в того своими. Вздохнуть не в силах, то ли от испуга, то ли от того, что ладонь оказалась широкой настолько, что нет возможности носом повести.

Храбр к Сороке лицом всё ближе притягивается, а та своими длиннющими ресницами хлопает, в стену вжаться пытаясь, на носочки приподнялась. Храбр тсыкнул и заручившись от девки кивком, что больше голоса не подаст, медленно отнял руку от пухлых губ. Сорока поспешно втянула в себя слюну сбежавшую изо рта, а мо́лодец с неизменным выражением лица, лишь немного приподняв брови, осмотрел свою обслюнявленную ладонь. С долю времени полюбовавшись мерзкой липкостью, переметнулся хмурыми очами на перепуганную Сороку и мгновенно подставил ладонь к её носу, что та от неожиданности зажмурилась, верно боясь, что эта ладонь сейчас будет вытерта о её лицо, но от долгого ожидания и любопытства приоткрыла сначала один глаз, а потом другой — всё так же стоит, даже не шелохнётся. Обслюнявленную ладонь медленно спустил вниз к её бедру, пуще прежнего заставив девицу смутиться. А Храбр, бесстыже взявшись за край её рубахи, объясняться начал, тщательно отирая каждый свой палец.

— У меня здесь дело одно есть, кое-что закончить надобно.

Бессильно осев на тюк соломы, Сорока уже хотела разреветься, не в силах даже сказать что-то. Слёзы подступили вот-вот хлынут. Ему дело здесь, а ей мучаться чернавкой, да ещё в добавок рассказал, что из половецкого полона бежала! Знамо дело, как с такими девицами здесь обходятся — коли волочайкой (женщина для утех) прослывёт, одной из наименьших зол будет, а то и вовсе убить могут.

В этот момент в её животе так звонко заурчало, что слышно было наверное во дворе. Невольно усмехнувшись, Храбр из плетёнки, принесённой с собой, достал кусок подового хлеба да две махотки (маленький кувшин без ручки, с широким горлом) с отваром шиповника и мёдом. Краюшка моментально пропала, едва насытив пустой желудок Сороки.

— Я завтра в ночь в разъезд пойду, вернусь не скоро, может статься то и вовсе через пяток дней, а то и через седмицу. Ты одна здесь останешься, утишься и не высовывайся, — покопошился в плетёнки, нащупав кусок пасконницы и омочив его в отваре, придвинулся к Сороке. — А если не обработать раны, могут шрамы остаться.

— Одним больше, одним меньше — разницы нет, — обиженно надув губки, отвернулась от Храбра, который самонадеянно поспешил принять съеденный Сорокой хлеб за знак примерения.

— Руку дай, — настоятельный тон звучал по-доброму нежно.

Сорока послушно протянула руку и зажмурилась, терпеливо снося пока тот осторожно, но со сноровкой, отодрал уже прилипшие к коросте мелкие пеньки соломы, оглядел багровые метки на тонких запястьях, оставленные путами, потом, смочив тряпицу в шиповником отваре, он тщательно отёр девичьи ладони от грязи, поглядывая из под густых, прямых бровей на сморщенное от боли лицо Сороки.

— Ты как дитё, — хмыкнул он, а потом добавил, понимая что та ждёт объяснений. — Мне нужно было встретиться с их наместником, а твой побег мог бы только всё испортить. Прости, но я не думал, что это могло так далеко зайти, — искал прощения, увещевато заглядывая в её лицо. — Помоги мне ещё совсем немного.

— Чем это? — недовольно буркнула и тут же попыталась принять ладонь к себе, ощутив щиплость.

— Лишь не делай ничего, что может вызвать подозрения, — не дал ей выдернуть рук, крепко но нежно те захватив. — А потом я заберу тебя с собой.

— Ты пропал на три лета, и думаешь, так легко получить от меня прощения?! — последнее слово она почти проскулила — толстая заноза не сразу далась Храбру.

Он озабоченно исказил лицо, вовсе не желая причинять Сороке боль, и принялся с ней на пару часто обдувать сбитую ладонь. Затем взял пальцем мёд из плошки и, трепетно водя им по содранной коже, обдувал раны тонкими струями воздуха из своих трубочкой сложенных губ.

— Зачем искал его? — девица оглядела свои руки, но всё же украдкой, мимо них, смотрела на склонённого над ними отрока, по которому до жути скучала, и вроде как простила, но всё равно сделала обиженный вид, когда тот резко обратил свой взор на неё. Тут же сделала отрешённое выражение лица, и как ни в чём не бывало провела языком возле ранки.

Храбр вместо ответа, цепко схватившись за тонкие щиколотки, дёрнул за них, что девица даже не успела что-либо предпринять, и сел на её стопы, крепко зажав её голени своими бёдрами. Задрал порточины (штанины) вверх, оголив ноги до колен. Сорока пыхнула и по своему обыкновению хотела что-то выпалить, но Храбр опередил, засунув той в рот кусочек пчелиных сот, который выудил из плошки:

— Только не ешь весь сразу, — хмыкнул, видя изумлённое выражение лица девицы, и склонился над её содранными коленями, — оставь на утро, ворша (медведь) — отваром раны сама промоешь и мёдом потом смажешь — мне уйти нужно.

Мёд был вкусным настолько, что Сорока аж зажмурилась от удовольствия и, наверное даже бы заурчала как кошка, но обида никак не отпускала. Обработав раны на коленях, Храбр без стеснения принялся стягивать с той перепачканную рубаху.

— Эй, — вспыхнула, отстраняясь в сторону, скованная в движениях вся вымазанная мёдом, локтями прижимая свою ветхую одёжу к бокам.

— Мы с тобой столько раз вместе в реке купались — чего я там не видел?! — одёрнул ту Храбр, подтягивая рубаху кверху.

— То по малолетству было и то давно, — с возмущением выплеснула тому в лицо, мелким бисером окропив его капельками мёда.

Храбр застыл, верно осознавая, что действительно, за время пока не виделись, Сорока стала больше походить на женщину, чем на мальца— раздалась в бёдрах, грудь налилась, плечи и колени, которые он уже хорошо разглядел, перестали быть такими острыми.

— Я осторожно, — заглянул за шиворот и просунул руку под её рубаху, нежно промакивая пасконкой сукровицу с оторванных ран.

— Зачем…

— Меньше знаешь, лучше спишь, — оборвал девицу на полуслове и потянулся за мёдом.

Взяв плошку правой рукой, он немного хрипло крякнул, и не удержав выронил её, когда тонкие пальцы Сороки дёрнули за рукав. Мёд густой жижей растёкся, обволакивая собой каждую былиночку. Сожалительно поглядывая на утекающий под соломенную подстилку вязкую жижу, ещё ощущая её терпкую сладость на своих губах, Сорока перевела подозрительный взгляд на руку Храбра.

— Это ты хотел их убить? — она пристально изучала синюшность на мужском запястье, а потом встрепенулась. — Ты же ранен?!

Забыв о своей боли, девица с беспокойством накинулась на того и, заелозив липкими руками, нащупала на его талии узел на тонком пояске, сама наверное забыв, что малец уже возрос, достигнув мужской зрелости. Храбр извивался, кряхтел, не даваясь сумасбродной девице. Лишь от неожиданой напористости Сороки, давясь от смеха, он повалился навзничь, пытаясь схватить её руки, сам весь вымазавшись в меду.

— И с чего ты взяла, что я хотел убить этого наместничьего сынка? — задержал её, откровенно любуясь застывшей над ним девицей. Этот лик вовсе не изменился — он как и прежде волновал, только теперь намного сильнее, взбудоражив глубины не только сознания, но и естества.

— На убийце был шелом похожий на твой. Я сначала не хотела верить, что это мог быть ты, когда увидела в степи… Этот Извор триклятый ударил тебя в бок, — несвязно та выдала всё сразу.

Слегка ухмыльнувшись, Храбр расслабил хват на запястьях Сороки и позволил ей чуть ли ни с головой залезть к себе под рубаху. Она принялась ощупывать его твердый живот и с удивлением заключила, выглядывая из под неё:

— Ты не ранен?! — больше походило на вопрос.

— Ранен?! Ещё не родился тот человек, который сможет обогнать мой меч.

— Но… тогда это не ты был возле реки? — Сорока препиналась. — Но твоя рука? Я сама бросила гасило, чтоб остановить булаву.

— И попала?

— Попала! — возмутилась та, уловив недоверчивость в его голосе. — Ты бы видел, как его конь сигал, когда потерял своего всадника! — похвалялась Сорока, своим поведением явно забавляя Храбра.

— Я немного повредил её два дня назад — заарканил дикую козу, а она дёрнула, — уняв свой тихий смех, тот решил всё объяснить, а потом вздохнул, жалея пролитый мёд. — Ты не представляешь чего мне стоило мёда выпросить у этой скряги, стряпчего — я его выменил на зайцев. Мёда уже нет, а долг остался — в лес пойду, как только с тобой закончу.

— Неравный обмен, — сожалительно отметила Сорока, облизывая с губ остатки сладости.

Храбр оживлённо подтянулся к Сороке и почти в плотную приблизился к её лицу, озорно заглядывая в него:

— Ты говоришь, тот половец ранен? — та угукнула в ответ и часто заморгала. — Вот так-так… и ты бы позволила мне погибнуть? Вот так бросила меня в степи одного? — ёрничал тот.

— Дядька видел, как половцы ушли в степь, живые все, — винилась Сорока, пряча своё сожаление за наглыми отговорками. — Он сказал, что знаки оставил в лесу, по которым ты смог бы нас найти, если это действительно был ты, — желала обелиться. — И мне никогда не нравилось то, чем ты промышляляешь…

— Я лишь живу так, как меня научили, — грубо отсёк. — И знаешь ведь, что не по своей воле, — вроде как оправдался.

— Ты тогда исчез, а мы ждали тебя в том месте, где вы с Креславом договорился встретиться, потом в Переяславле искали, в Киеве были, Креслав даже в степь ходил, думал, что ты к Кыдану вернулся. Я уже не знала, что и думать, даже мысли были, что ты… — Сорока запнулась, вспоминая как оплакивала его длинными ночами. — Почему бросил нас? — выпалила упрёк.

Храбр даже немного опешил от такого заявления и, изумлённо подняв брови, уже хотел в ответ что-то возразить, но передумал в последний момент.

— Больше не брошу, — слегка тронул её перепачканный в разнотравной жиже нос. Сняв с него вязкую каплю мёда пальцем, Храбр присосался к нему и улыбнулся чётко очерченными, будто изогнутый охотничий лук, губами. — Я скоро получу свободу и не оставлю тебя впредь. Хочешь, поклянусь на крови? — шепотливо воскликнул, боясь быть услышанным со двора, и понудился достать засопожный нож, видя недоверчивый взгляд Сороки и надутые губки, ставшие за время их разлуки намного притягательнее.

Залюбовавшись ими, даже почувствовал лёгкое желание прикоснуться, ощутить их мягкость, и его указательный палец, который мгновение назад был у его рта, лёг поперёк её соблазнительных губ, но от чего-то грубо, а глаза настороженно округлились.

— Оставь свою кровь при себе, — недовольно процедила она через сомкнутые губы, не принимая такого панибратского отношения, замахала липкими руками, желая отбиться от того, и замолчала, как только осознала, что их кто-то подслушивает, да и понять это было не сложно по напряжённому выражению лица Храбра, который, заслышав за дверью чьё-то дыхание, пытался той хоть как-то на это намекнуть.

Хотя за дверью никого не оказалось, Храбра не оставляло едкое понимание того, что ему не почудилось и точно кто-то ошивался под дверями, подслушивая их. Недолго внимая ночным звукам, которыми эта ночь была весьма насыщенна, отрок скрылся вновь на сеновале, не заметив или только сделав вид, что не увидел густую тень за клетью. Тень немного постояла и колыхнувшись ушла прочь так же тихо, как и пришла. Подойдя к хоромам, тень принадлежащая рослому боярину вынырнула во двор перед красным крыльцом. Поставив корзину, в которой лежало немного снеди и повязки пропитанные целебными мазями, на лавку, край которой он недовольно двинул мыском своего сапога, плюхнулся на неё.

— И с чего я так сжалился над ней — неотёсанная, грубая, что чурка. А её речь настолько грязная, что уши будто в гное (гниль) вымазали, как её послушаешь! Ещё в добавок волочайка (гулящая) — с Храбром вид делали, что первый раз видятся, а теперь кувыркаются. Бессоромны!

— Это я ему приказал, чтоб он к ней пошёл, проведать, — донёсся голос Мира с другого края лавки, потерявшегося в темноте от нависшей над ним стены повалуши (хоромная башня, где устраивали пиры, приёмы).

— Что?! — от неожиданности Извор шарахнулся в сторону, словно конь испугавшийся своей тени, но не не показывая вида образился невозмутимостью, приукрасил то наигранным гневом, а верно и испытывая на брата небольшую толику обиды — что конокрад девицей был, не сказал, да ещё и позаботился о той в тихомолку. — И давно ты знал, что они знакомы? — Извор торкнул пальцем в сторону дальней деревянной посторойки, наконец, высмотрев в темноте своего брата.

— Мне Храбр всё рассказал. Они с Сорокой с детства были вместе, как брат с сестрой. А сразу не признались, чтоб разговоров лишних не было, они в рабстве привыкли всё скрывать от посторонних глаз. Они от Кыдана вместе бежали три лета назад, а потом потеряли друг друга под Переяславлем. Он сюда сегодня лишь пришёл, услышал про ведуна возле колодца, тоже испросить хотел, а там убийцы, ну а дальше сам знаешь.

— Не верю! Одна шайка — ведун, конокрадка и Храбр этот.

— Вот и испытаем, как в разъезд пойдём. Если все пути знает, то в миг сможет отыскать тех, кто пушнину взял.

— А если он и с ними заодно?

— А я верю ему. Он хоть и смотрит на всех словно зверь какой дикий, а в глазах добром всё равно пробивает. От того с ним пойду. Чувствую, что не предаст. А ты?

— Знаешь ведь, что тебя одного не пущу — чего спрашиваешь?

— Не переживай ты так — отец в тайне уже сотню собрал, чтоб в случае чего, помощь оказали — Военег поведёт. О этом из нашего разъезда только мы знать будем, да сотский Олексич с Щукой — лучником, он глазастый — сигнальные костры хорошо видит, и ответы тем будет ладить.

— Подозрительно всё это…

— Ты до сих пор думаешь, что это дело рук… кого-то из дружинников?

— Половцы на летнем закате (юго-запад) промышляют, здесь давно не показывались, благодаря ведуну этому, — ехидно заметил. — Да и вежей на несколько дней пути нет, — Извор глубоко задумался. — А даже если и половцы, то верно кого здесь в пособниках имеют. Они сюда давно не захаживали лишь от того, что обозы в Переяславль не отправляли. За полгода первый собрали. А до этого тоже не каждый брали, а лишь некоторые, что побогаче…

Тяжёлые мысли не оставляли его даже, когда вошёл на отчий двор. Не дружинников Извор винил в набеге на делянки, а кое-кого другого…

Короткие и чёткие звуки мечного рассекания воздуха были слышны ещё за частоколом. Спешившись Извор, не обращая внимания на отца, который рубился со своей тенью, направился к высокому крыльцу.

— Возьми свой меч, — настойчиво прозвучало за спиной.

Извор остановился лишь на долю времени и, не оказав сыновьего почтения, сделал шаг дальше, ступив на нижнюю ступень лестницы красного крыльца, но понимая, что от разговора не уйти, обернулся.

— Это ты… — надавил голосом Извор.

Военег, мотнув короткой косой на подбородке, указал на бедро сына. Его взгляд, под лунным светом обильно льющимся с ночного неба, был как всегда властным и надменным.

— Если ты что имеешь ко мне, скажи это в бою, — слова сказанные Военегом, были твёрже, чем когда-либо.

— Ты…

Военег принял воинственную стойку, крепко перехватив черен (рукоять) меча двумя руками и, готовясь сделать выпад вперёд, замахнулся, что Извору не оставалось выхода, как парировать — он, с молниеностью дёрнув с пояса меч, обнажил его. Военег нападал, а Извор лишь отражал удары, испытывая перед отцом неподдельный трепет. Он испытывал его всегда.

— Я знаю, что это твои дружинники приложили свою руку к разорению заимки, — Извор пытался не показать своего страха перед отцом.

— Твои слова должны иметь основание, а не какие-то слухи!

— Я не слепой! Я что не вижу, что наши амбары ломятся от сокровищ, твоя супружница Неждана в золоте ходит, а в терему уже места нет для твоих полюбовниц — эти сенные и теремные уже весь двор заполонили, даже в каждой веси у тебя по женище (незаконная жена), да все в шелках и в золоте. Каяться ты горазд — столько епископу в казну отвешиваешь! — отразил боковой и плечом оттолкнул отца в сторону, обретя время на передышку, через силу сдерживая натиск дюжего воина.

— Сыну не пристало отца учить! — одёрнул Военег, и настигнув сына, обменявшись парочкой стремительных, прокрутившись на месте, зашёл со спины Извора и плашмя лупанул поперёк хребта. — А добра, верно, много. Так и приданное у Нежданы было большим.

— Неужто только с делянок Позвизда и кузнечной слободы Нежданы столько имеешь? — не обращая внимания на боль, принял стойку, булатным блеском глаз пронзая отца.

— Так ты не против был раньше, что же сейчас случилось? — пошёл наступом.

— Опостылело. Тошно мне от всего этого до того, что и кусок в горло не лезет с твоего стола, — отбил боковой, подхватив голомелью (плоская часть клинка) отцовский клинок и подняв его над собой своим мечом, и очертив круг, прижал к земле.

— На то боги верно дали своё согласие, — Военег плечом оттолкнул от себя сына.

— Так уж определись чей ты? То Сварогу ходишь — жертву приносишь, то в храм к епископу бегаешь — поклоны кладёшь! Ты своей выгоды нигде не упустишь! И верно грезишь вовсе здесь всем владеть? — Извор поднахрапился, обрушив меч на отца и желая всё высказать что накопилось.

— С чего взял? — не дрогнув ни единым мускулом на лице, но отметив мощь с которой нужно считаться, парировал Военег — его меч скользнул над-по головой Извора.

— Дядька, поговаривают, в последнее время есть ничего не может, недомогания ему. Да и сам я не слепой — на коне бывает еле держится, от того и из детинца не выходит, всю власть тебе передал — ты теперь вместо брата своего наместником здесь правишь. Князю в Переяславль подарки возишь — подкупаешь, верно надеясь наместником здесь стать.

После этих слов, явно давая сыну высказаться, Военег рубанул сверху, не вкладывая в удар полной силы. Их клинки скрестились, а мечники сблизились лицом к лицу, пыхая жаром.

— Всё моё принадлежит тебе, сын. За тебя ведь радею, — утвердил Военег, прогибая Извора и нависнув над ним, давя массой сверху, что тот встал на одно колено.

— Зачем Любаву с Миром хочешь свести? — процедил Извор, давая отпор. — Прошу оставь его в покое. Отмени свадьбу.

— Уже нет пути назад. Всё договорено — после обручения, через луну у них венчание будет.

— А потом что? Ты и Мира в могилу сведёшь? Коли так— тогда мне не нужно ничего! Я лучше дворовым дружинником буду! Лучше по миру пойду, — искривившись лицом, Извор поднажал на голомель свободной рукой. — Если с Миром, что случиться, я этого так не оставлю. Я расскажу всем о твоих делах.

— Против отца пойдёшь? Не посмеешь.

— А если посмею, что ты сделаешь?! Убьёшь меня? Как убил Позвизда?! — рявкнул, но встретившись с неуёмной внутренней мощью воеводы и под натиском своего неосознанного страха, Извор слегка отстранился увидев ярость в глазах отца.

— Его половцы убили!

— Нет! Ты убил его от того, что ведал он тайны твои! Знал он, что ты купцов да делянки грабишь, а всё на степняков валишь. Думаешь, я не знаю, кто убил Позвизда?! Я сам видел, как ты мечом рубанул его сына, я видел как ты перерезал Позвизду горло, а потом ты! сидел и наблюдал, как половец отнял его голову и руку, положил в ларец и преспокойно ушёл. Да к тому же и братался с ним, — процедил Извор, притянувшись перекошенным лицом к отцу, в глазах которого лишь на толику времени мелькнуло смятение. — Я всё видел сам! Я был в том разъезде!

Военег массой отбросил сына от себя и, в два маха выбив меч из его рук, с силой толкнул того ударом навершия своего меча, украшенного рубинами, в грудь. Извор упал навзничь. Поднимаясь на локтях, он бездейственно наблюдал за остриём отцовского клинка, которое с молниеносной скоростью смертоносной точкой приближалось к нему в колющем ударе. Задержал дыхание. Судорожно сглотнул, едва коснувшись кадыком острия, остановившегося возле его шеи.

— Я ждал этого разговора давно, — протянул Военег голосом. — И я тоже видел тебя тогда. Лишь от того, что ты мой сын, я оставил тебя в живых, — Военег давил на того каждым свои словом. — Тебя ведь всё устраивало раньше, с чего вдруг сейчас заговорил о этом?

— Зачем ты убил мою невесту? — голос дрогнул. — Зачем ты убил Любаву?

С каменным лицом, не тронутым даже тенью замешательства, Военег отвёл свой меч в сторону.

— Любава, жива, вон в своей одрицкой, косу плетёт, — кивнул в сторону терема и развернулся к сыну спиной, утирая рукавом пот со лба, направляясь в глубину двора. — Позвизд с незаконным сыном своим погиб, — небрежно бросил через плечо.

— Да, отец — как ты кривишь, я никогда не научусь, — гнев закипал в Изворе, побеждая трусость, детскую, неподдельную неосознанную трусость.

Она до селе позволяла Извору лишь парировать, так же как и в поединке, не давая гневу прорваться, и тот лишь свербил в груди, как гнойный нарыв, изредка выходя наружу в виде едких замечаний. А сейчас что? Что случилось? Он вспомнил глаза отца, который следил за избиением конокрадки. Всё бы ничего, только взгляд сверкал, излучая наслаждение. Всё бы ничего, но этот восхищённый взгляд был в его глазах, когда он убил Позвизда…

— У Позвизда ведь не было сына? — Извор решился высказать подозрения, закравшиеся в его разум после встречи с ведуном.

Военег остановился, а Извор продолжал. Он не был до конца уверен в том о чём спрашивал, но мысли душащие его выплеснулись наружу.

— Долго ты будешь кривить, а? Или ты хочешь, чтоб я сам открыл всю правду? — продолжал Извор ударяясь своими словами о спину отца. — Я ведь теперь не остановлюсь ни перед чем, сам всё разузнаю.

В несколько широких шагов Военег настиг Извора, понудившегося подняться и, собрав в кулак его ворот, подтянул к себе, труханув как щенка.

— Уймись, — сквозь сомкнутые зубы рыкнул, нависнув над сыном.

— Нет, мне давно уже надоело быть сторонним, отец. Ты убил Позвизда, чтоб Нежданой ожениться, — продолжал не имея желания повиноваться как прежде. — Потом мою невесту убил, которая мальцом переоделась, а какую-то робичицу (дочь рабыни) Любавой назвал, чтоб всё достояние Позвизда к своим рукам прибрать. А я-то думаю, чего это Любава с мачехой своей так милуется, хотя та холодна с ней раньше была, теперь ясно всё.

— Узнал всё же? — выдержав паузу признал Военег, видя что нет смысла уворачиваться дальше.

— И кто эта, которую выдаёшь за дочь Позвизда?

— Любава — твоя кровная сестра, — эти слова сразили Извора крепче рубящего удара. — Я не знал о ней, пока в Курск с Олегом не приехал. Я до переяславльской службы, у Ярослава, князя киевского, сотским был. Он мне поручил обозы с оружием сопроводить до Киева. Там и впервые Неждану увидел. Отец её, кузнец Злат, немного задерживался. Я из-за этого на несколько недель здесь осел. Вот и нашёл себе развлечение…