Анчутка

23. Салки-прятанки

Покрыв девичьи плечи шёлковым платком, Мирослав посмотрел в глаза голубые. А та взор свой опустила, губки бархатные закусила, краской залилась от того, что близко Мирослав встал, да ещё и при сторонних, что у той аж мурашками везде забегало.

— По нраву ли тебе гостинец сей, Любава Позвиздовна, — а у девицы от голоса мужеского в животе всё разом сжалось, а потом и разом дрогнуло, что дыхание спёрло.

— По нраву, — пролепетала она, украдкой осматривая плат, кончиками пальцев, ни разу работы сложной не видевших, поглаживая ткань узорчатую.

— Так по нраву, что забыла о приличиях, — хмыкнул Извор, обращаясь к сестре, да подсказывает ей. — И благодарить как тоже разучилась.

— Благодарю, Мирослав Ольгович, — приторно лепечет дочь Нежданы, что у Сороки аж скулы свело — стоит позади Храбра гримасничает, сама не понимает от чего её так коробит. — Умельцы иноземные похитрее наших-то будут, — искусную работу нахваливает. — Они и горшки глазурью кроют, и вино из фруктов делают, а какие килимы ткут, а ковры! нашим недотёпистым сенным на зависть.

— Всему ведь научиться можно, — Мир с той беседу держит, а Извор следит своим намётливым глазом.

— Можно, — соглашается Любава, тронув паволоку, прогладив бахрому её вдоль края. — И мастеров сюда привезли для обучения, и за границу детей боярских отсылают, а вот шёлк как деется… видать никогда нам не узнать — они то в тайне держат, под смертным наказом.

— Ещё чего не хватало. Коли гусениц этих тут вести начнут, от лесов одни колышки пожёванные останутся, — недовольно буркнула Сорока, что все взгляды здесь собравшихся на неё устремились, только та так неразборчиво то сказала, что мало кто понял о чём сей отрок речь ведёт.

Любаве, как и брату её, Извору, по началу, сей отрок тоже знакомым показался. Узнать хочет кто он, вида не выказывая. Разговор с тем продолжила, только вроде и не с ним беседует.

— Так коли бы и овладели семи знаниями, — дальше маслит, — казна бы княжеская наполнилась и не пришлось бы из стран хинов всё это к нам везти, а сами бы в соседям продавали да обогощались преизлишне.

— Ахга, а потом рожь да ячмень хде брать будям — пожруть ведь усё, — Сорока поднахрапилась из-за Храбра вышла, да намеренно говор свой сменила, чтоб сестрица её не признала.

Любава глазами на ту исподтишка стреляет, припомнить грубияна хочет, чтоб потом за наглость тому отомстить при удобном случае, а всё не смекнёт, кто и что пожрёт, и при чём тут шёлк вообще.

— Далёкий он человек от дел княжих, — Любава над тем насмехается, за чужой счёт желая умом перед боярами блеснуть, наипаче перед Миром рядится. — Да коли мы шелками и аксамитами торговать станем и обогатимся преизлишне, нам и жито купить за раз у других будет. Вот кабы научиться, — мечтательно протомила.

— Что дашь, чтоб я и тебя научил? — выскочила Сорока из-за Храбра, а тот не смекнёт чего она добивается, но в бабьи разборки не лезет.

— А ты, что ж, знаешь сию тайну? Ври да не завирайся. Откуда тебе знать то? Если бы знал, разве бы в паскони ходил? — фыркала Любава всегда знатно.

— А где ты видела, чтоб мастера как князья жили? На то и мастера, чтоб мастерить что-то, а с золота купцы едят, что до ста раз с трудов их прибыль имеют. Да и не впервой мне премудростям других обучать, — на Мира насмешливо глазами стрельнула, а тот с недоверчивостью напрягся — не уж-то выдаст их уговор. — Ну, что дашь?

— Ты скажи исперва, хоть с чего начать, а то ведь может брешишь, а я уж не поскуплюсь — дочь боярская. Слово даю, отвешу золотом — не обижу.

— Ну раз так, — Сорока ближе к сестрице подошла, снизу вверх взглядом изучающим протянула, примечая весь её шёлковый наряд.

Без зазрения к Любаве руку вскинула, а та на шаг отступила, да Сорока уж за один конец паволоку зацепила. Мечники к отроку, дерзнуть посмевшему к хозяйке приблизиться, на перехват ринулись, а три ближника: Храбр, Извор да Мир встрепенулись, сами в боевую готовность пришли, не знают только кого и от кого защищать.

— Я хотел лишь на образчике (пример) показать, какие у него нити тонкие, да гладкие, — Сорока оправдывается, да не обращая внимания на мужей возбуждённых, дальше бает, стянув с сестрицы паволоку, а та ручкой так плавно, будто танцует взмахнула, своих стражей останавливая, над платом склонилась. — А от чего они такие блещатые, ведомо ли тебе?

— От чего? — Любава плетение с вниманием рассматривает, от любопытства отроку в рот заглядывает, в глаза то не может, на них шапка низко натянута.

— От того что их сначала варють.

— Ва-рють? Всё дело в этом? — переспросила Любава на тот же манер, удивлённая тем, что всё так легко и просто.

— Нет, — отрезала Сорока.

— Ааа, они в чём-то особенном варят? Верно в молоке? в вине? в уксусе? в елее? — спрашивает Любава, и на каждый вопрос получает безмолвный ответ от таинственного отрока.

— Не-не-не, в воде, — остановила поток вопросов и затянула, наблюдая за сменой выражений лица боярской дочери от удивления, назад, к разочарованию, и обратно к глуповатому. — Только доолго, — протянула, в конце гукнув.

— И всё? От чего же тогда шёлк так дорог а нити блещатые?

— Дорог он от того что везут издалека — опасно да убытки купцы по пути терпят. А ещё говорят, дорог, он от того, что первые нити императрица тех самых хинов спряла.

— Ааа, — выдохнула Любава.

— Она чай заваривала…

— Чай? — Любава ловила каждое слово не упуская ни единой детали, желая освоить сие мастерство.

— Травяной отвар по нашему, — сбилась Сорока.

— Так всё же варить нужно в чае? Зачем путаешь?

— Она, когда воду вскипятила… — Сорока головой махнула и по новой начала.

— У неё что сенных нет, чтоб воды вскипятить? — вечно перебивающая Любава презрительно скривила губки.

— Она чай для императора, князя то бишь, стряпала, боясь, что того отравить хотят, — Сорока уже теряла терпение. Но им запаслась сенная, что уши вывернула наизнанку от усердия всё выслушивая. — Значит, в воду уронила клубочек, а когда заметила, достала и стала распутывать, а нити гладкие — ни катышка.

— Всё дело в чае, — опять не смекнула Любава, но уже более утвердительно.

— При чём тут чай?! Всё дело в гусеницах!

— В каких таких гусеницах, — брезгливо дёрнулась Любава.

Сорока наконец распрямилась, да набрав в лёгкие воздух, объяснила будто между прочим.

— В огромных, — Сорока палец той паказала, паволоку подмышку к себе засунув. — Они сначала этих гусениц в перст величиной откармливают, что они становятся жирными… — красочно всё описывает в мелких подробностях, а у Любавы лицо побелело, подбородок затрясся, тошнота к горлу подступила, а отрок без остановки всё говорит и говорит.

Любаве уже дышать трудно и уже не от гадливости, а от страха её заполнившего — анчутку признала. Теперь анчутка этот в отрока вошёл. Но последней каплей стало не это, а осознание того, что она вся сплошь была одета в шелка и даже исподнее было шёлковым и нежно ласкало всю её кожу от шеи и до пят. Любаве что-то совсем заплохело, глаза закатила, что лишь бельма видны были, и, обмякнув, в руки Мира легла.

Мечники на отрока кинулись, клинки оголили. Храбр на тех ринулся, Сороку огораживая, Извор за живот хватается, ржёт, что конь. Девка глазами хлопает, на отрока с кулаками, Сорока паволокой взмахнула, на ту накинула и, оттолкнув девку от себя, наутёк.

— Держи её! — Мир кричит, — она к Лютому побежала, а сам Любаву под колени подхватил.

Извор в лице переменился, с места снялся да за девицей. Бежит, а нагнать не может, хоть и шаг широк, да только девка проворная оказалась, да и не удивительно. А самому — для Извора неожиданностью это было— аж до приятности салки с Сорокой, да и верно закончатся они скоро — впереди возок низенький, непростой, помётом лошадиным гружёный. Верно, смерд собрал с дорог сие добро и вёз за торжище, да и становился поперёк, а встал так, что и не обогнуть— Извор даже притормозил, помышляя, что и Сороке деться некуда. Да Сорока с разбегу под возок нырнула, проползла на пузе, грязи не боясь, и уже с той стороны руками Извору машет и хохочет заливается, что Извор, опешив разом, на месте вкопался перед преградой.

— Ну, погоди! — орёт. — Поймаю, ноги повыдёргиваю!

Опять это наваждение. Возничего матюгом кроет, сам следит куда Сорока побежала, пока тот возок в сторону принимает.

Только та убежала верно, нет нигде. К коновязи пойти, да если бы знать с какой стороны нужная! Вокруг себя оглядывается, гул в груди утишает. По одному у прохожих испрашивает, может кто видел куда отрок побежал.

Смотрит, купец губастый возле лавки стоит, весь ходуном ходит.

— Отрок, такой, — Извор, Сороку показывая, рукой рост отмерил себе по грудь, — не пробегал?

Тот слова сказать не смеет, только глаза как-то странно пучит и моргает, одним лишь носом куда-то вниз тычет.

Извор слёту смекнул, о чём тот ему сказать хочет. Лавку с другой стороны обогнул, под неё заглядывает, а там Сорока схоронилась, в клубочек сжалась. Извор за шкирку как кутёнка какого ту вздёрнул, перед собой поставил. Опять в голове хмарит, образы из прошлого представляются.

— Убежать вздумала?! — гаркнул, что купец, пелики на воз собиравший, вздрогнул, за грудь взявшись на своём курлыкать начал:

— Шагу больше не ступлю на эти земли. Эльлла! Ни за что!

— Кто сказал, что вздумала? — Сорока амфору с водоносицами обнажёнными схватила, что у купца слимаки расклеились, рот округлился, губы единым кольцом стали, что уголков не видать. Издали амфору поддержать хочет — руки так выставил вперёд, а подойти не смеет.

— Эльлла, — лишь выдохнул, когда Сорока амфору с прекрасными девами в боярина кинула.

Боярин-то её поймал, только купец, поспешивший на помощь, загнутым носком цепанул землю… Нужно было видеть выражение лица Извора в тот момент когда купец с распахнутыми полами аксамитового халата, с выпученными глазами, отверстым в крике ртом, огромной тушей навалился на него. В добавок ко всему они на пару опрокинулись на лавку, а потом ещё сверху на них, пытающихся подняться, отпихивающихся, бранящихся и верещащих, посыпались высоченные амфоры, стоящие своими острыми концами в подставках-треножниках.

Да, Сорока вчера знатно набедокурила

— Ну и долго мне ещё их держать? — Мир Сороку долго томить не стал, да и она, винясь, уж и не знала как прощение выпросить.

Свитки у того из охапки принимает по местам раскладывает, а тот только глазами за ней ведёт, да поправляет зычно, если не так что делает. Зычно от того, чтоб ей своё превосходство показать хотел — он к ней с добром, а она его обхитрить вздумала, да и боярин он всё же.

— На стол положи, не боись — не отниму, — буркнул Мир, видя, что девица яблоко из рук не выпускает, а оно ей только мешается, да поздно сказал — та его уже зубами закусила, так во рту теперь с ним и носится по книговнице.

А Мира смех распирает, но крепится, вида не подаёт, сурово на неё смотрит, а как спиной к нему вертается, то усы трястись начинают от потешности её вида.

— Смотрю, делиться не хочешь.

Сорока недоумевает о чём тот спрашивает, а тот на яблоко кивает.

— Нравится?

— Кто? Конюший что-ли? — проговорила, яблоко наконец ото рта отодрав, с шумом подсосав с губ струйку сочную, сбежавшую из него.

Мир взглядом туда приник, свою нижнюю слизнул, будто и его губы тоже соком забрызганы.

— А он тут при чём?! — не домыслит Мир, головой тряхнул, рассудок свой проветривая.

— Да это Федька мне их каждое утро приносит, верно это он так за коней благодарит, ты ведь мне о том сам говорил, — слизнула скоро, что на губах осталось, а у Мирослава дыхание спёрло, усладой в чреслах наполнилось

— Федька? — боярин уселся на стул с высокой спинкой, и Сорока, тут как тут, рядышком на скамью опустилась, яблоко перед ним на стол положила. Мир на то уставился, к извилистым отметинам приглядывается, к блещатости сочной.

Сорока-то яблоко укусила, да не откусила, отметки от зубов только оставила — вот, теперь лежит плод древесный на столе, красуется своей надкусанностью.

Сорока поудобнее села на месте поёрзав, позаправски табличку взяла, чтоб буковки на воске выдавливать. Мир глаз не отводит. Не от таблички, а от яблока. Проморгался, в табличку заглядывает, шею вывернув бочком к Сороке поближе подвинулся.

Сорока немного подумала с чего начать. Да неровными буквами писать стала. Буквы-то на кириллице, а всё непонятное пишет. Мир сначала лишь следил за концом писала, а потом по пальцам тонким скользнул, по запастью с торчащей из под рукава рубахи, отороченных красной лентой, змеиной башкой, дальше на таких же лентах возле шеи задержался — всё разглядел, даже пупырышки на коже, а там повыше губки манкие, кончик языка торчит с боку, так совсем немного, верно от усердия.

— Уста, — прочитала первое, как закончила.

Мир, словно за руку пойманный тать, глазами забегал, понимая, что пока та слова деяла, взгляда своего не отводил, только всё они не туда куда нужно были направлены.

— Повтори, боярин, ус-та.

Смекнул, что урок начала уже, табличку из рук той взял, прочесть пытается, а не выходит — сложить буквы не может. Глаза напряг, насупился, чтоб только о её устах не думать… сочных.

— Неразборчиво, — Сорока нос повесила. — Плохой из меня мастер. Верно затея плоха, — а сама и рада, что отвертеться сможет от сего труда.

— Уста, — осипнув муж читает, а следом, горло продрал, гакнув в сторону, и толкование. — Мастер. Разборчиво всё, это из меня ученик плохой.

Уж какую годину (час) они так слова читают, пообедень прошёл, к навечерью уж день теснит. Мир пытливым учеником оказался, на лету всё схватывает, в рот заглядывает. И Сорока расстаралась, даже ему объяснила, что язык со всеми другими степными народами сравним, только лишь буквицей (начальные буквы слова) и иным произношением отличается. Мир ту о житие кочевников испрашивает, а она что трещётка, верно Сорокой не зря её кличут, так интересно всё рассказывает — боярин уши развесил, глотает всё с жадностью.

— Хочешь загадку загадаю, а ты на неё ответить постараешься? — Сорока тому предложила, для себя передышки ища, а тот согласился, подбородком дёрнув: давай, мол. — Ак күйменин авзу йох.

Мир по табличкам глазами побродил, перевод писалом рядом вывел, а иные слова и по памяти, что неправильно написал, лопаткой пригладил.

— У белой вежи — изба по нашему — нет полога… калитки? — удивился. Лоб лопаткой себе пригладил тоже, верно озадаченный таким оборотом.

Пока тот думал, Сорока о другом вспоминала. Вздохнула от понимания своего заблуждения — поминки-то не от Храбра были. Да запереживала о нём, где пропал и что с ним. Себя за это винит. Всё взглядом в пустоту смотря да в мыслях витая, за яблоко принялась. Лишь бочок надкусила, да так звонко хрумкнула, что Мир забыл о загадке думать и глаза на ту скосил своим горловым яблоком слегка дрогнув, как голос конюшего со двора их обоих понудил подскочить со своих мест.

— Мирослав Любомирович очень занят… просил, чтоб его никто не беспокоил, — особенно громко проговорил Федька, чтоб верно и в книговнице было слышно.

— Кто это тут посторонний?! — возмутился Извор, а потом так потише шепнул. — Что, не один там небось? С девицей? — аж глаза заблестели.

— Мир, — бас Извора вперёд по лестнице наверх катится, а сам, через две порожки перепрыгивая, поднимается, желая на зазнобу брата посмотреть, верно даже догадываясь кто это. — Ты один? — удивился зайдя в книговницу.

По сторонам осмотрелся, да лишь и увидел конец косы, которая под крышку подлавки заползает, словно ужик какой, а сам вид сделал, что не приметил. Извору ответ и не нужен был. Ему было достаточно всех доказательств, особенно рассеянный Мир его порадовал — сам вроде труды делает, что-то в дощечке пишет, а весь собрался, напрягся, дёрганный какой-то. Извор к подлавке, где Сорока прячется, подступает, на Мира хитро косится, тот пуще напрягся, что в воск писалом вонзился, рука дрогнула, вниз скользнула, всё перечеркнув.

Извор подлавку приоткрыть хочет, а Мир как рявкнет, что крышка, лишь приоткрытая, тут же назад хлопнулась:

— Там тайные грамоты… брат, никому не дозволено, — добавил уже тише, а от взгляда укоризненного да удивлённого, что есть что от брата скрывать, неуютность почувствовал.

Извор тут же на подлавку эту плюхнулся, да как ни в чём не бывало, безынтересно рассматривая свитки лежащие рядом, беседу в другое русло направил.

— Ты только не говори мне, что паволока вчера моей сестре предназначалась.

Мир взор на того вскинул от трудов своих оторвавшись, и табличку перевернул, сверху других положил, что б видно не было, что там написано, но само действо от Извора не утаилось.

— А кому же ещё? — голос сковало, но Мир волнения пытается не показывать.

— Дык ведь знамо кому, — с подлавки подскочил к столу метнулся, возле Мира уселся на тёплое место.

Поёрзал на том месте, поняв, что сидел там кто-то до недавнего времени, протомил гласом сквозь сомкнутые губы, в глаза брату вперившись, булатами своими с его соединившись — ни что бой мечный.

— Сказать? — намекает, что раскусил его, а сам яблоко, что Сорока во рту держала, в руки взял, рассматривает, понимает, что не Мир его ел — край от зубов непомерно мал для него.

Тот не в силах брата обманывать, да и не соврать ему — всё друг о друге они знают, все пошепты нравов, всё исподнее — за руками Извора следит, а что сказать и не знает. Извор яблоко ко рту поднести вознамерился, прям на позолоченный покусанным бочок нацелился, а Мир его у того выдернул, да чуть ли не половину сразу и откусил, брызгнув соком во все стороны — не позволил он даже так неявно губ сорокиных коснуться, жалея лишь, что не целиком его заглотил. Сидит, жуёт, челюстями живо работая, от разговора вроде и ушёл на некоторое время, сам думает, как бы Извора выпроводить.

— Я закончил уже, пойдём во двор, — набитым ртом прошамкал, руками в стол упёрся, что б встать, а Извор дощечку с письменами половецкой грамоты схватил, в сторону отпрянул, того дразня, зная, что Мир не позволит внутрь посмотреть. Тот за ним через весь стол потянулся, что остальные таблички в стопку сложенные рассыпались.

Извор вроде и потешается, а норов Мира изучает — не добрый. Рассмеялся Извор, не глядя в табличку назад вернул, Мира в охапку сгрёб, в сени потащил.

— Больно нужно мне ваше мыто пересчитывать, мне интереснее знать, что ты к Сороке чувствуешь, — а в подлавке как икнёт, в той самой, где Сорока сидит.

Оба разом остановились, да вида не подали, дальше пошли, а от туда опять нервная икота слышится, да такая сильная, словно кишки выпрыгивают.

Извор на подлавку хотел было посмотреть, а тут Мир принялся икать, да такое лицо сгримасничал — не хорошо, мол, во двор пошли. А Извор не торопится, следит за тем, как брат дальше выкручиваться станет, а сам, беззлобно так, над тем дальше измывается.

— Покуда не скажешь, кому плат был предназначен, не уйду. Стоять здесь буду, — гаркнул, ногой топнул, что оба разом, мастер с учеником, и икнули.

— Ну и стой, а я пошёл, — Мир в сени вышел, к лестнице направился, а Извор стоит не шелохнётся — руки в боки.

Не долго Извор так в книговнице стоял — сын наместника назад поспешно вернулся, как лист перед травой перед тем встал. Закипает Мир, если не сказать, что внутрях всё кипит уже, только не пробивает наружу, так немного лишь.

— Мне по нраву лишь одна девица! — воскликнул.

— И кто же это? — Извор от своего никогда не отступится, если решил что узнать, всеми путями допытается, на подлавку оглянулся.

Мир через силу крепится. Туда же взор бросил, пока брат его не видит. Извор мигом на будущего зятя переметнулся, желая на выражение лица того глянуть, только тот во время успел взгляд отвести. Опять друг в друга зырят — обоеглазо состязаются своими булатами.

— Мне лишь дочь Позвиздовна желанна и более никто! — процедил сквозь зубы. — Чего допытываешься?!

— Да ничего, — плечами пожал. — Просто как-то удивительно, — исподлобья подозрительностью того одарил. — Если помнится мне, до недавнего времени, ты мне другое говаривал.

— А любовь она такая — что не знаешь, когда наступит…

— Ну-ну…

Извор мучать того не стал более, понимая что спор не в то русло пошёл, да не желая брата своего и дальше изводить, смехом разразился. Приобнял брата за плечо, в сени тащит, а сам ему тихо уже на отдыхе, смех уняв да горло прочистив, дело говорить начал по какому пришёл:

— Серый один вернулся, — говорит вкрадчиво да взволнованно, — а седло кровью замызгано. Его в слободах на конюшне поставили.

— Что сразу не сказал?

— Смотрю, недалёкий ты, — наверх подбородком гладким указал, намекая, что ушей тайных избегал. — Я в землянку ведуна хотел пойти. Пришёл тебе сказать, а ты смотрю трудами занят.

Мир уж и не знает как отвертеться, чем откупиться от будущего шурина.

— Не боись ты так, я твоей тайны не выдам — тешься, сколько душе угодно будет, — Извор того успокаивает.

Мир вздохнул в себя приходя, перед братом себя виноватым чувствуя, а Извор продолжил:

— А раз ты занят так крепко, я один с дружинной метнусь, что ли?

— Дела подождут…