Анчутка

27. Охота

Стоя в стременах, Извор высматривал, что происходит на опушке находящейся на противном берегу. Отсюда, с холма, было всё отлично видно, словно на блюдечке. Палатки широкие разбили уже давно — обоз выдвинулся из города, ещё за день, прежде того как Олег Любомирович идти сам соизволил. А сейчас, укрывшись от легкого ветра, бояре, вдоволь настрелявшись да наездившись верхом, верно обсуждали свою добычу.

Подтягивались к становищу, отяжелённые зверьём забитым, отроки: одни дичь волоком тащили, другие на загривок взвалив. Ловчии да загонщики, намаявшись гудеть в рожки да бить сулицами по стволам, выгоняя дичь к охотникам, тоже отдыхали. Кто-то из них развалился в тени раскидистых деревьев редколесья, не дойдя до палаток, иные пошли к реке умыться, а другие, проявляя заботу о своих охотничьих псах, подкидывали тем нехилые куски мяса от разделываемых тушь, попутно поощряя тех ласковым трепанием холок. Псам было отдано два вепря — достойная награда. Соколов Олег меньше ува́жил и не от того, что их было меньше и тем довольствоваться малым нужно — предпочтение наместник отдавал облаве, нежели соколиной охоте.

В лесу ещё где-то шумели. Нет-нет да и выскочит то русак, то коза дикая, а то и ловчий, уходя от обезумевшего вепря не желающего попасть на вертел, на которые сейчас перепела нанизаны. Тут какой-нибудь боярин и встрепенётся, с места снимется, на коня слёту запрыгнет, чекан метнёт, стрелу пустит, желая ещё потешить возбуждённый нрав али порисоваться перед соплеменниками.

— Ату его, ату!!! Эгэйгей! — кричат тому вслед.

Стряпчии суетятся вокруг котлов, в ендовы пиво наливают. Боярам кубки подносят уже отроки безусые, но статные, удалые, все как на подбор красавцы писаные. Наместник с приезжими и своими сотскими о чём-то оживлённо переговаривается, запивая всё сиракузский вином да привычным мёдом хмельным, тысяцкие тому что-то подсказывают и хохочут, припомнив, как одного загонщика олень сохатый на рога поддел, а тот, через голову перекувыркнувшись, оседлал того сверху задом наперед — ходит вон теперь хромает, всё седалище отбил, благо хоть жив остался.

Оглянулся Извор, стоя на крутом холме — сзади степь вся изломанная буераками, ложбинами, пригорками — землю кто словно тесто месил, устал и так оставил. Под холмом в кустистых порослях речушка глубокая, да не широкая, в одном месте обмелевшая. Там на коне пройти— вода по стремя— так сюда с братом и попали; с противной стороны реки, поросшой осинами, тополями и ивами, распустившими космы до самой воды, тот самый лес, где нынче ловчии с загонщиками шумели, а бояре своей сноровкой похваляясь, забили зверьё дикое превеликим числом.

— Ну и долго мы тут будем отсиживаться, пока другие добычу добывают, — Извор у Мира выспрашивает, спустившись по холму ниже к одиноко стоящей осине. носом ведёт, а в животе у того, что жабы орут. — Жрать охота.

Мир ничего не говорит, стебель рогоза дожёвывывает, сплёвывая тщательно высосанную кашицу в сторону. Прислонился к осиновному стволу, на тот берег посматривает, скользя взглядом по мохнатым верхушкам вековых деревьев — лес то там дрогнет, то в другом месте встрепенётся, но верно замирает, даря дикому зверю отдышку.

— Олексич ещё одного вепря забил, не говоря о мелкой диче, а батя твой двух и козла впридачу, — Извор тоже на тот бережок засматривается. — Рога отсюда видны. Жаль, только туры ушли…

— Да хоть оленя сохатого, мне нет сегодня интереса, — Мир глаза прикрыл, кимарит.

Извор из седла выскочил, на жирной овсянице развалился, что ковром всё застелила, руки-ноги раскинул, солнцу лик подставляя, не желая в тени прятаться.

— Переживаешь? — с хитрецой Извор брата испрашивает.

— Чего? Что без добычи останусь? Олексич обещал двух коз приберечь. Одной с тобой поделюсь — не опозоримся.

Извор руку вскинул над собой, пальцами лучи солнечные плетёт. Резко сел, к Миру притянулся, к плечу его прильнул:

— Да что мне охота?! Я тебя о Сороке спрашиваю. Слышал, что она уже как два дня из повети своей не выходит.

— Она столько ночей не спала, на вратах вместе с дружинниками своего Храбра дожидалась; в клеть не шла, куда отец её отослал, в повети ночевала, а уже холодно по ночам, вот верно и прихворала.

— А что не пошёл к ней? Согрел бы. — Мир брата таким взглядом одарил, что понятно стало, что ему не до веселья. — Неужто ревнуешь? — скобрезностью задевает, своего допытывается.

— К Храбру что-ли? Не ревную. Я, может даже, и благодарен ему, что он с ней всегда рядом был.

— Уведёт ведь её он у тебя, — подначивает.

— Если раньше с ним не пошла, значит не люб он ей.

— А с чего взял, что она с ним не ложилась? Ааа, — протянул на того покосившись да и смекнув. — Федька, что ли приглядывает?! Ну ты и жух (пронырливый человек)… Только ведь то, что ты ей люб тоже неизвестно?.. Или вы уже?.. Ну-ка, признавайся, уже заломал что-ли? В книговнице тогда? — прям оживился весь, готовясь выслушать братовы откровения, да реготнул, когда Мир на того кулак нацелил. — Ну-ну! — успокаивает буйный нрав, понимая, что обидел своими домыслами, что не просто там какое-то пустое увлечение, а серьёзные чувства в душе брата зародились.

— Венчание скоро, не хочу чтоб слухи лишние поползли, да и по отношению к невесте то не честно, — вроде оправдывает свою нерешительность, а потом добавил, отвечая на вопрос, — Не ревную её, от того что доверяю.

Ещё за разговором Извор заметил, что кто-то между деревьями маячит, то в одну сторону вильнёт тонкая свита (лёгкая верхняя одежда, одевающаяся через голову), то в другую, и самое главное тихомолком — ни звука не издаёт, поэтому ни сразу и обратил на этого загонщика внимания. Только когда за тем заметил кабанчика нехилого, понял, что отрок от него драпает.

— Глянь, — брата в плечо торкает, от смеха на траву повалился. — Подсобим может, хоть чеканы (маленький боевой топор) кровью омочим для наглядности.

А ловчий из лесу выскочил, к берегу бежит, за ним следом вепрь несётся, и даже видно, что догоняет.

— На Федьку похож, — Извор в стремя встал, приглядывается.

— Федька вон у реки, — Мир уже со своего коня тому в сторону указует, руку ко лбу приставил, чтоб лучше разглядеть. Увидал его возле табуна, Извору на него махнул. — Он коней с водопоя назад ведёт.

— Верно и нам пора возвращаться, солнце уже к земле клонится, лишь кабанчика завалим, — Извор Буяна к речушке правит на ходу лук из налучня достаёт, стрелу прикладывает, а сам глазами дичь ведёт.

Мирослав брата своего нагнал, сам стоит в стремени, всё пытается рассмотреть этого ловчего, уж сильно знакомым он ему кажется.

— Смотри какой прыткий отрок, хряк его никак догнать не может, — Извор за салками тоже наблюдает.

А на том берегу озверевший, сам некогда загнанный вепрь, пронзая воздух своим истошным рёвом, в отместку гнал теперь того, кто до недавнего времени желал ему смерти. Он уже почти догнал ловчего, по заплетающимся ногам которого было понятно, что тот выдохся, что ещё немного и он просто упадёт, но желание жить подхлёстывало отрока бежать дальше, давая силы, но и те постепенно иссякали.

— В воду! Прыгай в воду! — пустив коней к подножию холма, насколько было возможно быстро, чтоб не кубыркнуться самим, братья кричали ему с противного берега, но верно тот и не слышал, ближе располагаясь к ревущему хряку, да от своего собственного тяжёлого дыхания, потому что бестолково продолжал носиться возле кромки воды.

Поспешив, думая, что приблизился на достаточное расстояние, Извор пустил стрелу — под ноги отрока легла. Чеканец тоже в вепря не попал — мимо. Сулицу Мир тоже в холостую бросил. Скорее всего от того, что эти двое носились то взад, то вперёд, постоянно меняя своё направление.

Верховой Мира, заступив в воду, уже достиг середины. Его наездник плыл рядом, удерживаясь за седло. Извор же наоборот остановился на берегу, отвлекая вепря криками и стрелами.

— Не мельтеши, — кричит знакомому отроку, прицеливаясь в зверя.

В один момент оба, до одурения загнанных: и жертва, и ловчий, которые по какому-то промыслу поменялись местами, остановились набираясь сил: кто-то перед окончательным нападением, кто-то в желании передохнуть, чтоб воспользоваться последней возможность для бегства. Хряк рванул первым, что ловчий, всё же больше от усталости нежели от неожиданности, попятился назад и опрокинувшись в воду, разорвав её неспешное течение, скрылся в потоке, потом всё же вынырнул немного в стороне и захлёбываясь принялся махать руками, брызгаясь во все стороны.

Зверь наконец-то заметил приближающуюся опасность — Мир вышел на берег и примерился чеканом для броска. Вепрь замешкался, потеряв из виду ловчего в свитке, но приметив воина громоподобно орущего на него и, верно решая, что лучше выбрать — дать излиться своей ярости и вспороть брюхо хоть одному обидчику уничтожевшему всё его стадо или всё же спасать свою шкуру. Это предопределило его дальнейшую судьбу. Сулица, брошенная с противного берега Извором, который стоял по колено в воде пробила правую лопатку щеревшегося вепря, но не глубоко зайдя, и почти одновременно его настиг и миров чекан. Дикий зверь коротко взревел, метнулся в сторону, пару шагов ещё прошёл и повалился с пробитой черепушкой, растерянно хрякнув.

Братьев более не интересовал этот боров, они искали глазами отрока, каждый уже давно поняв кто это на самом деле. Сорока! — они как один воскликнули это имя, признав её ещё на холме. Нет её нигде словно под землю провалилась, точнее в воду канула. Не желая думать, что этот недотёпистый ловчий утоп, Извор с братом ныряя на глубину, искали эту баламошку, которая вечно попадает в какие-то передряги.

— Может течение унесло? — перекрикивались они, когда в очередной раз вынырнули.

— В тех камышах посмотри! — захлебнув воду ртом и носом, отплёвывался Мирослав, которого потянуло ко дну, намотавшимся вокруг его ног плетистым взморником.

Извор неистово искал девицу, он раздвигал высокие камыши, те шумели, а ему всё казалось, что слышит заливистый ручеёк своей невесты, а в глазах… В глазах у него стоит её образ в рассечённом доспехе, как она беззащитная упала в воду… почти как сейчас это было.

Если бы он тогда знал, что тем отроча была его невеста. Если бы он знал, то не дал бы её обидеть, защитил, вот так бы как сейчас Мир ищет ту которую полюбил, и он бы из воды достал, не дал бы унести её течением. Или же и тогда трусость тоже возымела бы над ним? Извор не желал думать о этом, не хотел признаться в сем проявлении своего юношеского малодушия. Сейчас-то иное дело — он другим стал.

" Я найду тебя, я исправлю свою ошибку."

Выйдя на берег возле леса, Извор, пытаясь унять наваждение, зажмурился и даже закрыл уши, чтоб только не слышать этот смех, посчитав его за плод своего, воспалённого долгими помыслами о своей пропавшей невесте, воображения. Немного придя в себя и утишая гулкое дыхание, он выкрикнул:

— Мир, перестань! — но тот без остановки искал Сороку выше по течению, где она скрылась из виду.

Понимая, что брат не успокоится пока не найдёт эту несносную сенную девку, Извор осознавал и то, вернее даже не хотел об этом помышлять, что в один момент обессиленный Мирослав, занырнув под воду, может там и остаться вместе с утопленницей. Не прекращая поиски, тот всё чаще стал выныривать, не в силах подолгу задерживать дыхание. Желая угомонить брата, более переживая за него, чем за девицу, верно которую уже будет и не вернуть к жизни после столь длительного прибывания под водой, Извор вступил в реку и, кромсая воду ногами, побрёл по мелководью вдоль берега.

В душе он клял эту взбалмошную, бездумную, но такую развесёлую и запоминающуюся своей непосредственностью егозу, вечно что-то вытворяющую и попадающую во всякие неприятности, и жалел её, так глупо и рано закончившую свою жизнь. Вот жила бы себе и жила в терему, Мир точно её в обиду не дал бы, да и Любава её побаивается, особенно после последнего случая на торжище, а дойди до чего, Извор смог бы повлиять на сумасбродную сестрицу, пригрозить — к нему-то она хоть немного да и прислушивается, а может даже и любит его — он-то её с самого начала, как та на их двор с матерью пришла, окружил заботой. Потом только его к ней влечение стихло, когда увидел её высокомерную натуру.

Нет, не стерпела бы Любава полюбовницы такой. Да и в бабские разборки лучше не вмешиваться. Вон, Храбр, верно знал нрав Сороки, всегда молча за ней наблюдал.

И этот Храбр тоже пропал так не вовремя — целую седмицу по Курщине его разъезды искали. А может сговорилась с ним, а чего порознь тогда бежали, или он здесь где-то рядом. Ветка где-то в лесу хрустнула. Оглянулся Извор, затаив дыхание, навострился весь. Да нет, тихо вокруг если не считать всплесков, издаваемых Мирославом. Извор даже сожалительно вздохнул — уж лучше пусть бы бежала.

И ещё одно прислышалось, не явственно, будто причудилось — подозрительная капель где-то позади, будто дождь редкий накрапывает. Ива плачет? Только древесная дева слёзы льёт рано утром или ночью, да перед дождём. Извор лицо горе поднял — на небосводе глаз Хорса хоть и не остр, и день не жарок, но лазурный плат бельмами едва заволочен.

Извор спиной чует, будто кто ведёт его. Вид делая безынтересный, вроде ищет девку, а сам взглядом в глубь леса бросается, за деревьями кого ещё выискивает — коза пронеслась и скрылась.

Лес замер.

Опять капель усилилась, будто с тряпицы, насквозь промокшей, вода стекает. Этот звук заставил Извора остановиться и напряжённо прислушаться. Уши как у пса зашевелились. Шорох ивовых ветвей дерева, подле которого он только недавно сидел, был иным, не как прежде — ветви колыхались совсем не так как от лёгкого ветра, который веял сегодня весь день. Оглянувшись назад, Извор ничего не заметил и продолжил свой путь, но подозрения всё же прокрались, казалось, что под его кожу, верно от того, что шелестящая крона ивы занимала особое место в памяти Извора.

Иву мелко потрухивало, потом её начало колебать сначала снизу, где-то с середины ствола, потом перекатилось выше, в гущу кроны, а дальше длинные плети, свисающие до самой воды, приподнялись, притянулись внутрь, словно кто широко отдёрнул полу палатки. Вот показалась и мелкая фигура в мокрой свитке — как есть русалка на дерево забралась — оттянула ивовые космы поглубже, к самой середине, покачнулась на ветвях и перелетела на её сестрицу с противного берега, с которой та спуталась длиннющими лозами. Буян, что безмятежно пасся с той стороны, возле трёх древних осин, окруживших ту иву, встрепенулся, приподнял уши и хвост, признав девицу.

Сорока лихо, видно, проворачивая такой хитрый приём не впервые, прошелестела вниз и мягко, словно кошка, спустилась на землю. Встав на обе ноги, залилась звонким смехом, показуя на растерянного Извора пальцем и на не менее поражённого, но к тому же запыхавшегося Мирослава. А Извора разом накрыло. Словно пелену с глаз сняли, и ему всё явно теперь видитсят— узнал он эту ивовую русалку.

"Она! Это точно она! — осенило Извора. — Я должен был догадаться ещё тогда на берегу, когда она увела коней. Как я не мог понять этого сразу? И ведь это она, в образе малого отроча, провела во двор и затащила в баню, а потом рассказала всё Позвизду, своему отцу, и видеть не позволяла до свадьбы, и верно сама и калитку открывала, и тогда как и сейчас вечно в молодца переодевается, и сестра её кличет анчуткой, находясь в припадках, и ведун одноглазый говорил, что подсказку возле колодца оставил, и рубец у неё есть на груди, сам видел его край; и смех! Смех ведь её тот же, что ручей лесной, а я… я просто слепец и межеумок!"

— Любава, — еле слышно дрогнули его губы.

"А она-то верно сразу меня признала, только открыться боялась, поэтому подле меня всегда грубой, была, не хотела свою истинную натуру мне явить. Думала, что я, как и отец, смерти её искать буду?!"

Извор шагу ступить не в состоянии, и она стоит на берегу, сама еле дышит, смеха не унимая. Прям как тогда, в банный день, пальцем с одного на другого ведёт. К гнедке отступает, верно желая осуществить свой побег, да за корень тополя, что словно скрученные пальцы Мораны вылезли наружу из под земли, ногой задела… и щелчок, не слышный почти, но бранному воину всегда различимый средь других звуков. Стрела над водой скользит в сторону Сороки, прямиком ей в грудь. Сорока упала… а стрела в ствол тополя впилась своим булатным наконечником и остановилась, слегка подрагивая, пока не стихла, и Сорока замерла, не шелохнётся. Буян к той подступил, нюхает.

Извор обмер разом. Неужели задело? Вот так показалась ему на миг и тут же исчезла? Было желание к ней бежать, а подступить боится — а ежели стрела её поразила, и она мертва? Извор старался даже не мыслить о том, но плохо получалось. От растерянности он не мог и пошевелиться — руки и ноги онемили, а в груди льдиной сковало, не давая вздохнуть.

Мир верно не видел стрелы от того, что уже плыл к Сороке, размашисто гребя руками, на берег выскочил, а идти сил нет — поднимется и падает. Опять поднялся, пару шагов ступил и вновь упал, так на четвереньках к ней и дополз. К груди припал — дышит. Ощупал, голову осмотрел — не расшиблась, так шишку только набила. Смехом от радости зашёлся, вместе с ней в обнимку повалился. Отдышаться хочет, а не может — вместо воды, теперь восторгом захлёбывается, что не утонула, что рядом, что снова прежняя.

Сорока в себя пришла, да с досадой, что опять попалась, вздохнула. От Мирослава прянет — свадьба ведь у того скоро, как можно с чужим женихом обниматься?! А всё ей отрадно в руках Мирослава, всё ей по нраву с ним. Глаза закрыла усладой переполненная: " Отдохну, а потом всё одно убегу!" Поудобнее голову на плече у Мира положила, и лишь уголки губ дрогнули, когда липкость поцелуя у себя на лбу почувствовала. А бежать, отчего-то, совсем и не хочется.

Долго лежали, да озябнув излишне на хладной земле, да промокшие насквозь, в наступающем вечернем сумраке, хмарью теснившему дневной свет, пошли к становищу. Перешли реку по мелководью на Буяне. Гнедка смиренно шагал за ними следом. Ехали вместе на одном коне, как и в первую встречу, но ничего не говоря друг другу, теперь уже робко наслаждаясь этой нечаянной близостью. Мирослав бережно ту к себе прижимал, не крепко, но достаточно сильно, чтоб та не упала. А Сорока дивуется этакой его перемене.

Ещё до становища их Олексич встретил, его Мирослав взглядом что сокол одарил — не позволяет тем взглядом сказать что-то против Сороки.

— Что случилось? — видя обеспокоенного сотского, протянул руки к Сороке помогая той спуститься с коня. — Ну, чего молчишь?!

— Олега Любомировича убить хотели, — несмело шепнул.

— Где он? Цел? — перепуганно начал выспрашивать.

— Цел… С Лютого упал, плечо расшиб. Сейчас у себя в палатке.

— Кто стрелял?

— Военег вернулся только шо, — Федька к ним подоспел, отчитывается, — мертвяка притащили. Говорят, степняк какой-то. Только, — возле лица пальцами растопыренными поводил, — не узнать кхто— изуродован. Не лицо, а месиво.

— Позаботься о ней, и глаза с неё не спускать, — передал Сороку в руки верного конюшего.

Уже сделав пару шагов в сторону палатки отца, вернулся к эти двум и, торкая пальцем в девицу и как-то странно пыхнув, перевёл палец на Федьку:

— Я с тобой потом поговорю! Понял?

— А я при чём? — заговариваясь тот проверещал в след убегающего боярина. — Шо я? Она сама убёгла. Как шо, так сразу Федька виноват, — бурчит, а сам взгляд от Сороки прячет, осторожно под локоток ту поддерживает, а сам в свитку её вцепился, чтоб если дёрнется, далеко не ушла.

Отпустил только, когда до палатки дошли. Сорока прям провалилась в тюфяках, испытывая настоящую негу и, с неподдельным блаженством вытянувшись на них, замурлыкала:

— Сейчас бы юшки горячей, а то продрогла.

— Будь сделано, — отчеканил Федька.

Проворный конюший юркнул сквозь полы палатки, пробежал мимо дружинников, собравшихся возле мертвяка, у стряпчего выпросил самой наваристой юшки с куском козлятины и ситного хлеба с канопкой узвара на меду. Назад шёл не торопясь, бережно, чтоб не расплескать всё, поддерживая за сучёную ручку щанки (горшок наподобие двоеплодной вишни, перевязанные между собой верёвкой или соединённые глиняной ручкой), да только вошёл в палатку, как стрелой обратно выбежал.

Недолго он бегал по опушке, среди палаток малых и великих. Заметил её издали. Ещё бы не приметить — малявка какая-то прыгает возле мужей ратных, пытаясь тех растолкать. А те в свою очередь отталкивают её, нервно гаркая.

Придерживая своё плечо, Олег склонился над трупом. Его лицо было обезображено, руки раздроблены, и вообще он больше был похож на мешок с костями нежели на кого-то другого. Даже Сорока, которая безуспешно пыталась пробиться сквозь плотное кольцо витязей, навряд ли его узнала.

— Уберите её уже отсюда, — гаркнул Олексич.

— Федька, займись ей, — вполголоса распорядился Мир вечнозевающему конюшему, из под опеки которого в который раз Сорока убегает.

Сорока совершенно не желала уходить. Она толкалась и брыкалась, чтоб пробиться, желая хоть единым глазком глянуть на него, удостовериться в его смерти лично, но эта стена, сомкнувшаяся над убитым, не давала возможности протиснуться. А тут ещё Федька, выслуживаясь перед хозяином, отволок назад.

— Ты сказала, шо одёжу изодрала, когда с Лютым гоняла — выходит обманула?! Да шо ты за человека такая, а? Мирослав Любомирович тебя оберегает как зеницу ока, гостинцы тебе передаёт, заботится— от работы тяжёлой бережёт. Не хочешь яблоки — вот тебе смоквы, не хочешь в терему спать — иди в книговницу. А у него, между прочим, свадьба скоро, а невесту всё ж не так как тебя привечает. Тебе это ни о чём не говорит? — без остановки трындел конюший. — Ну шо ещё? — услышав шмыганье носом, наконец, посмотрел на мокрые от слёз глаза Сороки и тут же свои опустил, всегда так делая перед ней, боясь встречи глазами. — Ты тоже думаешь, шо это Храбр? — спрашивает, а та покрутила в разные стороны головой. — И я не верю, — оглянулся по сторонам, мимолётно размышляя о чём-то, а потом махнув рукой, произнёс:

— Добро, только поклянись своим батюшкой, что с места не двинешься. Я постараюсь, что-нибудь разузнать.

Сороке ничего не оставалось делать, как смиренно сидеть в палатке Мирослава и дожидаться Федьку, который, как только усадил ту на мягкие тюфяки и впихнул в руки щанки, побежал назад, обещая принести вести, как только что-либо разузнает. На этот раз убежать Сороке не предвиделось — два амбала с обнажёнными мечами охраняли вход, не с упуская своих соколиных глаз с ряженой девицы, да ещё и клятва данная Федьке на кресте.

Сорока выглядывая сквозь щель сомкнутых пол палатки, куталась в пыльник. Она безрезультатно пыталась согреться, испытывая невообразимый озноб, и всё же внимательно следила за настроением собравшихся дружинников, пытаясь услышать, даже через такое большое расстояние, о чём те говорят.

— Это половец, не иначе — у них опушка на стрелах всегда имеет округлый срез и трёх лопастная. А ещё вот этот узел, — тысяцкий Олегу показывает маленький узел под булатным пером стрелы из колчана, что принесли вместе с мертвяком. — Стрелы они делают иным способом, не как мы.

— Храбр тоже так делает, — заметили в толпе.

— Я бы сказал, что это и есть его стрелы.

— Один в один! — кто-то распознал их. — Я сам ни раз смотрел, как он их мастерит.

— Наконец нашёлся, — кто-то пнул мертвяка в бок, но тот лишь слегка поколыхался, ничего не отвечая. — Ах ты, мразь! — последовали плевки в его сторону.

— Одним словом — шкура продажная! Гадину на груди пригрели, — гудели мужи ратные.

— Да не может быть, что это Храбр! — вставил и Олексич. — Он в разъездах бился с ними. Стольких укокошил! В последнее время ватажники даже утихли! Да и к Олегу прислушивался, вечно в глаза тому заглядывал, словно сын отцу!

— Но может он за этим и проник к нам в детинец, — произнёс свои предположения Гостомысл, но явно высказываясь за Военега, потому что в этот момент скосился на него. — Он с ним сблизиться хотел… Там не удалось наместника убить, так он здесь решил… Заманил на охоту… — навязчиво давил на окружающих его воинов.

— Только не подрассчитал чуток — стрела под копыта Лютого упала.

— Но всё же ему удалось навредить наместнику, — загомонили наперебой.

— Плохой из Лютого заряжающий: то на дыбы от стрелы встаёт, то от куропатки бежит сломя голову.

— Сорока тоже сказывала, как тот галопом носился, — поддержал кто-то.

— Сдался вам этот конь! Он тут ни при чём, — загалдели. — А вот Сорока вместе с этим степняком пришла! — не унимались дружинники, давно и её подозревавшие в чём недобром, и явно с чей-то указки.

— Она здесь ни при чём! Её тоже… — видя медления Мирослава и не понимая его бездействие, возмутился Извор, и осёкся не договорив, но всё же взгляды северских да и полян, прибывших превеликим числом в Курск ради именин, приникли к нему.

— Договаривай, сын, — надавил голосом воевода, одарив Извора не менее тяжёлым взглядом, допытывая того, понимая, что он что-то скрыл.

— …он верно и её обманул. Он скорее всего просто воспользовался ею, чтоб проникнуть в детинец. Она его и не сразу признала. И идти она сюда не хотела. Когда мы её в город вели, она путы сняла и убежала бы, сам видел, только Храбр не дал ей, и потом тоже убегала, только он её возвращал в детинец.

— Может и верно, — опять загалдели. — Она избегала его вечно, а он за ней по пятам ходил, как сыч надутый. А последнее время даже и не говорили они.

— Воспользовался, говоришь, — шумно вздохнул Олег, и прохрипел, верно растормошив сломанную ключицу. — Как Лютый? — перевёл разговор с себя на любимого коня.

— А шо с ним будет! Ни царапинки, — отчеканил Федька.

— С утра в Курск двинемся, а этого с собой, — наместник имел ввиду обезображенный труп. — Повесить на главных вратах.

На стоянке вскоре немного поутихло, дружинники разошлись по своим палаткам, некоторые ещё что-то обсуждали возле костров, но лишь едва слышно, чтоб не побеспокоить наместника, да и всем не до веселья было, узнав о предательстве их чёрного полоза, как за глаза называли они Храбра. Одни проклинали его, другие не верили, что он мог так поступить, ведь с одного котла столько раз ели и один хлеб преломляли. Но и они вскоре разбрелись, осталась только охрана возле палатки наместника, да вокруг по местам возле костров, а вот возле широкой палатки воеводы была сутолока, но всё чинно, тихомолком.

Сорока тоже уснула, сморённая сегодняшними происшествиями — неудивительно — купание в воде, окрашенной осенним подступом, после того как резвый бег разгорячил тело, в добавок недельное самоистязание с длительным недосыпом, привели к тому, что у той поднялся жар с сопровождавшим его бредом. И не было понятно от чего тот бред, то ли от жара, то ли от перенесённого потрясения, когда всё же уговорив Федьку, пошли посмотреть мертвяка. Тот поначалу и не соглашался вовсе, но поняв, что Сорока не угомонится, уже давно распознав её упёртую натуру, провёл ту к возку на который того уже погрузили.

Она тогда с лёту к тому бегом ринулась, да когда разглядела получше, пошатнулась. Пару шагов ступила и упала без сознания. Мирослав тогда Федьку чуть не прибил, когда узнал, что девку на такие вещи повёл смотреть. Сороку под колени и спину подхватил, а сам измождённый, но силы собрав, до своей палатки донёс, ни разу на колено не встав.

Положил её на походное ложе. Только с долю времени постоял в нерешительности. Потом навис над девицей, прислушиваясь к её бредням — мало что можно было понять — спутанные фразы, то на славе, то обрывки слов на половецком.

Понимая, что девица всё ещё находится в сырой свите, Мирослав попытался стянуть её через голову. Сорока в ответ жалобно простонала. Остановился, отдёрнув руки. Унимает судорожное дыхание, а оно не желает усмириться — в груди сердце бешено бьётся, желая верно рассказать всему свету о своей неуёмной страсти.

Притянулся к ней вновь, замешкался, верно оправдывая свои зазорные действия. Немного поразмыслив, достал засопожник, осторожно поддел шов посередине свитки и, весь испариной покрывшись, вспорол его. Откинул свежесрезанные полы в стороны дрожащими вовсе не от холода руками. Сорока, сквозь сон почувствовав прохладу, глубоко вздохнула, задержав дыхание. Наполнила грудь, что Мир помыслив о пробуждении той, руки за спину спрятал и готов был испариться от неловкости. Грудь опала на выдохе. Спит дальше, только с губ слетевшим выдохом лёгким слегка поколебала воздух.

Мирослав несмело дальше принялся творить с девицей сие неотвратимое бесчинство. Свитку стащить полдела, теперь исподнюю сорочицу нужно заменить на сухую рубаху. А сорочица прилипла к телу, подчёркивая все девичьи изгибы, что Мирослав прильнул взглядом, не имея сил оторваться. Нет, вовсе не женские прелести, которые вздымались от дыхания, его так привлекли, хотя жадные мужские очи завсегда теми прелестями любуются — рубец. Огромный рубец, берущий своё начало от самой ключицы.

Осторожно снимая с Сороки сырую одёжу, Мирослав вовсе даже и не смотрел на её обнажённое тело, не желая даже хоть так невзначай покуситься на девичью честь — ей бы точно не пришлось бы по нраву такое обращение. И если уж потом она задаст вопрос о этой ночи, то Мирославу не нужно будет краснеть, обманывая её. Он действительно мало что видел: то зажмурится, то отвернётся. Но руки… руки блуждающие по её телу чувствовали всё.

Наконец переодев Сороку, Мирослав вышвырнул скомканные вещи наружу и, переоблачившись сам, принялся и дальше накладывать на разгорячённый лоб девицы мокрую пасконницу. Дыхание Сороки стало более ровным, сама утишилась, но губы изредка что-то беззвучно шептали.

Словно находясь в помутнение, Мирослав, охваченный совершенно другим жаром, клонился к Сороке, сам будто в бреду, не имея сил бороться с охватившими его чувствами, на долю времени потеряв управу над своим к девице влечением, почти приник к ним, к таким манким, словно ворожейным.