Анчутка

30. Навья птаха

— Не ожидал такого, но я благодарен этому ведуну уже дважды, — улыбнулся Мирослав, видя как отец впервые погрузился в спокойный сон, испив снадобье, приготовленное Сорокой по наученью Креслава.

— Дважды? — Сорока приподняла брови, показавшись Мирославу в тот момент необычайно милой.

— Тогда, когда убили стряпчего, твой дядька приходил к нам на двор, — лукаво скосился на девицу, поправляющую одеяло на наместнике. — Федька видел, как Храбр его через чёрных ход провёл — сначала хотел шум поднять, но как узнал, что он Извора лечит, угомонился. Я, честно сказать, сначала его подозревал в убийстве, но по времени не сходилось — когда стряпчего зарезали, он уже был на дворе. Ты тогда как и сейчас отвар готовила… А потом уснула, сидя перед каменкой…

Ах вот это из-за кого она тогда дядьку Креслава проморгала!!! Ах вот кто её на лавку тогда положил.

— Это ты снадобье дьдьке отнёс? — впилась в него своими ледышками.

Оказывается булат легко ими побеждаем бывает — Мирослав еле-еле её взгляд студёный выдержать может. Да! это он её и на лавку положил, и покрывалом укрыл, и отвар процедил, и даже на себе опробовал, чтоб наличие дурных (ядовитых) трав выявить — горькое до жути. Он лишь потом узнал, что это не пить нужно было, а для промывания раны — Креслав сказал. Мирослав, когда в их общую с Извором клеть пришёл, ведун над ним ворожил — пока тот без чувств был, гной высасывал, в махотку сплёвывал, шептал что-то неразборчиво, потом тра́вы, пучком связанные, подпалил и вонёй этой того кумарил. Мирослав решил не мешать тогда, отвлёк охрану, чтоб Храбр мог ведуна беспрепятственно вывести. Мирослав даже думал, что он попытается Сороку с собой забрать — Федьку приставил следить за ними. Ушёл не попрощавшись с ней, оставил на дворе наместника.

А вот Сорока свою затею не желала оставить — на братнике в ночь за Креславом убежала — пришлось Храбра из отцовского полона вызволять, его место собой занять, с отцом пить — его в тот день прорвало словно, за старое принялся — пока полупьяный кметь девицу по лесам искал.

Не выдержал отважный воин — надломились его булаты крепкие, а сам дрогнул — перед той силищей ему не совладать. На отца взгляд отвёл от этого стратига (военачальник) коварного, круговую оборону занял, на её выпад отвлекающий ход предпринял.

— Ты откуда его знаешь, ведуна этого? Он ведь не родной тебе, — Мирослав навязчиво испрашивает, ведь давно желал узнать о Сороке побольше, так сказать, из первых уст. Его выпад был сокрушающим.

Сорока не хотела говорить о этом — не стоит Мирославу Ольговичу открывать сей тайны, иначе это кровопролитие никогда не закончится — она станет камнем преткновения посреди этих витязей. Если бежит вместе с ней, будут они вольными, а нет — каждый своей дорогой пойдёт, как бы её это не печалило.

— Не родной, но у меня ближе его с Храбром в степи никого не было… Он, когда к половцам попал, был сильно ранен — ему пришлось научиться знахарству, чтобы выжить. А потом, когда скитались по Посемью, мы, пользуясь его знаниями, занимались целительством за умеренную плату, помогали страдальцам, обречённым на смерть, уменьшить их муки, чтоб те могли безболезненно умереть. Не гневись… — запнулась и уходя от дальнейшего разговора, кивком указала на ворох замызганной одежды и бадейку с грязной водой, которая стала такой после омытия наместника, намекая, что их нужно вынести.

— Отцу ведь стало лучше, — искренне веря в его исцеление, проговорил Мирослав.

Глядя на того, он подхватил бадейку, под сучёную ручку, и выскочил наружу, щурясь от дневной яркости. И действительно, Олег Любомирович выглядел намного лучше: одутловатость с лица немного спала, рвота прекратилась, а боль почти оставила. Видя радостного Мирослава, Сорока только больше грустила, осознавая, что эти улучшения временные — от мышиного зелья (мышьяк) нет снадобья — она лишь умерила его страдания, облегчая тяжесть его последних дней.

Юркнув назад, Мирослав обнаружил, что Сорока куда-то засобиралась. Опять хочет убежать? Но может оно и к лучшему. Он бы тоже убежал, но не мог вот так хладно оставить здесь своего отца. Да и неизвестно какие у Военега дальнейшие намерения — принудить братыча к браку с Любавой? Но если дядька теперь может с лёгкостью сделаться здесь наместником, ему до этого уже верно и нет интереса — в любом случае, Сороке в Курске будет небезопасно — месть Святослава может настигнуть курских бояр в любой момент, пока Всеволод занят на границе ордами Ясинь-хана.

— Уже уходишь? — с досадой спросил её, когда та отодвинула полу в сторону.

— Что? — не домыслила. — Нет. Я в лес — там целебные травы. Они необходимы твоему отцу, — ответила Сорока, небрежно кинув через плечо. — Здесь на поляне всё повытоптали, кони всю траву пожрали, что ни былиночки не оставили.

— Позови с собой Федьку, — умилился её недовольному ворчанию.

— Я сопровожу её, — столкнувшись у входа в палатку с Сорокой, вызвался Извор. Он пришёл сюда с желанием предложить и свою помощь в уходе за дядькой. Тень сомнения скользнула по лицу Мирослава. — Ты помнишь то, что я говорил тебе, брат? Я всегда буду с тобой.

— Помню… Прости… — Мирослав через силу выдавил от стыда, что брат его предателем считает.

— Потом каяться будешь. Сейчас поважнее дело есть, — подошёл ближе, переведя взгляд с Сороки, побежавшей к возам в поисках удобной плетёнки, проворчал тому еле слышно, унимая ревностную бдительность взволнованного брата, — там не безопасно — половцы хоть и скрылись из виду, но я чую, что они рядом.

— Ты что-то знаешь? — Мирослав был так же осторожен, не выказывая заинтересованности для отвода глаз, пристально следящих за ними дружинников.

— Тебе тоже нужно быть более осмотрительным, — от слов брата Мирослав напрягся. — Он попытается опять.

— Кто?

— В лесу было два убийцы. Одного вчера притащили сюда. А второй, что ушёл, был… Храбр. Тебе Сорока не говорила, что мертвец не он?

"Так Военег был прав — это он стрелял в моего отца? Он поэтому и снял охрану, чтоб его заманить, — " всполошился Мир более за отца нежели за Сороку — Храбр ей не причинит вреда, а вот Олег в опасности — Миру действительно не следует покидать его палатку.

— Ты уверен? — Мирослав оправдал эту недосказанность состоянием Сороки.

— Лично видел его своими глазами, — попытался того успокоить, бросая взгляды на дружинников, что прошли мимо входа.

— Я тебя понял, брат, — благодарно кивнул, осознавая, что не один, что Извор не оставит его в тяжкую годину, что он-то точно поможет ему пережить это лихое время. — Догоняй, — толкнув того в спину, почти воскликнул Мирослав, уже за возами увидев скачущую через кротиные кочки Сороку и машущую ему издали.

Выглядывая её тонкую фигурку, удаляющуюся от становища, махнул девице в ответ своей широкой ладонью, вскинув ту высоко над своей головой и проследил взглядом за трусящим ей вслед Извором, гремящего своей сбруей.

Сорока лёгким поклоном головы, не останавливаясь, встретила нагнавшего её Извора, а тот с сердечным замиранием последовал за ней, не решаясь подойти ближе, чем на пару шагов. Волком он следил за лесным теремом, по которому Сорока суетливо бродила, в поисках трав. Заодно, а может даже и в большей мере, он наблюдал за девицей, влюбляясь в неё вновь и удивляясь сам себе — и как он не замечал, что любит Сороку? Он ловил себя на мысли, что его всегда заводила её взбалмошность, что он даже искал повод поддеть её, будто что внутреннее подзуживало его на какую-то колкость и грубость, тем самым обращая на себя её внимание. А теперь она, принявшая свой истинный облик, волновала его намного крепче, ведь теперь он не скован обетами данными своей наречённой тогда под оконцем, которыми он что неверигами себя опутал, не давая никому занять места в своём сердце кроме неё. Ведь она, Сорока, и есть его невеста.

Особо заметна её истинная стать, когда она не рядится, а погрузившись в себя, как в этот раз, что-то делает, тогда она совершенно другая — нежная, а движения плавучие. От чего же ему сейчас ей не открыться? Рассказать, что он узнал её, что сердце пустовало все эти годы? Что мешает? Стыд? Стыд за себя прошлого, что был тогда трусом?

Наверное поэтому Извор не решался подступить к Сороке, боясь быть отвергнутым, а только заворожённо наблюдал за ней, заходясь в радостном упоении. Он безропотно шёл следом, внимательно изучая её. Вот она присела, потянулась к тонкому ростку на краю оврага, потом ступила пару шагов, будто пава, следом сорвала цвет лишь слегка нагнувшись и, поднеся к носу, втянула в себя его аромат.

— Как же они приятно пахнут, — протянула Извору, подставив цветок к самому его носу. Смотрит на неё — вроде Сорока, а вроде и нет. — Понюхай сам.

Извор, потеряв явность бытия, как послушный щенок, приник к удерживаемому девицей цветку, и втянул благоухающую пыльцу ноздрями, что тот облепил всеми своими лепестками его нос. А Сорока ну смеяться — как ручеёк весенний — лишний раз доказывая Извору, что он непроходимый глупец.

Быстро уняв свой смех, верно вспомнив, зачем они здесь, присела на корточки перед Извором, сгоняя его в сторону от притоптанной его длинными ногами бежавы — он, сам не зная обнаружил то, что искала Сорока, а та, зелёная и сочная, кричала свежестью о своей боли, распространяя ароматные звуки ледяной стали.

Смешно передвигаясь на корточках, Сорока собирала пахучую траву. Рядом притулился и Извор, желая той подсобить, закопошился, бряцая кольцами кольчуги. Потянувшись к очередному зелёному ростку, в стремлении сорвать, замер в опешенности — его грубых пальцев, сомкнувшихся на тонком стебельке, легко коснулся подол рубахи Сороки, что суетилась рядом, сидя к нему спиной, по которой туда-сюда вилась толстая коса, изгибаясь в такт её движений. Он же беззастенчиво смотрел на девицу, с жадностью любуясь, и даже желая овладеть ею, но пока не время… А потом и вовсе еле сдержал свой томительных выдох, когда его ладонь полностью накрыло краем рубахи. Что его останавливало, чтоб признаться? Страх? Страх быть отвергнутым.

Нежной волной, тревожа сознание, подол перекатился по его пальцам, отхлынув прочь как прибрежная волна, наполнив Извора даже тонким сожалением в нежелании такого дерзкого обнажения руки, которая так и застыла, объяв нежный росток, истерзав его, с силой сдавив пальцами.

— Извор Военегович, — окриком, наконец, Сорока вывела его из ступора, вороша травы в плетёнке, — этого будет достаточно, — и с удивлением посмотрела на свой подол, который слегка притянув к себе, удерживал Извор, двумя ароматными пальцами, мгновение назад сжимающие хрупкий ствол бежавы.

— Любава… — не поднимая глаз на Сороку, выдохнул тот.

Он произнёс это слово очень нежно и трепетно, словно целуя его.

— Что? — не домыслила и сделала шаг назад, но Извор не дал ей отойти, удерживая за подол.

Двинуться с места Сороке не давал и страх, крадущийся по ней, взявшийся сначала за ноги и прокравшись под рубаху выше, щекоча своим липкими щупальцами, словно это скручивающиеся побеги повилики, влажными спиралями полз вверх обвивая, сдавливая, не давая и пошевелиться оказавшейся в его власть.

Извор не спешил говорить дальше. Чего он ждал? Что та откроется ему? Спросит, как давно он узнал её? Припомнит, что она его наречённая?

— Любава… — дёрнув на себя подол, опять повторил имя, изливающееся потоками страсти, омывающей всё вокруг; имя, которое сдабривало всю пресность бытия своей навязчивой, но мягкой терпкостью, даря каждому испытавшему это чувство-соименницу, истинное блаженство, — Любава… — а та остолбенела, стоит не шелохнётся, вроде и вовсе соляной столп. Извор, наконец, отпустил подол и, поднявшись во весь рост, не громко, но вкрадчиво забасил, — Любава Позвиздовна… вскоре должна стать супругой Мирослава — не забывай об этом.

— Мне то что, — растерянно та забегала глазами, наконец узнав прежнего Извора, вечно с хмарным взглядом и резкого в словах, а то уж грешным делом подумала, что и того зельем уморили или жар у него.

А он всего-то решил отстоять сестрино право на будущего супруга, так сказать устранить или, по крайней мере, предупредить её соперницу. От стыда, что покусилась на чужое, что о её чувствах к Мирославу стало известно, щёки у Сороки пыхнули румянцем.

— Больно нужен мне чужой муж… — оправдывается запинаясь. — Я вот Олега Любомировича выхожу и поминайте как звали — боярин Мирослав мне волю дал…

А Извор взгляда своего тяжелого не спускает с неё, прёт, широким плечом разворот взяв, подступился поближе, что гора над Сорокой навис, руку к ней протянул. Ей бы бежать, а ноги не идут — аж зажмурилась, его опасаясь — верно сейчас придушит, лапы то у него силы немеренной — на одну положит, другой прихлопнет.

— Дай сюда, — пробасил, плетёнку у той выхватив. — Сам понесу, а-то набрала столько, что еле держишь.

Возвращались назад молча, каждый о своём думая. Сорока едва за Извором поспевала, стремящемуся поскорее прийти к становищу — понимал он, что трудно ему совладать с собой, находясь подле Сороки. Он-то эти свои молодецкие отзывы плоти после задиристых игрищ с Сорокой всегда воспринимал как ражистый запал, а теперь-то ясно — это было страстное влечение к ней, которое он пытался подавить в себе.

— Стой, погоди ты, — запыхалась Сорока и врезалась в широкую спину боярина, резко выполнившему её указ. — Ива.

— Ива?! — гаркнул Извор, о банном дне вспомнив — вот бесстыжая — она им два раза без зазрения любовалась!

Боярин взглядом в ту въелся, чего хочет, допытывается. А та еле дышит, щёки горят — его шаг её двух сто́ит.

— Ну да, ива, на берегу что растёт, — объясняет, пытаясь дыхание восстановить. — Горсти три коры нужно.

Корзину ей в руки пихнул, сам к реке бегом припустил. Долго ждать Сороке не пришлось, вскоре вернулся. Сорока уже за ворожбу принялась. Вода в котле медном уж закипать стала — Федька помог. Сорока с восторгом соизмерила величие лап Извора со своими ладонями — у того в пригоршне, как раз, три её и помещается.

— Точно вещунья длиннохвостая, и имя подходящее, — явное сходство с оной заметил конюший, а Сорока, кутаясь в клубах пара, над котелком свои заговоры дальше чинит.

— А с именем что не так-то? — Извор сам с Федькой говорит, а Сороку от себя взглядом не отпускает.

— Деды рассказывали, шо Сорока — навья птаха. Когда анчутка неприкаянная покой не находит, оттуда сюда сорокой прилететь может, пока правды не добьётся, обидчиков не накажет, дела свои не доделает… — шею вытянул, вдаль всматриваясь. — Поди разъезд вернулся, — Извору указует, а сам к тем навстречу побежал, коней принимать, Извора за собой манит. — Смотри и воевода тебя кличет.

Извор нехотя Сороку оставил. А та только рада — что сыч стоит, от того верно и травы плохо завариваются. Процедив отвар в канопку через тряпицу пасконевую и как следует отжав все травки, медленно, боясь расплескать заговорённый отвар, подступила к наместничьей палатке. Олег Любомирович с сыном беседу вёл. Говорил тихо, не кичась как прежде, вкрадчиво сына о чём-то увещевая:

-…Я заслужил свои страдания… Но Спас милостив — не хочет моей погибели, на то и дал мне сии мучения, чтоб я успел вымолить прощения своим грехам, чтоб ушёл в мир иной со спокойной душой.

— Отец, скоро лечец приедет из Курска.

— Лечец? — злобно буркнул. — Коли так тянуть будет, то на тризну (поминальный пир) поспеет. Да и ни к чему — не жилец я, — голос от долгого разговора стал сиплым и натужным.

— Отец, не говори так. А то, что лечец не нужен, верно — Сорока тебя выходит. Смотри, как тебе уже лучше стало. Она весь день то травы собирает, то соки из них давит.

— Сорока… эта девица… — указал пальцем на Сороку, не смеющую прервать разговор наместника с сыном и смиренно ожидающую возле входа. — Беги с ней… оставь меня… я тебе свой указ даю… — зашёлся кашлем.

— Отец, не бывать этому! Я не могу оставить тебя в таком состоянии, — беспокойно выпалил Мирослав, придерживая наместника за плечи.

— Говорю тебе… уходи с ней… немедля..- сквозь рвущий кашель попытался выкрикнуть, напомнив о своей неоспоримости. — Теперь все смерти твоей искать будут — и братья Ярославовичи и… стрыя (брат отца) тоже!

Наместник плюнул кровью, вырвавшейся из его рта фонтаном, окропившим своим рудистым цветом рубаху Мирослава, а затем закашлялся, не имея сил более что-то сказать, раздирая свои внутренности окончательно.

— Прости… прости… — лишь мог произнести, глядя на Сороку, когда она, подсабливая Миру, поднесла махотку с отваром, а той лишь оставалось гадать, что простить: то что в детинце удерживал, что плетьми бить наказ дал или то, что в её честности усомнился и в краже гривны подозревал.

Долгий приступ измотал Олега окончательно, что лишь выпив немного отвара, проливая его по краям, уснул, весь покрывшись испариной.

Мирослав долго не отходил от отца, прислушиваясь к его слабому дыханию, боясь оставить, словно ощущая его скорую смерть, верно думая, что сможет прогнать её.

— Тебе следует переоблачиться, — не желая побеспокоить наместника, тихо промолвила Сорока, робко тронув плечо Мирослава, указуя на кровавую рвоту на его одежде.

Это казалось бы лёгкое прикосновение успокоило буйство в его душе, а нежный заботливый шёпот, утишил в его мечущемся сознании вихри негодования и страхований, похожих на сизые тучи, что сейчас заволокли собой закатное небо. Хмарило, тем самым ещё больше нагоняя тоску на Мирослава. Он спешил назад в палатку наместника, но не только к чахнущему отцу, но и к ней, своей любимой, к той, с которой готов прожить весь свой век простым землепашцем или охотником, да хоть кем, но только бы быть рядом с ней. Лишь с ней он чувствовал себя спокойно. Он желал ощущать это чувство всегда.

Но было ещё кое-что, не дающее покоя Мирославу, с чем не могла справиться Сорока. Свернув к невзрачному шалашику возле табуна, крадучись заглянул внутрь.

— Подсобить? — уже не прячась, спросил Мирослав перепуганного отрока.

Тот мигом спохватился, опрокинув плошку с кашеобразной мазью. Торопливо отворачиваясь и пряча спину всю в багровых пятнах и ссадинах от пытливого взора Мирослава, и одновременно кривясь от боли, натянул рубаху. Он даже не пытался обелиться, а стоял опустив голову и трепетал.

— Сорока сказала, ты просил мази. А я-то думаю, для кого? — Мирослав дёрнул того на себя, сорвав рубаху, оглядел его раны, кое-где с гнойными нарывами. Всё говорило о плохом уходе и верно о страшных истязаниях, но уже давних — несколько дней прошло точно. — Паскуда, — шикнул толкнув конюшего от себя, что тот еле устоял на ногах. — Я мог подумать на кого угодно, но тебя никогда бы не заподозрил… — голос Мирослава был тих, низок и неимоверно напряжён. — Как ты мог?

— Я стерпел бы любое истязание, — вовсе не оправдывался Федька. — Даже если бы они жгли мне брюхо (живот) раскалённым железом, терпел бы, если бы ломали мослы (кости), но они… узнали, где живёт моя мать-вдовица с моими младшими сестрицами… Я не хотел, чтоб они страдали… — говорил со смирением готовый принять любое наказание.

— Я думал, что ты мой друг, я делился с тобой тем, что не сказывал даже Извору.

— Я… — обвалился на земь, преклонив колени, не имея никакого оправдания. — Я ничего и не открыл из того, когда меня Военег допрашивал! Я не сказал им, что Сорока дочь Позвизда!

— Замолкни, — прошипел Мирослав, подлетев к тому и зажав его рот своей ладонью. Его глаза, что булатные мечи, были готовы искромсать того на куски. — Ты знал, что моего отца должны были уморить зельем и смеялся мне в лицо?!

— Мне об этом ничего не ведомо было, — торопливо оправдывался, испуганно бегая зрачками и даже забыв о своей боли. — Верно они и мне не все свои умыслы сказывали. Ей-богу, я не знал, — искренне божился.

Мирослав крепился, чтоб не придушить того на месте, хотя желание сцепить свои пальцы на его шее ещё крепче было нестерпимо жгучим.

— Военег теперь против Сороки что-то умышляет, — сипел конюший, сквозь сдавленное горло. — Я ничего не сказал, но он верно что-то подозревает. Он верно и от неё избавиться под шумок хочет…

Полянин наконец смог разжать свои пальцы оставив Федора, десятского Святослава Ярославовича, недоумевать в одиночестве.

— Я ничего не знал о мышьем зелье, — его окрик догнал Мирослава, когда тот устремился прочь. — Я ничего не знал о их истинных намерениях, — уже шептал, погрязнув в сожалениях.