Анчутка

34. Никогда не быть братьями

— Я проиграл тебе в этой битве. Я слишком сильно был увлечён своей местью, что не замечал происходящего между вами. И клянусь, если ты не поторопишься к ней, я передумаю.

— Ты надеешься, что я пощажу тебя?

— За то время пока жил рядом с тобой, я отлично тебя изучил — ты не сможешь. Если бы хотел, ты убил бы меня сразу, но ты ищешь оправданий, чтоб сохранить мне жизнь. Я это запомню…

— Видит Бог, я не хочу этого. Но ты своим медлением позволил отцу погибнуть.

— Может быть да. Но я искал выход. Думал… надеялся, что смогу в одиночку всё сделать, — Храбр сожалительно хмыкнул.

— Ты — горделивый волух (дурак, болван).

Храбр судорожно сглотнул. Он это уже и сам понял. Понял, что потерял возможность обрести спокойствие и счастье.

— Жаль. Жаль, что я так и не смог отомстить за свою мать… Мне казалось, что я так близко, но это всё хмарь. Военег — приспешник злобного Эрлиха (демон смерти у половцев). Это он наш с тобой общий ворог. Стань моим споспешном в сем деле — покарай его за наших родителей: за отца Сороки, за твоего отца и мать, за… мою. Сейчас только ты сможешь стать разящим мечом возмездия. Ты сможешь.

— Я убью его, — Мирослав медленно отступил от Храбра, а лес заговорил отдалённым эхом курлыкающих степняков.

— Если не поторопишься, то тебе не удастся это сделать, — дёрнул головой в сторону, где лес наполнялся шумом.

Теперь и Мирослав услышал их курлыканье — близившиеся даже не скрывались. Они кидались короткими фразами и казалась что были везде, но если прислушаться становилось понятно, что это были две совершенно разные массы, стремящиеся в одну точку, и если они встретятся то никому не спастись.

— Господин, мы знаем, что вы здесь, отзовитесь, — кричали на половецком.

— Манас! — с сипотцой ревел кто-то.

Этот голос, тронувший ухо Мирослава, показался ему до боли знакомым.

— Уходи пока не поздно, — Храбр приподнялся, упираясь спиной в дерево. — Сорока в опасности… Спаси её, если она тебе дорога… Чего медлишь?!

— Хорошо коленца выдаёшь, прям соловьём заливаешься, — звучало крайне ехидно. Мирослав воспрянул разом, в глазах блеснул ледяной булат. — Только ведь и ты приложил свою руку к смерти моего отца, — рыкнул Мирослав, опять желая нанизать степняка на свой меч.

— Я не убивал его, — Храбр пытался вставить слово, но Мирослав его не слушал.

— Если всё, что ты сказал — правда, зачем ты так поступил с ним? Зачем?! — вопрос, сказанный излишне громко, расходящимся галом пронзил лес.

С одной стороны затихло — степняки остановились верно прислушиваясь к возбуждённому восклицанию, пока с другого края отдалённо, почти неслышно бряцала кольчуга.

— Извор. Это был Извор.

— Что? Что ты такое говоришь? — в груди Мира сжалось, а всего пробило холодом. — Это ложь!

— Я видел, как Извор давил на черен меча, пока твой отец истекал кровью.

Где правда? Где ложь? Воздух для полянина стал в мгновение тяжёлым, что он с трудом мог наполнить им свою грудь. Казалось, что явь стала сном, кошмарным, от которого хочешь пробудиться. Мирослав смотрел на Храбра потерянным взглядом, но он был устремлён мимо степняка, в несуществующую пустоту. Скользя на мокрой листве, ошалев от сказанного, Мирослав попятился назад на негнущийся ногах, совершенно не чувствуя земли. Он волочил за собой меч, цепляясь остриём упавшей кромки за пухлый мох.

— Этого не может быть, — бесцветным голосом еле слышно выдохнул полянин.

— Помнишь, кони разбежались? Это Федька отвязал коней — зачем? только одному ему известно. Нужно было сразу догадаться, что он попытается сотворить какую-нибудь глупость. Но я точно видел это — когда он вышел из палатки наместника, там был Извор.

— Почему? Почему? — губы Мира, всегда сжатые, вдруг ослабли и шептали одно слово.

— Мне нужно было понять это сразу, — Храбр напрягся зажав бок и, стерпя боль, продолжил. — Твой отец не мог совершить никакого зла. Он просто не мог… Он в неделю (воскресенье) всегда распоряжался кормить робов и убогих, он защищал вдовиц, и заключённым давал указ дать лишнюю краюху хлеба. Он просто не мог, — кроваво откашлялся, — он просто не мог… — зажмурился вспомнив о своей матери.

Казалось, что стволы деревьев начали двигаться, словно из них выходили злобные лесавки (лесные духи) — первыми их отыскали степняки. Двое ближайших, вскинув свои мечи, стремительно неслись на обескураженного Мира, не в состоянии вообще хоть как-то отреагировать.

— Найди её! Она в опасности! — Храбр пытался докричаться до Мирослава и, собрав остаток своих сил, подтянулся по стволу вверх, перебирая по нему своими плечами. — Спаси Сороку, если ты её любишь!

В голове полянина стало проясняться. Помутнение с шумом откатилась волной, заменившись на ражный рёв степняков, лязгающим валом катящихся на него.

— Не трогать его, — Храбр, оттолкнувшись от дерева, кинулся наперерез. Меч атакующего степняка застыл в воздухе не достигнув цели — остановился всего в малом расстоянии от Храбра, который встал между одиноким полянином и несущимися на того батырами.

— Стоять, — гаркнул одноглазый степняк, по приказу которого половцы, пыхая и сопя от быстрого бега, притормозили, не унимая своего ражного запала.

— Не трогать моего брата! — Храбр прокричал на половецком и встал на колени схватившись за бок, обессилев окончательно. Сквозь пальцы сочилась кровь, сбегая вниз на порточину. — Пусть уходит. Это приказ! — надрывно прокричав, повалился ничком теряя сознание.

— Чего ждёшь?! — перевернув Храбра на спину и осматривая его рану, одноглазый степняк обратил на себя внимание Мирослава, коротко резавнув его слух сиплым окриком.

Боярина ошарашило не только сходство того с ведуном, но и слова Храбра — он понял их значение. И ему бы тоже хотелось считать его братом, но явь принуждала мыслить по-другому. Наступившее трезвление подстегнуло Мира к скорейшему бегу.

Мирослав быстро удалялся от степняков, которые вскоре двинулись в противном направлении, разрывая жизненные пути этих молодых людей, чьи судьбы столь тесно переплелись. Каждый дальше пойдёт своим путём тернистым и трудным, но каждый будет помнить эту встречу до самой смерти.

Мирослав лишь единожды оглянулся, выхватывая из-за дубов тающие тени степняков. Но даже сейчас он не решался звать Сороку, опасаясь что первыми её обнаружат военеговы дружинники. А не обретя Лютого на месте, всё же свистнул призывая верхового к себе — Сорока его тоже посвистом звала — вставит бывало два пальца кольцом в рот и наполнив грудь, дунет разом — девка, а свистеть умела не хуже отрока. Отец тогда, выпрыгивая из сапог, нёсся с крыльца следом за Сорокой, чтоб опять той взбучку устроить, что Лютого без дозволения гуляет, да завместо неё Федьку по бокам пинками отходит. Тот давай как уж извиваться. Сорока на это глядючи, слегка лишь, одними уголками губ своих улыбалась, а глаза, всё одно, грустные — она в пропаже Храбра себя всю изъела, хоть и не говорила, но и без слов всё понятно было — виноватой себя считала. А Федька после отцовской взбучки в последние разы как-то кривился дюже крепко — Мирослав тогда и помыслить не мог, а тот уже верно после военеговых допросов был. Меж тем Сорока уже возле ворот стоит, под узду Лютого держит — мол, готов конь, Олег Любомирович, лишь своего знатного всадника ожидает. Сорока после своего побега часто так Олега к прогулкам принуждала — у неё тогда одна отрада была — Лютик.

Отца Мирослав припомнил. К горлу ком горечи подступил, заныло в груди, сердце тоской скрутило. Чем печаль унять? Обнять бы любу свою, боль утолить. А всё без толку по рощам бродит — нет нигде девицы. Испереживался весь. Дурёха! Кабы в беду не попала.

Мирослав то остановится — слушает, то на земле след её ищет, хоть знак какой. То ветка сломленная, то отметина от сапога. Да что искать — анадысь здесь загонщики зверьё дикое гнали. Вот свежие. Одна отметина особо внимание привлекла — отпечаток явно женской ступни на грязи возле лужицы мелкой среди прочих больших конских полукруглых с двумя рожками. Убежала! Сначала Мирослав опечалился. Брови смежил, защемило внутри. А потом отлегло, даже обрадовался, что Сорока с Лютым убежала. Значит так тому и быть. Она теперь вольная птица, а его судьба — сгинуть в северских землях.

Больше его ничего не держит здесь. Настало время отомстить Военегу и Извору — двум когда-то родным людям, которые стали ему врагами кровными. Намереваясь убить их сразу ли, по отдельности ли, или хотя бы одного с собой на тот свет потащить, Мирослав направился к становищу. Вот и дружинники его отыскали. Окружили со всех сторон. Подойти не смели — рядом шли. Так толпой из лесу и вышли.

— Извор, иди сюда и сразись со мной! — кричал Мирослав войдя на поляну, которая была полна бранных мужей. Тот не откликался.

Мирослав непрестанно призывал его к себе, кидаясь на собравшихся дружинников диким взором, а те ражно щерились своими клинками.

— Мирослав, я рад что ты вернулся, — раздалось довольно-таки радушно — Военег встречал его возле своей палатки. — Извора ищешь? Он разве не с тобой?! Нет? — слегка удивился, недомышляя, где сын пропал.

— Коли его нет здесь — пол беды, будет легче справиться с вами — по одному на тот свет отправлю душегубцев!

— Тпррру, — притормозил того словно какого рысака ретивого. — Глядите-ка, прыткий какой? — запыхтел надменно, понимая, что до Мирослава верно правда дошла. — Чего так расшумелся? Охолонись! Меч свой в ножны убери — мне с тобой перетолковать кой о чём надобно!

— Ты отца моего загубил — речь с тобой держать не собираюсь!

— Извор где? — вполголоса Военег у сотского испрашивает, за того переживая малость.

— Мы с ним в дубраве расстались. Он нас к Мирославу послал. Сказал там половцы на подступах. Половцев не встретили, хотя слышали, как те уходили. Догонять не стали — по твоему указу, воевода, Мирослава к тебе вели.

— Возьми меч, — ни на миг не унимался Мирослав, выкрикивая поверх голов дружинников, — чтоб меня не назвали убийцей. Пусть Бог рассудит нас в честном поединке!

— Ох, ох! Настращал-то как, — Военег издевательски того подтрунивает. — Коли так, я даже меч в руки не возьму, а тебе ко мне не подступить даже.

И верно, Мирослава от Военега отделяла немалая дюжина витязей лютых. А всё едино — не остановить ищущего справедливости. С мечом наперевес, возвестив о своём праведном гневе лютым рёвом, Мирослав в сечь пустился в неумолимом стремлении сблизиться с Военегом.

— Остановить его, — воевода коротко отдал приказ. — Только смотрите, жениха мне не попортите — венчание скоро.

Первого воина Мирослав поразил в несколько махов и, подхватив его выпавший меч, рубясь обоеруко шёл к своей цели. С парой следующих ратников пришлось повозиться. Но и полученная в этом бою рана не остановила Мирослава от сей опрометчивой затеи.

Он рубил нещадно. Сам был истерзан острыми кромками, но всё ещё стоял на ногах. Не смотря на то, что Мир подходил всё ближе к стрыю, мо́рочная надежда на отмщение истлевала ровно на столько, насколько его оставляли силы.

— Тебе не одолеть меня, братыч. Смирись уже! — выкрикнул тот Мирославу, когда очередные воины пошли наступом на обезумевшего от кровной мести племянника.

Он не слышал слов, вернее, не слышал о том, что Военег говорил. Он остервенело рубил и отражал левой и правой рукой, поочерёдно и вместе, словно коловрат небесный спустился на землю; пинал ногами, падал и вставал, но пёр к тому к краю своего пути, где его ожидал Военег.

Тот наблюдал за происходящим с каменным лицом. Вот упал один его кметь, отброшен другой, этому боярину Мирослав надрубил предплечье, а следующего опрокинул на клинок, выброшенный другим в колющем ударе.

Буйство сердечное и душевное запалило Мирослава. Гнев помутил его разум. Он понимал то, что иной возможности может и не стать, поэтому рубился не щадя ни себя, ни других. И вот, когда последний военегов ближник, преграждающий путь, встал на колено с надсечённым бедром, когда открылся долгожданный просвет в сем смертоносном проходе, который Мирослав преодолевал словно терновые заросли, когда вскинул руки над своей головой, сцепив обеими руками черен своего меча, вкладывая в свой удар всё своё негодование на дядьку — а тот как и прежде стоит без движения, только короткая борода немного от ветра колышется — вот тогда, когда с сокрушительной мощью его меч падал на убийцу отца, а сердце в ожидании отмщения изнывало от предчувствия, его удар был отражён снизу превосходящей силой, которую Мирослав признал сразу — это Извор. Он только сейчас вернулся и, на ходу слетев со своего Буяна, вклинился в сей поединок.

С этой мощью уже не поспорить, к тому же Мирослав выдохся и дрогнул. Что же так поколебало полянина? Осознание предательства от человека, от которого этого не ожидал. Хотя чем Извор лучше или хуже его самого? Ведь Мирослав, участвуя в крамоле, предал его первым!

Извор наступал. Его удары были сокрушительными, несмотря на колотую рану на груди, верно полученную в бою с Храбром — странно, почему Мирослав не увидел её раньше? Его клинок высекал искры, оставляя зазубрины на острых кромках. Мирослав отступал. Руки не слушались. Всё труднее было удержать меч. Очередным ударом он был выбит. Подлетев вверх и прокрутив в воздухе пару финтов, воткнулся возле ног злобного стратига.

Мирослав истощённый боем опустился на колени. Сник. Он пытался отдышаться, но с трудом давалось. Сырой воздух обжигал его лёгкие.

— Чего ждёшь, а? — прохрипел сквозь окровавленные губы. — Ну! — воскликнул, уперевшись грудью в выставленный в его сторону меч Извора.

— Смирись. Всё кончено, — Извор говорил надломлено и тихо, что было слышно им двоим.

— Ты уже сделал это с моим отцом, давай повтори ещё раз! — Мирослав поддался вперёд.

— Я не хочу убивать тебя, — Извор не отступил, а остриё его меча пустило кровь, окрашивая свитку Мирослава алым кругом. — Остановись же, — с содроганием сердечным пытался того упросить. — Иначе отец будет искать её, — процедил сквозь сомкнутые зубы, чувствуя давление на меч. — Сделай, что он просит, брат.

— После этого никогда нам с тобой более не быть братьями, — процедил злобно.

Мирослав был готов погибнуть, но не сдаться — раз Бог их так рассудил. Он не желал смириться перед этим поворотом судьбы. Погибнуть, но с честью! Громко ухнув уже был готов на клинок изворов упасть, да только приспешники военеговы удалее оказались— ударом по затылку, Мирослав был оглушён.

Незадолго до этого.

Ветки хлестали по лицу, драл кожу подмаренник. Опутывая голые ноги Сороки, он будто кричал ей: стой, воротись назад, словно вторил воплю её сердца. Мысли бились. Сердечное трепыхание в груди было созвучного перестуку копыт ханского табуна на перегоне.

Сорока всё отлично понимала, что никто из них не виноват, но порыв душевный убежать, скрыться, как она всегда то делала с самого своего второго рождения, вдруг понёс её куда-то прочь. Да где уж от себя-то скрыться? Любит она Мирослава, всем своим нутром к нему стремиться, и сейчас тоже к нему её тянет. Обнять его, успокоить в столь тяжёлую для него годину. Со всех сторон его обступили: и свои, и чужие. Она пережила подобное — не понаслышке знает каково это быть покинутым всеми. Если бы не Креслав с Храбром, то погибла бы верно — вот враги вроде они ей, а вроде и нет. Всё перепуталось. Самой утишиться бы в объятиях Мирослава. Где же он? А потом разом вкопалась на месте.

— Половцы ведь там, — шепнула сама себе.

Оглянулась, прислушалась. Не слышно тех — заплутала видно. Конь фыркает неподалёку — он-то за ней следом припустил. Даже разобиделся, что без него побегать решила. Ещё не видя Лютого, Сорока к нему бросилась. Лишь немного в обнимку с тем постояла. Тот целуется — мордой в бок пинает. Говорить тому не нужно, что делать — Лютик свою хозяйку по движению тела слышит — пустился вскачь.

Куда только? Всё дубы вокруг, да густой подлесок. Идут неспешно. Сорока всё лес слушает. Пустила осторожничая в сторону, где треск раздался. Да поторопилась туда опрометью, расслышав в зарослях крушины, всю сплошь усыпанной чёрной зернью, брань знакомую.

То Извор коня своего из полона древесного спасал — Буян его то ли от упрямства, то ли от устали в кусты забился, идти отказывается. Сорока с заряжающего слетела, витязю подсабливая.

Извор девице в ответ рад непомерно. Остолбенем замер, на ту сверху вниз смотрит. А та трещит без умолку, словно птаха, её соименница. Говорит-то понятно, а Извору не слышно вовсе. Спохватился, на рубахе разодранной кровь увидев. За руки ту хватает.

— Тронул тебя кто? — крайне взволнованно выспрашивает, в глаза той вглядывается.

Сорока свои слова все разом проглотила. Не понимает о чём тот.

— Это не моя кровь, — замялась, не зная, как того степняка звать теперь. Встрепенулась. А что сменилось-то? Он как был для неё Храбром, так и остался. — Это Храбра кровь. Сам ведь его ранил.

Извор от той отпрянул. Не знает как и оправдаться, упрёк разглядев. А та дальше затренькала — всё сразу сказать хочет, того зовёт куда-то, руками машет.

— Мира спасать надо. Там половцы… а он там… Слышишь? Они порубят его, я знаю их. А он живым тем в руки не дастся… — и дальше галдит.

Извор фибулу с плеча крутого отстегнул, корзно гулко встряхнул, на плечи Сороки накинул — тепло той стало. Извор ближе подступил, кутая её в свою накидку. Возле шеи поправил. Руками хотел за плечи ту взять, к себе норовя притянуть, желая всю разом собой обогреть — продрогла, колотуном вся ходит. Глаз булатных с той на сводит. Сказать ей что хочет, а язык онемел. Руки свои от той убрал, не коснувшись даже.

— Скройся, — лишь тихо шепнул.

Та в крушинник понятливо заступила, за дубы вековые спряталась. Голоса военеговых ближников возросли под зелёным куполом — загудели мужи. Долго не говорили, быстро скрылись, ещё немного погремели своей сбруей, что сегодня вместо птичьего щебета лес звоном наполняет.

Сорока тихомолком стоит, всё услышанное перебирает, в своём разуме складывает. Отступила от Извора.

— Ненавижу тебя, — назад пятится, а тот на два её одним своим широким нагоняет. — Ты предал его, — того в грудь толкнула, а ему что погладила.

Силушки своей не рассчитала, от того, оттолкнувшись, головой о ствол могучий приложилась да и сомлела.

В себя лишь пришла, когда Извор затащил её в какую-то куриную (обкуренная дымом) избушку — видно промышлявшие и ранее охотники здесь ночёвки свои устраивали. Избушка махонькая, без окон, только дверь низкая, потолок бревенчатый весь сажей покрыт — видно что топят по чёрному, под потолком лишь задвижка единая, а посерёд очаг простой.

Извор наружу выскочил. А Сорока шишку на затылке тронула — огромная. Бежать думала, приподнялась на локте, да назад на трухлявую солому плюхнулась — Извор с хворостом назад воротился. Сорока лежит, виду не подаёт, что очнулась. Глаза смежила, сквозь щёлочки за тем подглядывает. Ждёт, что похитник (вор) дальше делать будет.

Склонился над той низко. Дыхание слушает, а оно невидимой паутиной боярина опутало, что в нутре его истомно занежилось. Не сдержался. Губы бархатные хотел своими тронуть. Да застыл — на шее возле зоба (кадык) остриё тёплое ощутил. Сглотнул, задев хрящом немного клинок малый. От Сороки отодвинулся, а она клинок к горлу ближе, сама за ним неотрывно следует. Матушкин клинок от того тёплый, что девица возле тела его всегда держала — Мирослав для них ножны сам сладил на шнурке сыромятном закрепил, чтоб на плече, через голову перекинув, носить с боку — покоился там до поры до времени. Она матушкин поминок незаметно от Извора выудила, пока тот очаг растопить пытался — кресалом искры выбить-то выбил, а хворост сырой — лишь закумарил всё.

Отступает Сорока от Извора, сама боком к выходу вертает, думает, что убежать сможет. Замахнулась на боярина, отгоняя от себя, а сама дёру. Да только не справиться ей с исполином этим. Завалил он девицу в два счёта. Под себя подмял. Ощутил трепет её под собой. Жаром всего окатило. Что стоит ему своё взять, что его остановит? Ведь по зарученью с Позвиздом, она невеста его. Руками по стану тонкому забегал, складками рубаху комкая.

Отрезвел малость, лишь когда клинок острый меж колец его кольчуги вошёл. Дышат оба. Воздушными волнами друг друга окатывают. Сорока в навершие пальцем большим поднажала, ещё глубже в грудь мужскую ножичек вонзая. Извор, глаз от невесты своей не убирая, своей грубой рукой её нежную перехватил. Сжал, что все её суставы ладонью почувствовал. А та лицом переменилась — больно ей. Не говорит ничего, терпит. Извор грудью поднажал, с диким рёвом в себя сам ножичек засадил, да не глубоко всё же — не пробить так легко кольчугу с поддоспешником.

— Ты моя ведь была. Слышишь? Моя! — окатил её своим негодованием.

Отпрянул от неё, как протрезвел малость от сего наваждения. Нож из своей груди вытащил, лишь когда к двери низкой подошёл.

— Ненавидишь меня? — спросил ножичек у себя в наруче пряча.

Та молчала. Забилась в дальний угол. Рубаху на ноги голые натянула. Колени дрожащими руками обняла, лицо в них спрятала.

— Это слишком много для тебя, — презрительно бросила. — Ты жалок.

Полянин к той опять подскочил. Перед ней с гряканьем присел.

— Жалкий?! — оглушил её криком своим. Открытой ладонью по нетёсаным брёвнам с силой ударил, что Сорока от неожиданности слегка вздрогнула.

Опять взорами мерятся. И действительно — нет у Сороки к нему ненависти, что заслуживают лишь супостаты противные. Нарывает лишь одно мерзкое чувство брезгливости к этому жалкому мужу.

— Посмотрю, как ты после венчания заговоришь, невеста моя, Любава Позвиздовна, — сдержанно проговорил, смакуя каждое слово.

— А была ли я твоей когда-нибудь?! — воскликнула на прощание, видя, как дверь закрывается, слыша, как снаружи Извор ту подпирает. — Не прощу! Слышишь? Не прощу тебя за подлость, — в дверь запертую бьётся.

— А я уж, уверена буть, расстараюсь! Всё сделаю, чтоб получить твоё прощение!