Анчутка

29. Нежное касание

Сороке было тепло и уютно при пробуждении. Кутаясь в покрывало, она поёрзала на месте, принимая удобную позу для дальнейшего сна. Повернулась на бок и замерла, разглядывая спящего Мирослава. Он так близко, что были видны мельчайшие чёрточки на его волевых губах, которые всегда были плотно сжаты, а сейчас в расслабленном виде чуть приоткрыты; можно рассмотреть каждый волосок его короткой бороды — те уже не торчали в разные стороны, как иголки ежа, а смиренно улеглись в нужном направлении; густые прямые брови чуть нахмурены, видно и во сне его не отпускают тяжёлые думы и переживания; немного опалённые солнцем волосы свесились на лицо и слегка подрагивали от его ровного и глубокого дыхания. На бугристом предплечье покоилась его большая голова, а рука, вытянувшаяся вдоль походного ложа к его изголовью, до сих пор сжимала пасконницу. Сам же боярин спал сидя на земле, а вернее на примявших собой травянистый покров шкурах, которыми она была устлана.

Тихо. Птицы только занялись, а значит что глубокая ночь отступает прочь, гонимая яриловым посвистом.

Бродя глазами по лицу дремотуна, утомлённого суетливой заботой о ней, Сорока окунулась в воспоминания прошедших дней. Как она бежала из детинца, переодевшись в юнца — это у неё всегда выходило отменно — и воспользовавшись суматохой, связанной со сборами обоза, наконец, обрела свободу.

Скоро почувствовав её бесконечность Сороке кое-что помешало — у одного из возничего совершенно не вовремя решил разболеться зуб, да так, что опухла вся левая половина лица, даже оплыл глаз, да вдобавок иной раз так заходился, что бедолага от боли взвывал и валился на бок. Возничий так мучился, что Сорока не могла пройти мимо. Креслав быстро бы ему дёрнул тот зуб шипьсами (щипцы), а вот Сорока, при ближайшем рассмотрении оной хвори, затребовала шило. Перво- наперво Сорока его прокалила над огнём, что кончик раскалился до красна, а длинный стержень почернел. Вторым, самым непростым, делом оказалось уговорить возничего открыть рот. Но мужики его быстро скрутили — тот лишь задерживал обоз, который должен был прийти на поляну вовремя, и успеть к приезду бояр всё приготовить — и разжали скованные челюсти. Пару мгновений и тот быстро ощутил облегчение — одним движением Сорока вскрыла гнойный нарыв. А вскоре свежесваренный Сорокой настой из дубовой коры и белены успокоили и зуб, и возничего окончательно, что тот весь путь до места становища дрых. Сороке же в благодарность, которая совершенно ей была ни к чему, доверили править телегой, всё бы ничего, если бы в конце обоза, так нет же — в самой его середине.

Путь был длинным. Уже на месте, Сорока под предлогом нужды направилась в лес. Забрела в глубь уходя подальше от мужиков, собирающих хворост и рубящих поваленные деревья для костров. Ушла подальше от загонов, окутывающий своими сетями рощицы.

Сороке всё казалось, что за ней кто-то следит, что её сейчас поймают или из-за кустов выскочит тиун — откуда ему здесь взяться! Потом скрывалась в лещине, где был неглубокий буерак, хрумкая орешки до поздней ночи, прислушиваясь к беготне и крикам где-то вдалеке. И вот, когда почти всё стихло, верно желая и сам скрыться в той лощине, где пряталась Сорока, а может тоже намереваясь полакомиться орешками, один вепрь, которому по счастливой случайности удалось избежать сегодня смерти, лёгкой рысцой, попутно вспарывая своим клыкастым рылом заросли, пронесся мимо оторопевшей Сороки. Остановился, похрякивая, развернулся, присматриваясь к перепуганному отроку и, взрыхлив копытами землю, ринулся на того по-зверски вопя. Вот тут-то Сороке и пришлось покинуть своё укрытие, потом драпать от вепря, решившему отомстить за обиду, а дальше случилась та самая встреча с братьями-полянами и купание в холодной реке, потом опознание мертвеца.

Она так боялась, узнать в нём Храбра, что даже не выдержав всех треволнений, потеряла сознание. Нет ни раны и увечья были причиной её обморока — она просто не вынесла тяжести всего навалившегося на неё разом.

Лица мертвеца было не разобрать, руки тоже, но вот спина была почти не тронута. Пока Федька был на стороже, отойдя в сторону и выглядывая, чтоб кто их ненароком не приметил, Сорока, задрав свиту, со знанием дела, заглянула под неё — она видела бесчисленное множество мертвецов и мужских спин, когда выхаживала вместе с Креславом хворых, зарабатывая тем самым себе на жизнь. Внимательно осмотрела все шрамы — там были и свежие ссадины, синяки, лишь недавно зарубцевавшиеся раны и застарелые, посветлевшие рубцы, но не те — Сорока помнила все рубцы Храбра, не считая новых за последние три года, но старых было бы предостаточно для опознания. Это не Храбр.

А потом вдруг разом зашумело в ушах, что каждый шаг гулко отдавался во всём теле сразу. Она посмотрела на Федьку, беззвучно кричащего ей что-то и бегущему к ней навстречу, но как-то странно, будто его клонило к земле, лишь сейчас Сорока поняла — она падала. Потом темнота в глазах, и руки, его руки, такие удобные, будто заструганные под её тело, крепкие и одновременно нежные. А потом ничего, пустота и короткие вспышки сознания, которые сейчас заставили покраснеть. Слегка улыбнулась, припомнив, как Мирослав зажмурясь натянул на неё свою рубаху, ему то она чуть ниже колена, а ей почти по пятки; как отпаивал её, как промокал испарину на её лбу, как приглаживая волосы на её голове, тихо пришикивал на ухо, успокаивая, убаюкивая.

А сейчас он так близко, что хочется тронуть его. Сорока слабой рукой потянулась к Миру, желая сгладить складку меж его бровей, и едва коснулась подушечками пальцев самых кончиков коротких волосков на немного завышенных надбровных дугах, что его серые, как булатный меч, глаза с чернённым ободком раскрылись почти сразу, ощутив её прикосновение. И оба, не нарушая этот момент и едва дыша, затихли, боясь спугнуть, словно робкую бабочку с полевого цветка, этот драгоценный момент их жизни. Так и любовались друг другом в полной тишине, наслаждаясь этой нечаянной близостью.

Сороке хотелось, чтоб это длилось вечность. Нет, желание убежать никуда не делось. Просто раньше Сорока убегала, боясь за свою жизнь, и теперь оно, это желание, особо остро подпитываемое подслушанным разговором возле книговницы, который лишь крепче подстегнул к бегству, только усилилось, но от чего-то её теперь тянуло и остаться. Быть рядом с этим мужем, ощущать его, не оставить одного в трудности, укрепить.

Булатные глаза близились к Сороке. Они почти почернели от того, что зрачок расширился, вытеснив собой всю серость. Мирослав, не сдерживал более своего влечения к любимой, стремился коснуться Сороки своими губами, наконец подарить ей своё признание, и сорвать поцелуй с её пухлых губ, почувствовать ответ — ведь вчера на берегу она не отпрянула от невинного лобызания. Но нет. Вместо мягкости он ощутил на своих губах, готовых поглотить и отдаться без остатка, тонкие пальцы, сдерживающие сие стремление.

— Не следует этого делать, боярин, Мирослав Ольгович, — это высокопарное обращение ввело его в ступор — неужели он чересчур напорист, и Сорока пока не готова его принять?

Верно — он слишком поспешен — девица только что потеряла своего названного брата, а он так нагло хочет воспользоваться её слабостью. Мирослав даже укорился сим.

— Скоро твоё венчание с Любавой Позвиздовной, — Сорока поспешила напомнить боярину об этом, обуздывая его пылкость.

Мирослав хотел было что-то возразить, но пальцы Сороки, прижавшиеся ещё сильнее к его рту, не дали этого сделать. Он молчаливо вопрошал недоумевающим взглядом.

— Выслушай меня… Если я не скажу этого сейчас и проявлю слабость, то всю жизнь буду мучаться. Ты боярин, а я простая бродница. Не возражай против истины, — перебила его, лишь попытавшемуся что-то ответить. — Моя жизнь пустой шелест ветра, а ты властелин судеб. Наша любовь может погубить невинных людей этого города, сделать их бремя тяжконосимым до невозможности. И лишь ты способен предотвратить сие безумие… Твой отец совершенно прав… — Мирослав отпрянул. — Мы не можем быть вместе, а ты не должен думать только о себе.

— Он жесток по отношению к нам, — отрезал со злобной обидой на отца в голосе, и опустил глаза. — Он даже не попытался понять моих чувств, даже не допустил мысли, что может быть всё иначе. Он всё давно решил за меня, не спросив моего мнения, не учитывая моих желаний.

— Нет. Он дал тебе выбор. Ведь он намеренно пришёл к книговнице. Там он говорил нам обоим сразу. Он позволил нам самим решить, как поступить, — Сорока всегда видела лишь хорошее в людях, даже тогда она смогла распознать под грубой личиной непоколебимости наместника его сокровенный умысел, верно и по его указу вратники, при досмотре выходящих с подворья, её будто вовсе не видели. — Но мы не должны ради своих похотей лишить людей безмятежной жизни — на их долю и так выпадает много страданий и тягот. Мы не сможем обрести счастье, зная какой ценой оно взято — это непомерная плата.

Мирослав сидел повернувшись спиной к Сороке. Он прятал своё лицо не от обиды на её слова, а чтоб она не видела его глаза, тронутые слезой. Он тоже не хотел бы того, о чём говорила Сорока, и одновременно был томим жгучим желанием быть с ней вместе. Он стремился быть рядом с ней с самого первого их знакомства — совместная поездка на Буяне ему часто снилась по ночам, будоража разум, напрягая до нестерпимости его чресла. Он каждый день пытался к ней приблизиться — одаривание челядинок и сенных всякими безделицами уже даже вошло в привычку и совершенно были ему не в тягость, даже нравилось, когда они в благодарность с пущим рвением принимались за свои труды, а те только дивились эдакой бездумной щедрости и хозяйской доброте, покрывая славу боярина славословиями и здравницами (тост), подобно драгоценным каменьям в венце властелина. А эти премудрости житейские, изрекаемые ею время от времени, незримое сопереживание простому люду, самопожертвование, забота о других!

Миру даже казалось, что он полюбил её сразу, тогда, когда почувствовал её тонкий стан, когда коснулся без дозволения того, что может тронуть только полюбовник, сам не ожидая в своём теле столь быстрого отклика. И тронул он лишь затем, чтобы убедиться, что это не обман зрения — как-то странно выглядела под натянутой встречным ветром рубахой грудь этого бродника, когда тот нёсся к нему навстречу свесившись с Буяна, и лицо, тогда он тоже его увидел впервые — шапка поднялась на лоб— оно совсем не походило на мужской лик — большие глаза, нежные, пухлые губы, острый подбородок, тонкая шея не имеющая характерного хряща — ему хватило мгновения запечатлеть этот образ в своей памяти.

Перстень стал лишь ещё одной причиной, чтоб её разыскать, и когда услышал о ведуне, понимая, что она с ним заодно, хотел допытаться более о ней, нежели о дедовом символе власти, хотя и это было немаловажно; а потом обрёл её в колодце. Он уже тогда чувствовал, что это судьба — слишком много случайностей — повод задуматься… Но потом появился Храбр, вечно её охраняющий, не дающий подступить к ней и на шаг.

Мирослав присматривался к нему долго, а узнав истинную причину его прихода на двор наместника, всеми силами пытался изменить его мнение о отце, но верно плохо получилось. Немного было тоскливо, что этот отрок так и не открылся своим побратимам, не искал в них поддержки, и, даже видя доброе расположение к себе, не отпустил обиду, не попытался разобраться, не простил…

Но одно точно — Мирослав как и доныне не хотел отпускать от себя Сороку. Он желал, чтоб та как и прежде сидела подле него, наполняя усладой его естество. Он сам готов был окружить её собой, даже не давая вздохнуть, не позволяя выбраться из тенёт его любви. Но что-то подсказывало, что Сороку нужно отпустить…

Выбравшись из под тёплого покрывала, Сорока свесила с края ложа голые ноги и, зарываясь пальцами в длинный медвежий ворс, села рядом с боярином на шкуры. Она коснулась растрёпанной головой его плеча, в то время как тот прятал свою голову в кольце крепких рук, что упирались на его выставленные вверх колени. Ничего больше не говорили. Сидели так долго, видно всю предрассветную пору. Уже затиликали горихвостки, затренькали трясогуски, переполняя своим звоном тишь, встречая выплывший из зелёного моря огромный диск Хорса.

— Ты можешь уходить… Я поговорю с отцом, чтоб дал тебе крепкого коня, а стряпчии соберут снеди в перемётную суму. Я провожу тебя.

Сорока судорожно вздохнула, но не оговаривалась. Она посмотрела на склонённую вниз голову Мирослава.

— Не нужно провожать…

— Куда ты пойдёшь? — Мирослав не верил, что отпускает её. Он поднял тоскливый взгляд на Сороку, выглядывающую на него поверх могучего плеча. — Хотя, нет, не говори… если буду знать где ты, я попытаюсь вернуть тебя.

Устремившись каждый в глаза напротив, проникая в бездонные глубины, их сердца молчаливо вопияли, рвясь навстречу, желая переплестись судьбами, погрузиться в одно бытие общее на двоих, утешить своё любовное томление, испивая другого и пресыщая собой одновременно. Устал Мирослав бороться с собой, и Сорока перестала противиться, но только сейчас, в это момент, лишь один раз…

Сорока робко потянулась навстречу Мирославу, пока её губы не коснулись его. Нежно, невинно, медлительно, ласкающе их тоскующие души. Они погрузились в какое-то сладостное небытие, но остро ощущали друг друга, что даже не заметили, что сквозь щель неплотно сомкнутых пол палатки за ними кто-то наблюдает.

Поцелуй был бессовестно прерван ворвавшимся внутрь Федькой. Он с ходу начал что-то тарабанить, но, увидев милующихся, смолк, развернувшись на месте. Он корил себя за поспешность, но уходить не торопился, даже прилетевшая в него подушка, которая пришлась ему по спине и заставила скривиться от удара, будто того оглоблей шандарахнули, не выгнала его.

— Чего припёрся ни свет, ни заря? — несдержанно гаркнул Мир.

— Так енто… Тута… — растерял все слова, но быстро спохватился. — Олегу Любомировичу, — волнительный окрас голоса конюшего настораживал, — стало совсем худо.

— Так вчера же всё хорошо было?! Лечец где? Что говорит? — Мирослав хотел всё разузнать по пути к отцовской большой палатке. — До смерти запорю, если он нерадиво выполнил своё дело, — процедил сквозь зубы уже на подступах.

— Рана в порядке, — докладывал, рядом трусящий, Федька. — Лицо опухло, рвать стало ещё с полночи, сознание потерял, уж с годину как в себя не приходит.

— А почему меня не позвали сразу? — вкопался на месте, желая уж стукнуть того от переполняющей злобы.

— Так… енто… — по новой начал заикаться отрок, пряча глаза. — Извор пошёл… Не говорил? — немного удивился, приподняв брови. — Я видел его возле твоей палатки, наверное, не хотел вас беспокоить…

Мирослав его уже не слушал, устремившись в распахнутые полы палатки. Его отец действительно был крайне плох: неимоверно одутловатое лицо было изломанно от мучительной боли, верно не оставлявшей его даже в беспамятстве, паклями слипшиеся волосы, перепачканная борода источала вонь рвотных масс, да и вообще вокруг парил навязчивый смрад испражнений, из глаз вместо слёз сочилась прозрачная жижка (Жидкость. Курский диалектизм) с примесью рудицы.

Бегло осмотрев своего отца и удостоверившись в его забытьи, Мирослав накинулся с расспросами на лечца, который был сильно растерян. Он жевал тонкие губы, глаза испуганно бегали, а цвет лица был подобен тому, каким был окрашен и наместник — мертвецки бледный.

— Ты говорил, что его рана не опасна, лечец, — сквозь стиснутые зубы шипел Мир, едва сдерживаясь, чтоб не придушить перепуганного инока.

— Я… я не знаю, что случилось… Всё же было ладно. А потом… потом… — не мог связать и двух слов.

— Да что с ним говорить, прикончить его! — гласно резанул курский сотский, обнажая сакс. — Черниговская мразь, ты думал, что мы не узнаем, что ты заодно с крамольниками.

— О чём ты говоришь? — Мир, конечно же понимал о чём речь, но пока хотел услышать, что тем известно.

— Мы уже допытались обо всём. Он, — ткнул пальцем в лечца, который осел на земь и в иступлении, уставившись в одну точку, что-то бормотал под нос, изредка вздрагивая, — был знаком с некоторыми боярами из Чернигова, которых наш наместник считал своими друзьями! Гореть им в аду! Это они отравили вино Олега за здравницей.

— Этого не может быть, — недоумевал Мирослав. Неужели они предали отца, и, воспользовавшись его доверием, с этой целью проникли в Курск, а вовсе не для того, чтоб помочь наместнику установить порядок. — Где они? — вскричал Мирослав, желая их лично допытать.

— Они мертвы, — осадил возбуждённого племянника Военег, положив широкую ладонь на его плечо. — Они давно готовили бунт, желая присоединить наши земли к себе, — продолжил Военег. — Они сначала попытались его убить на охоте — подговорили этого степняка втереться в доверие. В детинце у того ничего не вышло, и он решил выслужиться перед черниговцами на охоте, ну а когда тому опять ничего не удалось, подговорили лечца.

— Я тут ни при чём, — лихорадочно закрутил инок головой, отказываясь от сказанного. — Я не знаю ни о чём.

— Кстати, ты до этого жил насельником в Болдиных горах (монастырь близ Чернигова), — Военег обратился к иноку, что тот испуганно икнул и лихорадочно затрясся.

— Пощади, — зашёлся в истерике и, семеня на четвереньках, подполз к Военегу, хватаясь за его сапоги. — Это какой-то наговор. Я ничего ему не давал.

— Тогда выпей это! — старший полянин пихнул лечцу под нос протянутый десятским кубок, из которого пил наместник, предлагая отведать остатки вина. — Ты давал ему испить из него? Тебя видел виночерпий.

— Да, он просил сиракузского вина, я противился, но это могло бы притупить боль от раны. А потом вышел по нужде…

— Где ты был? — пытал Военег. Лечец молчал, лихорадочно придумывая отговорки. — Хочешь скажу?! Ты бегал к черниговским, доложить о состоянии Олега, да и задержался поболтать о делах. Хочешь сказать, что я не прав?! Тебя видели там с ними!

— Признаюсь, — инок уже понял, что бесполезно отрицаться. — Это правда, что я прибыл из Чернигова. Правда, что они хотели учинить крамолу. Но я не давал ему никакого зелья! Я дал ему вина!

— Если там только вино, тогда пей, — давил Военег.

Лечец, доказывая свою невиновность, сначала с рвением принял предлагаемое, обхватив кубок двумя руками. Медленно поднёс к своему рту, но завыв сквозь сомкнутые губы, понимая неотвратимость, отбросил его от себя, заметив на дне жёлтый осадок, выпавший от воздействия серебра на яд.

Суча ногами, он попытался отползти в сторону, но ему некуда было бежать — окружённый курскими витязями, ему оставалось лишь валяться в их ногах, скулить и рыдать, ожидая своей смерти. В один момент, с безумным блеском в глазах, он подскочил и, набросившись на одного из дружинников, выхватил у того меч. Не прошло и доли времени, как с диким рёвом он бросился на невозмутимого Военега, замахнувшись в рубящем ударе. Остановился, не окончив свой выпад, с занесёнными над головой мечом. Скользнул взглядом вниз по своему льняному подризнику, остановился на алеющем языке булата, легко вошедшему со спины, изнутри разорвавшего его грудь и вырвавшемуся снаружи. Закатывая глаза, он обвалился бездыханным мешком под ноги воеводы, который переступил через него и, подойдя к сыну с окровавленным мечом, одобряюще хлопнул того по щеке, выводя из ражного помутнения — было едва заметно, как лихорадочный озноб прокатился по телу Извора, ноздри расширились, будто зверь учуял запах крови, а желваки на скулах свело от яристого возбуждения.

— Святослав хотел воспользоваться неразберихой после смерти Олега, к тому же, детинец сейчас без должной охраны — я ведь отправил сотню лучший воев в Переяславль, — вкрадчиво томил Военег встав со спины Мирослава, когда тело вынесли из палатки.

— Что же делать? — мысли Мирослава метались, он пытался осознать происходящее, найти решение, но не знал как поступить.

Он понимал, что Военег как и всегда был на шаг впереди — вызвался помочь устроить охоту, отобрал лучших ловчих, взял на себя всё попечение о охране. Зачем? Неужели, он спланировал всё это заранее?

— Эта паскуда, Святослав, хотел Курск к себе прибрать, — продолжил Военег. — Только мы раньше о их замысле узнали. Мои дружины в Курске сразу же после нашего отбытия за дело принялись…

Договорить не дал гонец, громко осадивший своего взмыленного коня. Соскользнув с седла, торопливо направился к наместничьей палатке, попутно с жадностью испивая воду из поднесённого ему черпала. Остановился перед входом, желая высказать что-то очень важное, и выпалил, получив утвердительный кивок от Военега:

— Воевода, всё сделано! Черниговская свора уничтожена, кто сдался добровольно, сидят по погребам, ждут твоей милости и молят тебя о пощаде!

Нескрываемое ликование загудело возле тканевого жилища, разнося гомон, подобный нарастающему грому и перекатывающемуся валами, по поляне. Военег сдержанно улыбнулся лишь губами, наблюдая за нравом Мирослава, выпроваживая всех наружу, желая говорить с ним наедине.

Верно этот переполох и шум стал причиной пробуждения Олега. Он застонал приходя в сознание, побродил по сводам палатки глазами, почти ничего невидящими, протянул слабую руку к стоящему подле него на коленях молодому полянину.

— Мир, это ты? — его голос был сиплым.

Рука не слушалась и безвольно упала на край ложа. Мирослав, крайне обеспокоенный оным состоянием своего отца, не спускал с того своего полного любви и сострадания сыновьева взора. Не зная, что сказать, он взял руку Олега.

— Отец, отец, — прошептал Мирослав, надеясь что он, услышав его голос, поймёт, что тот рядом. Рука наместника немного напряглась в попытке ответить, не имея душевных сил что-либо сказать. Из глаз потекли слёзы, окрашенные кровавым цветом, а в горле заклокотало желчью, вырываясь наружу пузырями.

После приступа Олег откинулся навзничь, а Мирослав заботливо подложил ему под голову подушки.

— Мир, где ты? — еле слышно просипел Олег, — свет, где свет, — бродил тот по сторонам глазами. — Я не вижу тебя.

— Отец, — Мирослав проглотил горечь тоски, оглянувшись на вход, сквозь который в палатку лился яркий свет от восходящего солнца, — сейчас глубокая ночь.

— Зажги светочь. Я хочу увидеть тебя.

— Отец… светочи все просырели, — соврал, напрягая свой голос, чтоб не выдать беспокойства.

Не чураясь состояния отца и не обращая внимания на его нечистоту, Мирослав, бережно поддерживая его руку, позволил Олегу ощупать своё лицо с подросшей бородой, пригладить взлохмаченные волосы трепещущей от слабости ладонью.

— Я прошу тебя, будь послушным Военегу. Он заменит меня, когда я уйду.

— Отец не говори так, — всё же Мир не мог более скрывать своих чувств и его голос задрожал, не желая смириться с неминуемой смертью отца. Он припал к его руке, покрывая ту благодарными поцелуями.

Олег не отвечал. Мирослав затаил дыхание, пока Военег прислушивался к дыханию младшего брата.

— Он опять в беспамятстве, — успокоил взволнованного племянника, отстранив от носа наместника свои пальцы.

— Как случилось, что черниговские бояре мертвы? — холодным гласом, Мирослав допытывался истины у дядьки — наконец, праведный гнев оттеснил растерянность, и он решил выяснить отношения со своим дядькой.

— Ты так был занят, что ничего вокруг не замечал, — язвительно заметил Военег, кивнув головой в сторону, где находилась его палатка, намекая, что ему и это известно. — Когда узнали о том, что Олега отравили, то я сразу направился к ним с вопросами, а они уже бежать собрались — их предупредили о облаве в Курске — какая-то мразь смогла ускользнуть. Ну, а потом, знамо дело, решили проверить, чей меч быстрее. Те немногие, что в живых остались под пытками не признавались, но один их десятский услужливый всё доложил: и где остановились, и сколько их в слободах, через кого связь держат, кто из северских в пособниках…

— Где он?

— Расспросить хочешь?

— Убить, — коротко рыкнул Мир

Военег реготнул, но проглотив усмешку, будто вспомнив что-то важное, между прочим многозначительно отметил:

— Кстати, отчасти благодаря твоему пестуну нам удалось здесь избежать кровопролития — его вои уже давно присягнули мне в верности.

— Олексич?..

— Отдать должное, не сразу — покочевряжился малость, ну я поднажал, как умею…

— Воевода! — послышалось снаружи, маня того выйти. — Замечены неизвестные.

— Ну?! И в чём же дело? — Военег, отложил разговор на потом, давая Мирославу побыть наедине с отцом.

— Вёрст десять от нас, круги наматывают. Походу степняки… — до Мирослава долетали обрывки фраз поспешно удаляющихся бояр, цокот копыт.

— За своим пришли видимо…

Тревожное отчаяние опутало своими сетями Мирослава, обездвижило ярого ратника, сковав и его разум бездействием, что тот не знал, что делать, как поступить. Предали. Все предали его отца: и черниговские, и северские, и поляне… Но он ещё мог понять курских — Военег коварный, он сможет сплести любую сеть, из которой нельзя выбраться, но как же так мог поступить Святослав Ярославович — это не укладывалось в голове. Возможность мыслить постепенно возвращалась, наполняя Мирослава негодованием. А потом пришла та, которая вернула ему самообладание.

— Не стоит этого делать… — шебуршал Федька, не пуская Сороку в палатку. — Ему уже ничем не помочь… Ты только хуже сделаешь…

— Я знаю толк в травах, — настойчиво проговорила Сорока, бесцеремонно врываясь внутрь.