Анчутка

6. Клятва

В отличии от воеводиного двора, где утренняя суета только начиналась, у наместника было шумно. Чернавки и прочая челядь мыли гульбища, натирали до блеска лестницы с их резными балясинами, выбивали перины и одеяла. Двор мели сразу несколько закупов, конюшие чистили денники, а в стряпной избе кляли Зиму, что по её вине скисло всё молоко. Ключница лупила какую-то чернавку, что позволила грязной травнице ошиваться возле печи, что верно та заговор какой и учинила, что и квас весь перебродил.

Держа в руках аккуратный свёрток, Извор бегло окинул всю эту суматоху и, не обнаружив наглой девицы, направился на задний двор. Там возле курятника, в задумчивости засучив руки узлом, неподвижно стояла девка, окружённая копошащейся массой пеструх.

— Эй, — гаркнул той, что куры в миг разлетелись по сторонам, ударяясь друг о дружку, — новенькую не видела — Сорокой звать?

Девка склонилась, пряча голову от этих переполошившихся птиц, которые с сумасшедшим криком взлетали над той и с шумом падали вниз, забивая её своими крылами.

— Я их только прикормила! — оглянувшись через плечо, завизжала на Извора.

Её лицо покраснело от гнева в тон ленты, оттороченной по краю ворота. Это была Сорока в новенькой рубахе.

— Аюшки! Ты ли это?! — явно удивился такой перемене. — Тебя и не признать в этом наряде? Украла поди? Смотри, девки со свету сживут, коли так!

— Не воровала я, — выкрикнула с обидой, — с колодца вернулась, а там уже лежало.

— А курей зачем прикармливала? — безотрывно разглядывал ту, примечая все изгибы её тела, которые не были видны доселе, скрываемые просторными портами и мужской рубахой.

Он нагло отмерил тонкую талию переходящую в округлые бёдра, разница которых была подчёркнута плетёным пояском; на груди, которая колыхалась от каждого её вздоха — а дышала Сорока очень глубоко и часто, явно рассерженно — лежала толстая коса, вычесанная от соломы, конец которой был свободен от накосника; задержался на губах, которые вчера были пухлыми, а сейчас сжаты, что сушёное яблоко, а курносый нос весь сморщился, а глаза постепенно наливались кровью.

— Ты доколе докучать мне будешь, а?! Знала бы, что мне столько бед принесёшь со своим братцем, мимо бы прошла!

— Полуумок, — в сердцах выругался сам на себя Извор и, торкнув мысом сапога курицу, которая квохча возле него что-то дотошно выклёвывала, спрятал за спину свёрток. — Что случилось? Давай подсоблю, — предложил от чего-то почувствовав вину и какую-то глупую ревность — подготовленный им для неё наряд явно уступал.

— Мне ключница сказала две дюжины курей изловить и ощипать ещё! Я их с годину (60–90 минут) прикармливала, чтоб не пужались, а ты! — издалека торкнула гневно в того пальцем, как это делала на берегу, напомнив этим движением ещё кого-то.

— Ты с того края, а я с этого, — отшвырнул свёрток в сторону, указывая Сороке рукой направление.

Заходя с двух боков и широко расставив руки, они медленно подкрадывались к курицам, своими тенями заставляя тех сбиться в кучу, и в миг, эти вроде и недалёкого ума птицы, только уж больно охотчивые до свободы, громко кудахча разлетелись кто-куда. Они прыгали, хлопали крыльями и подняли такой оглушительный гам, что Извор еле перекрикивал их, подтрунивая Сороку, чтоб она ловчее тех хватала, да только лишь сильнее пугая их этим. Потом с Сорокой на пару принялся бегать по двору, хлопая по пустым ладоням, когда очередная кура ускользала из его хватки, пробежав между ног или увильнув в сторону. Наконец он изловил первую — громко ухнув, Извор плюхнулся в самую гущу, сверху, прижимая собой к земле трепетный комок.

Сорока, звонко смеясь, стояла в возле поилки, рядом с которой с перевязанными ногами уже бились несколько пар курей, держа вверх тормашками ещё одну.

Смех Сороки был настолько заразителен, что Извор, прижав к груди свою квоху, и сам еле сдерживался, представляя это зрелище, свои корявые и нелепые телодвижения во время всей этой курьей охоты. Сначала он засмеялся тихо и почти не слышно, его плечи слегка потрухивало, а глаза превратились в две узкие щёлки, а потом, не выдержав, громко и раскатисто захохотал. Ещё больше Сорока залилась смехом, когда Извор, недоуменно вытянув лицо, принялся вертеть бездыханную птицу — от такой тяжести свалившейся на неё, шея курицы не выдержала и верно свернулась— та не подавала признаков жизни. Сорока голову запрокинула, не выдерживая столь потешного вида дюжего ратника, и без остановки смеялась, обнажив свои белые зубки, растянула алый пухлогубый рот, засветилась глазами, расплёскивая из своих голубых, прозрачных озёр безудержное озорство, какое-то тёплое и родственное, и от этого Извору на душе тепло стало. Не злодейка она вовсе, просто Кривда её запутала. Замер остолопом, а смех знакомым кажется.

— Извор, — окликнул кто-то из кметей, — тебя воевода кличет.

Молодой боярин в долю времени переменился в лице и, стерев с него свою весёлую беззаботность, буркнул под нос:

— Принесла нелёгкая, — но громче выкрикнул, — чего пришёл?

— Говорит, обсудить вылазку, — и добавил расплывшись в улыбке, — там ещё сестрица твоя, Любава, пирогов передала, — помахал перед носом надкусанным пирожком, — твои любимые — с яйцом и щаве́лем. Они с Нежданой главные мастерицы пироги ставить.

Извор раздражительно крухнул. Отца вовсе видеть не хотелось, а воеводу игнорировать нельзя.

— Сама дальше, — оставил ту одну, уже не видя, как девичьи большие глаза наполнились слезами, а руки задрожали и выронили с таким трудом пойманных курей.

— Любава? — голос сорвался на нервном выдохе.

— Эй, — из ступора была выдернута окриком ключницы. Она была круглолица и весьма хороша собой, с толстой светлой косой и носом уточкой. — Долго ждать?! К концу обедени (около 10–11 часов) не изловишь пару дюжин — сегодня без еды останешься, а завтра тогда нечистоты носить будешь!

— Куда столько? — раздражительно вырвалось у Сороки. — Если этот наместник столько ест, не удивительно от чего простые люди голодают.

Девица в миг встрепенулась и вновь принялась с бо́льшим усердием тех излавливать, не желая себе более грязной работы. Время шло, а нужное число куриц так и не смогла изловить. К тому же остальные курицы разбежались по всему двору и забились куда-то— поди, отыщи их.

Одна даже на курятник взлетела, вспомнив для чего ей Велесом (бог, покровительствующий скоту) были даны при рождении крылья. А вот Сороке лазать по деревьям и крышам всегда удавалось с лёгкостью, только не в такой длинной рубахе. Подобрав подол и продев тот под пояском повыше, девица в миг очутилась на соломенной кровле и медленно на четвереньках подползла к куре, вовсе не дыша и двигаясь крайне осторожно. Протянула руку, когда была от неё не больше чем в пяди (пядь — около 20 см), намереваясь ту схватить за хвост, как не удержавшись вместе с ней, проломив у крыши соломенный козырёк, рухнулась вниз. Зажмурилась, уже ожидая своё болезненное приземление.

На удивление до земли было ближе, чем казалось, а падение не причинило видимых увечий. Вместо этого Сорока почувствовала крепкие руки, подхватившие её снизу, отмечая про себя их мощный хват, но такой мягкий. Лишь когда солома перестала сыпаться на голову сверху, она раскрыла глаза, уставившись в серые, почти булатные, которые безотрывно смотрелись в неё.

Девица замерла, не спеша отпрянуть, удобно расположившись в участливых руках, будто выструганных именно под её тело. Когда оторопь схлынула, Сорока понудилась вырваться из объятий, пару раз дёрнув оголёнными ногами, но Мир только крепче ту к себе прижал — так, слегка лишь, ладонями под бочок да под колени взявшись — в не в силах оторваться от её глаз.

— Что за нрав такой у тебя, боярин, хватать меня вечно?

А тот не отпускает — вдавил в мягкую кожу подушечками своих пальцев. Сорока вроде приняла предложение отдохнуть — всё равно не выбраться, да осознав, что снизу верно тому открывалось занятное зрелище, вспыхнула заегозив в его руках.

— Ты это что ж, нарочно под крышей стоял?! Ты это что ж?!.. — запинается фыркая на него. — Ты значит?..подглядывал?! — а у самой глазки так и блещут от злобы. — Поставь меня, охальник!

— Угомонись! Не видел ничего, — наконец он оторвался от её голубизны и, поставив на ноги, одёрнул рубаху вниз, прикрывая белые девичьи лодыжки. Да сделал это так сноровисто, что Сорока и ничего и сказать тому не успела, только на шаг назад принялась.

— А чего делал тогда здесь? — бросила вместо благодарности, что поймал.

— Да вот, хотел посмотреть, кто в батином дворе хозяйничает, а это конокрадка вчерашняя. И зачем тебе столько курей понадобилось?

— У ключницы спроси?

— Это они верно тебя проверяют, так сказать ощупывают, на сколько к себе близко подступить позволишь, да и место тебе указать, — ухмыльнулся Мирослав — вроде как, поле брани после куриной охоты осматривает, а сам глазами нет-нет да на Сороку косится. — Смотрю наряд тебе не по нраву пришёлся?

— В портах привычнее, — замялась, опустив глаза, на пояске бахрому пальцами перебирает. — Благодарствую, — догадавшись сразу, кто с утра уже позаботился о ней, пролепетала с мягкостью в голосе, а Мир аж мурашками от этого покрылся — вон оно, оказывается, как умеет, а не только рычать и злоглаголить.

— Зато девица из тебя заразная (дословно- сногсшибательная) вышла, — видя смущение проявившееся на щеках в виде яркого румянца, Мир отвёл взгляд, не желая далее заставлять ту, чувствовать себя неловко. Оглядев поверженных кур, с участливостью спросил, — сколько ещё?

— Пара осталась, да ещё ощипать нужно.

Мирослав, без лишних слов, схватил первую попавшуюся пеструху, что поверженной в куче валялась. А она, глупая, кудахтала и билась, но это никак не могло смягчить её участи — вывернув куре крылья, боярин положил её на изрубленную колоду подле вбитого в него головы топора и, схватив тот за длинное топорище, одним махом, отсёк хохлатую бошку.

Сорока была холодна. Не повела даже бровью. Даже когда пернатая тушка упала возле неё, и когда, россыпью алых капель по подолу окропило её новую, но уже перепачканную рубаху. Лишь через растопыренные пальцы посмотрела на небосвод, подсчитывая, как быстро ей нужно работать, чтоб ключница не выполнила свои обещания.

Солнце неумолимо поднималось ввысь. Оно согревало собой пеструх, ждущих своего смертного часа, Сороку, которая с неистовством драла перья, чёрный люд работающий на полях, Храбра, который бросил перевязь зайцев возле входа в землянку.

— Ты всё же нашёл нас, — на протяжный скрип двери Креслав лишь повёл глазами в её сторону.

— Сорока, говорила, что ты оставил метки для меня — я их так и не обнаружил, но мне они и не нужны — ты отлично знаешь, что я отменный следопыт, — едким прищуром Храбр вонзился в спину ведуна, сидящего возле потухшей каменки, — наставник.

Креслав тщательно перетирал что-то в ступке, не спеша поприветствовать пришлого.

— Не рад? — входя в землянку, Храбр немного пригнулся, чтоб не удариться головой о низкую притолоку. — Отчего же не бежал, как и прежде — ты ведь давно понял, что я иду к тебе?

— Я должен закончить здесь одно дело, — пест в его руках замер на долю времени, а взгляд устремился в пустоту, как бывает, когда о чём-то вспоминаешь.

— Как рана? — холодно спросил, вовсе не интересуясь самочувствием одноглазого ведуна. Этот вопрос больше походил на свидетельство его осведомлённости.

— Затягивается, — не оборачиваясь на пришлого, задребезжал надорванными связками Креслав, продолжая своё занятие с бо́льшим усердием, чем прежде, явно пытаясь побороть волнение от ощущения приблизившегося к нему Храбра.

— Сегодня можешь ловушки не проверять— зайцев я заберу с собой— семь из десятка — ты всегда ставил отменные силки.

— Их была дюжина, — Креслав всё же выдал своё беспокойство, выронив из трясущихся рук ступку.

— Пару сняли волки, — Храбр выдержал паузу, наблюдая как ведун встал. Тот, не смея поднять глаза, в лёгком поклоне проявил учтивость, хоть и запоздалую.

Отрок, не обращая на того внимания, с наглым надмением в холодном взгляде, оценил внутреннее убранство землянки, провёл мозолистой рукой по шершавым, бревенчатым стенам, на которых висели травы связанные веничками, на верёвках, подобно бусам, сушились корешки, грибы, в связках на крючках — мухоморы и даже бледные поганки. Возле каменки, облокотившись к стене, стоял его посох с козьей черепушкой, пара горшков и кувшинов, а жутко грязная медвежья шкура свисала с нар, одним краем застилая земляной пол.

— И ты позволил Сороке жить в таких условиях? — отряхнул ладони, показывая свою брезгливость, и подступил к ведуну. — Да ещё и доспех мой украл, мной притворялся.

— Он нужен мне был, — сделал шаг назад от приблизившегося к нему пришлого, явно испытывая к тому недоверие.

— А ты хитёр, — ненавистью и превосходством было пропитано каждое слово Храбра. — Сам бегал меня, а ей говорил, что ищешь. Хотя, признаться, я в последний черёд подумал бы искать вас здесь. Даже в Елец ходил, к твоим братьям наведался, — Креслав от тех слов встрепенулся, а Храбр дальше шипел. — Волнуешься? Будь покоен — не тронул их. А тебе передали: чтоб ты, сучий потрох, сдох поскорее. — Креслав облегчённо вздохнул. — Неужели и вправду думал, что мог спрятать её?

— Я знал, что ты найдёшь нас по-любому, — спокойно отвечал ведун, не выказывая страха, но озноб пробираемый его до основания костей говорил о обратном, — поэтому и путал тебя, надеясь что это случится ещё не скоро, а ей врал, что ищем тебя здесь, иначе бы и не пошла сюда.

— Знаешь, почему ты ещё жив? — прошипел Храбр, надавив пальцем на рану скрытую под рубахой. Креслав сдержанно крухнул. — Лишь от того, что Сорока к тебе сильно привязалась — не хочу, чтоб она расстраивалась по пустякам.

— Прости, что предал тебя, — выдавил из себя ведун.

— Простить? — взгляд Храбра был невозмутимым, а пальцы впивались глубже. — Я не прощаю тем, кто забрал у меня то, что принадлежит мне! Зачем забрал у меня Сороку?

— Я хочу вернуть ей её имя, — Креслав осмелился посмотреть единым глазом на молодого воина.

— Ты скрывал от меня правду, — Храбр с усилием нажал на раненный бок, а Креслав, пытаясь сдержать стон, затрясся от боли. — Ты обманул Кыдана. Ты столько лет лгал ему…

— Да. Но я ошибся, я не хотел обманывать…

— Мне нестерпимо тяжело осознавать, что хозяин перстня жив, но и отрадой переполнено сердце, что отец Сороки невиновен, — рудистостью окрасилась рубаха Креслава и из вновь открывшейся раны на боку засочилась кровь. Она широкой полосой стекала по бедру, впитываясь в онучи.

— Всё это время я не переставал искать хозяина перстня, — сквозь боль оправдывался ведун, — чтобы наконец исполнить свою клятву данную Тулай.

— Не смей называть её по имени, — рыкнул Храбр.

— Я должен совершить возмездие и вернуть всё на свои места, тогда я вернусь к Кыдану, чтоб получить от него наказание.

— Ненавижу вас, проклятые урусы, — перешёл на половецкий, не имея желания более пачкать свой язык славой. — Из-за вас я столько страдал, из-за вас я лишился материнской ласки…

— Но ты… — застонал от боли, чувствуя пальцы Храбра под своей кожей.

— Если бы я знал, какая часть во мне не кыпчакская, я отсёк бы её и бросил степным во́ронам на растерзание, — прервал тот, глубже и глубже проникая в разрыв на теле ведуна. — Я заберу Сороку с собой…

— Ей трудно будет жить той жизнью, что ты предложишь ей. Её место здесь, — захрипел Креслав, терпеливо снося боль и не смея сопротивляться.

— Она давно перестала быть северской, как получила своё клеймо. Довольно! — гаркнул, окатив того своей желчью, более не терпя пререканий. — Признавайся, на колодце это были твои подельники? И кто разорил заимки?

— Я не знаю тех убийц, но мне известно, что тати, укравшие пушнину, под началом Военега, — рука Храбра расслабилась, подарив Креславу облегчение, тот зажал рану и осел, судорожно глотая воздух. — Там урусы, но и кыпчаки в преизлишке. Верно они осмелились Военега облапошить, может хотели убить волчат киевских, чтоб спокойно уйти с пушниной, а с ним не делиться.

— Или… Эти стервы (падаль) хотели свалить всё на кыпчаков, — Храбр в задумчивости отирал кровь с руки о медвежью шкуру.

— Чтоб недовольство на Посемье росло, чтоб собрать войско, чтоб князь про свои заветы (обещание) забыл — Военег против мира с кыпчаками, а князья с ханами всё чаще обмениваются поминками (подарками)…

— Где они?

— Два дня отсюда к летнему восходу солнца (юго-восток), между двумя сопками. Делят украденное. Если верить моему чутью, они потом к долгому разлому двинутся, через него если пройдут, больше их и не увидите. Осторожен будь, тебя проверять будут…

— Неужели беспокоишься о мне? — молчаливое согласие одноглазого ему явно польстило.

— Ответь мне только, зачем ты нанялся к наместнику? — подозрение закралось в разум Креслава.

— Я убью хозяина перстня, — молодой степняк был погружён в свои мысли.

— Ты расскажешь Кыдану?

— Что? Расскажу, что ты обманывал его столько лет? Или то, что ты убил не того? Или то, что месть до сих пор не свершилась? — Храбр чеканил каждое слово. — Ты намеренно привёл сюда Сороку. Ты намеренно дал ей перстень! Ты намеренно свёл её с этими урусами. Зачем?

— Я должен был завершить начатое не вызывая подозрений, — он поднял глаза на Храбра и просипел крайне озадаченно, — я не понимаю только, почему Сорока не обличила Военега, в том, что он убил её отца. Почему она промолчала?

— Она боится его! — в гневе выпалил Храбр, более всего переживая за Сороку, которую оставил одну на дворе наместника. Унимая вспыльчивость нрава, он задал очередной вопрос. — Это ты травил Олега? — Храбр продолжил после согласного кивка. — Тебе кто-то помогал?

— Да, господин, — звучало крайне смиренно.

— Ты уверен, что хозяин перстня Олег?

Креслав опустил голову, что все его косы коснулись глиняного пола и отрицаясь помёл ими. Храбр присел на корточки перед ведуном. Поднятый взгляд Креслава не был испуганным, как прежде, он был наполнен тоской и сожалением.

— Не страшно что ты не знаешь. Всё равно они все сдохнут.

— Прошу, оставь это мне, — надломленно тот протянул. Отчаяние сковало ведуна. — Я сам должен это сделать — я дал клятву.

— Ты свободен от неё, наставник, — ты упустил своё время.

Выходя из землянки Храбр оглянулся назад — ведун будто изваяние, сидел без движение, казалось, что даже и не дышал, своим одноглазым взглядом устремившись куда-то в пустоту.

Дикое поле, неподалёку от Переяславля, двадесять (20) лет назад.

— Смотри, ещё одного раздобыли! — воскликнул поджарый отрок волоча за шкирку тонкого половца. Он извивался не выдавая ни единого звука и упирался ногами, пытался отбиваться руками.

— Ель, что ты там копошишься? — лениво спросил голова сторожевого разъезда из темноты. Его лица не было видно.

Сегодняшняя ночь была черна настолько, что кони пару раз спотыкались не видя пути, и тиха, что был слышен звон в собственных ушах. Перечасье (четверть часа) назад, когда четверо дружинников уже решили возвращаться с дозора, они заслышали торопливый перебор копыт. Идёт рысью. Схоронились в овраге. Насчитали двух верховых— один уже почти сравнялся с ними, другой поодаль, словно догоняет. Первый ушёл в сторону, заметив, что сгустившиеся тени в глубине оврага зашевелились, и припустил коня в галоп. Второй, замешкавшись, продолжил свой путь по прямой. Разъезду ничего не стоило окружить того. От испуга конь степняка встал на дыбы, чем предопределил судьбу своего тонкого всадника.

Тут и первый вернулся на подмогу своему. Борис на перерез. Их кони закружились, нервно визжа, пока два воина боролись. Борис был дюжей силы, и вскоре и этот половец выпал из седла. Полянин, соскользнув со своего коня, придавил того сверху, пару раз зарядив в челюсть, что тот обмяк.

Неподалёку молодой дружинник, Ель, пытался выкрутить руки хилому половцу. Тот впился зубами в ребро его ладони и не желал отцепиться, верно намереваясь прокусить кожу до крови. Ель сыкнул и отдёрнул руку. От подсечки сзади — ещё один подоспел на помощь — это был Вадим — степняк встал на колени, а его руки тут же были захвачены и связаны тугими путами за спиной. Второго, покрупнее, бездейственным мешком кинули под ноги сивого скакуна, на котором сидел голова разъезда. Половец что-то бессвязно мычал, приходя в сознание.

— Двое только, никого нет кроме этих, — отчитался Ель.

— Что они забыли здесь— их вежи далеко отсюда? — голова задумчиво прокрутил перстень на своём большом пальце.

— Видно, как и мы — с дозором.

На́больший (старший в разъезде) пристально всмотрелся в темноту степи и томно вздохнув, буркнул:

— Что-то не нравится мне всё это, Борис, — обратился он к матёрому воину, который пыхтел над крупным степняком, перевязывая того путами, словно коня треножил. — Возвращаться нужно.

— А с этими что? Кончать али с собой берём? — озадаченно спросил молоденький дружинник, пнув носком сапога худого половца.

Голова разъезда, высвободив ноги из стремян, ловко перекинув одну над шеей своего заряжающего (военный конь), спрыгнул с коня и медленно подошёл к паре степняков. Тот, что был покрупнее, и уже сидел, верно, собирая мысли в кучу — он крутил головой и озадаченно оглядывался — после этих слов, на коленях со связанными руками сзади, не говоря ни слова, подался вперёд перерезая путь, будто желал прикрыть собою другого, который от страха весь сжался.

— Оюшки, — ехидно поддел голова.

— Он верно первым хочет помереть? — реготнул Борис. — Можно устроить, — ражисто содрогнулся от смеха, из-за кожаного голенища вытягивая засопожный нож.

— Отпусти нас, — заговорил на славе половец. — Я выкуп дам. Отпусти только.

— Смотри, по нашему лапочет! — Борис дёрнул того за чуб, отрывая от младшего и заглядывая в светло- голубые почти прозрачные глаза.

— Северский я.

— А чего половцем прикидываешься? Али к поганым переметнулся?! — матёрый дружинник провёл двухлезвийным клинком по щеке пленного, поддел им под кадык, заставив того запрокинуть голову назад.

— В полоне был больше года, да бежать решился. Ельцкий дружинник я. Отпусти, век благодарен буду.

— Отпустить?! и что ж из плена тебя никто не выкупил? А может и выкупил, только ты возвращаться не захотел?! Предал! А сейчас половцев к нашим землям верно вёл — имею право двоих на месте порешать, — надавил под кадык, надрезав кожу. — Говори, далеко ваши вежи? — с размаху ударил пленника ногой в грудину. Тот переломился не в состоянии вздохнуть, и не успев отдышаться, откинулся навзничь от следующего в подбородок.

— Скажу всё, — наконец-то смог промычать, и поднялся на коленях.

Поднялся не сразу — из-за оглушения из стороны в сторону пару раз заваливался, а как встал на колени, то и не сразу нашёл глазами матёрого воина, который сидел перед ним на корточках, широко расставив колени в стороны — головой заводил, тяжело дыша.

— Всё скажу, всё что спросишь, — повторил и посмотрел на своего младшего, а тот головой крутит, слёзы глаза стелят, подбородок дрожит. А старшой глаза так прикрыл, вроде успокаивает— всё будет хорошо.

— Всю правду скажу. И то, что беглый — правда! К Ельцу бежали.

— Елец в другой стороне!

— В свидетели Сварога призываю — думал в северских землях скрыться.

— Разным богам мы с тобой поклоняемся! Я ведь в купеле омыт!

— С одной земли мы матушки!

— Ты северский, а я полянин! И ты, падла, удумал кривить мне! Говори, что делали здесь?

Младший головой мелко крутит, а другой взгляд от него прячет, по своему всё решил делать:

— Говорю же, бежали. Восход скоро. Думали на день в ваших землях схорониться — отдохнуть, а ночью опять в путь двинуться. За нами верно уже погоня следует.

— Погоня? — озадаченно переглянулись, да в темень непроглядную всматриваются, каждый в свою сторону, с недоверием спрашивают, — и сколько?

— Сотня, а то и больше, — на малого своего смотрит, а тот губы сжал от отчаяния.

— Брешишь, падла!

— Ври да не завирайся — за двумя беглыми урусами они столько псов в погоню спустят разве? — подхватил Ель. — Только если ты не князь! — все как один загоготали, обнажив свои блестящие зубы, единственное что было видно в густой темноте.

— Говори по-хорошему, а-то терпение моё на исходе, — зашипел Борис и ударил северского навершием ножа по плечу.

Тощий пленник пребывая в диком страхе, и до этого безмолвно сидя в оцепенении, видя муки своего старшого, резко и шумно вздохнул, обратив на себя внимание.

— А это кто? — кивнул в его сторону Борис.

Тихим шагом к нему приблизился голова разъезда. Зачем? Давно он приметил их взгляды, и понял, что северскому он очень дорог. Решил голова попробовать по другому правду выбить из несговорчивого пленного, и был прав.

— Не тронь его! — завопил старшой, когда голова того за ворот схватил. — Я всё скажу. Прошу, не трогай! — замолил.

— Говори, где их вежи? — голова наконец нашёл уязвимое место и влупил оплеху мелкому, думая этим разговорить. Мелкий, не удержавшись от, казалось бы, лёгкого удара, с тонким визгом упал на бок.

Сторожевой разъезд переглянулся, с удивлением рассматривая тугие косы, как те высыпались из под шапочки с заострённым концом, которая от удара отлетела в сторону.