Анчутка

5. Сестрица

Курск. Двадесять (20) лет назад.

— Ох, Военежка, как сладостны мне твои лобзания, — протомила пышногрудая девица, выпроставшись из широких лап молодого киевского дружинника. — Но верно в последний раз мы с тобой видимся — отец последний меч выковал, последнее кольцо согнул на доспехе, всю кольчугу лично перепроверил, и перьев для копий да болты с преизлишком положил — получишь своё, уедешь в Киев и забудешь как звать, — подхватила плетёнку, скудно заполненную сыроежками, и дразняще завихляла бёдрами, отступая от рослого мужчины, стягивающего с себя шёлковую сорочицу.

— Неждана, постой… — Военег истомно продрожал в порыве страстного возбуждения и швырнул от себя смятый ком.

От торопливости его движения были неверными и резкими, от горячности свело скулы и он, лихорадочно цепляясь за выскользнувший из его лап край длинной рубахи Нежданы, с вышитыми по подолу красной шёлковой нитью узорами, лишь безрезультатно хватался руками за воздух в попытках словить девицу.

— Подожди маленько, — не смог нагнать, запутавшись в косах берёзовых ветвей, сплошь усыпанных длинными, рыхлыми серёжками.

Только девица опять увильнула игриво в сторону, крутанувшись перед полянином, задев того своей долгой косой, и спряталась за стройной берёзой. Лишне не стала томить дружинника любострастным разжжением — позволила схватить себя и прижать спиной к белоснежному стволу.

— Я лишь отвезу в Киев обоз. Князь верно оценит, что Злат, отец твой, заготовил — качество наилучшее, да по такой низкой цене, что даже мне навар остался, — выдернул корзину из рук девицы и отшвырнул ту в сторону, разбросав багряные и лиловые грибы с белоснежными ножками на густом ковре жёлтых лютиков.

— Не забывай, только благодаря мне, ты смог выторговать такую выгоду для себя, — маняще провела пальцем по его обнажённой груди, по долу между большими грудными мышцами, спускаясь ниже к бугристому животу, щекотливо перебирая короткие волоски на тонкой линии вдоль него.

— Заберу — будешь в Киеве жить. Для тебя отдельную избу прикажу срубить, — заскользил руками по её стану.

— А что ж жена твоя не против будет? — игриво шепнула прислонившись губами к его уху, заставляя того покрыться мурашками.

— Мне жена не указ, — терпение Военега иссякло и, заломив руки Нежданы, которая и сопротивлялась лишь только для вида, впился в её манкие губы в пылком поцелуе, наконец дав вырваться на волю до ныне сдерживаемое в узах его тела любострастному влечению, которое подпитываемое самой девицей, будь то лёгкое прикосновение, когда проходила мимо, показано натянутая рубаха на её груди или, как казалось на первый взгляд, нечаянное купание той неподалёку от водопоя, где Военег решил отдохнуть, не давало ему покоя уже несколько седмиц, пока находился на постое в Курске.

По возвращению в кузнецкую слободу, которая была расположена на берегу Тускари, они уже даже и не прятали своего чувственного влечения друг к другу и только косые взгляды черни заставляли их проявлять хоть толику предосторожности, не давая разрастись ненужным слухам.

Только где уж сдержаться слухам — дошли те до Злата. Тот запер неразумную дочь в избе, да челядинку приставил. А Неждана её уговорила — бусы стеклянные подарила, да и к Военегу перед его отъездом бесстыдно наведалась в избу, где остановилась киевская дружина.

— Через месяц жди, свататься приеду, — оторвавшись от манких губ, томно промолвил Военег той на прощание, подгоняя девицу прочь от себя в предрассветный сумрак.

Отведя глаза от округлых бёдер, уходящей вдаль Нежданы, Военег развернулся и встретился с вопросительным взглядом матёрого бранника (воин), недовольного короткой задержкой их отъезда — дружина уже с годину как на конях ожидает, пока ближник их не утешиться вдоволь в объятьях северской полюбовницы.

— Что, больно по сердцу пришлась — свататься собрался — люба? Смотри, а-то как митрополит узнает, князя вынудит тебя до конюшего унизить.

— Борис, ты верно с вечера пива перепил?! Где я, и где любовь эта?! — зареготал, похлопав того по крутому плечу. — Я пока разума не лишился, чтоб дочь кузнеца к себе брать!

Собрав обозы, на рассвете двинулись в Киев, оставив Неждану и все её несбыточные надежды на лучшую долю в стольном граде далеко за собой, в Курске. А когда в назначенный срок Военег не вернулся, утренняя тошнота впервые сообщила Неждане о том, что она понесла. Теряясь в своих сумбурных мыслях, не зная, как поступить и кому открыться, она по научению повитухи она пришла на двор подвоеводы Позвизда, имея умысел воспользоваться мужским любострастием.

Трудностей не возникло — Дара, жена Позвизда, была её лучшей подругой, и их отцы тоже были ближниками, и ремесло у них тоже было одно на двоих. В добавок Дара была брюхата. Носила своё бремя Дара тяжело, часто была бессильна, а повитухи, делая мрачные лица, крутили головами и говорили, что богам не желанно дитя, которое та носила под сердцем и всё чаще предлагали Позвизду дать отвар, чтоб очистить слабое чрево его жены. Безмерная любовь к ней ведь действительно могла подвинуть сотского на такой шаг, только Дара заставила своего мужа перед Богородицей поклясться, что тот не посмеет её опоить.

Вот и в тот вечер Даре недомогалось, было трудно дышать, сердце в груди билось так и сильно, и гулко, что казалось, его сейчас разорвёт. Проявляя беспокойство о любимейшей подруге, Неждана допоздна оставалась в её одрицкой и заночевала в сенях.

Ночь всегда покрывает тех, кто не страшится её мрачного одеяния. Прячет их грехи и замалчивает предательства и неправды. Кривда же, её верная поспешница, таким во всём покровительствует.

Неждана слегка толкнула дверь в клеть, где спал Позвизд не желающий своим храпом побеспокоить с таким трудом уснувшую супругу. Вслед за верхней рубахой, с её белых покатых плеч на глиняный пол соскользнула и шёлковая сорочица, и, лишь прикрытая россыпью льняных, слегка волнистых волос, Неждана прильнула к мужскому боку. Немного обождала, скорее всего унимая своё колебание и, сдерживая дрожь тела, просунула нежную ладонь под тонкое одеяло.

— Пошла прочь, — не размыкая глаз, прогремел Позвизд, крепко, до хруста костей стиснув её пальцы, не давая себя более ласкать.

Трясясь от страха, Неждана, подскочила с места и, лишь успев схватив в охапку свою одежду, желая и вовсе провалиться под землю от стыда, выскочила из клети в чём мать родила, столкнувшись во дворе с сенными девками, которые суетливо забегали по двору от нового недомогания своей госпожи.

На утро в Курске только немой не судачил на счёт Позвизда и Нежданы. Пересуды всё больше походили на перемывание костей завистнице, которая охмурила бравого подвоеводу, не желающего смириться с такой кволой женой.

Позвизд, как ни старался оградить супружницу от пагубных для её здоровья слухов, не смог сдержать все болтливые языки.

— Не был я с ней, — Позвизд стоял на коленях возле подлавки на которой сидела его любимая жена, и заглядывал в её светлый лик. Та, не обращая внимания на виноватый взгляд супружника, любовно гладила его волнистые волосы. Вдруг в миг она замерла и вся засветившись счастьем, который пробивался изнутри, заворожённо шепнула:

— Шеве́лится.

Позвизд, сам просияв, трепетно положил свою большую ладонь на её округлый живот и дёрнул усом в радостной улыбке, ощутив лёгкий толчок.

— Даже если и был, что с того, — продолжила Дара безразлично, покрыв своей ладонью его.

— Не веришь? — произнёс тот с досадой.

— Весь Курск судачит, что ты её обрюхатил. Злат волхвов подговаривает, чтоб против тебя бунт учинить. Не уж-то думаешь, что оставят нас в покое? К тому же Неждана — подруга моя, она хоть и жадная до денег, только и наивная. Видно кто из киевских её заломал, вот и не призналась, да и не догадалась бы сама под тебя лечь, ума бы не хватило— подговорил кто.

— Я перед Богом единым клялся одну тебя любить.

Дара нежно улыбнулась и, взяв его мохнатые щёки своими мягкими ладонями, продолжила увещевать, заглядывая в его голубые, почти прозрачные глаза.

— Тебе по статусу давно нужна вторая жена. Дружинники уже тебя на смех подняли, что немощный, лишь одной женой довольствуешься.

— По статусу… Они до сих пор на капище любомиры устраивают, петушиной кровью идолов окропляют. А я крест ношу! — постучал себе по груди.

— Возьми её в терем, — говорила вкрадчиво, не желая обидеть, а ища выгоду в сложившейся, не особо приятной, ситуации. — А епископу на исповеди всё откроешь — он поймёт, ещё скажет, что добродетель творишь, дитё невинное не губишь.

— Мне всё равно, что судачат. Я лишь тебя одну люблю, и никто мне не нужен более, — Позвизд оставался непреклонным.

— Коли возмёшь её, в глазах дружинников уважение взыщешь, и мне по хозяйству тоже помощь нужна, а она счёт знает, да расторопная.

— Да что ж, я чужое дитя ро́стить должен?

— Дитя её скрой, коли признается, что не твоё, а на своём стоять станет, пусть наместник из Киева со своими кметями и сотскими сам разбирается — она и не посмеет учинить что против — позора не захочет.

— Любава — твоя сестра, — продолжил Военег свой рассказ. — Она всего лишь плод моей молодецкой неуёмности. Я и был-то с Нежданной пару раз от силы. А по дороге из Курска в Киев наш обоз был разграблен половцами во главе с Кыданом, он тогда ещё не был ханом, так — сынок чей-то знатный. — Военег говорил не громко, пытаясь вызвать у сына понимание своих действий. — Мы с Борисом только бежать смогли, тем и в живых остались. А в Киеве князь с нас потребовал, чтоб всё вернули. Отец мой выплачивать не стал, сказал, что я — позор его.

— Дед был прав — ты бросил свою дружину, — вставил колко.

— Олег, брат мой, тогда в Переяславле был — ему пришлось всю вотчину, всё имение Ярославу заложить, чтоб нужное собрать. Если бы ни Олег, по миру пошёл бы, робом бы сделался, и ты со своей матерью тоже. Вот так я младшему брату, сыну робыни, — рыкнул в сердцах, — услуживать стал.

— Значит Позвизд воспитывал мою сестру, как простую робычицу (дочь рабыни)?

— Когда я прибыл сюда из Переяславля, Неждана уже стала супружницей Позвизда. Они повенчались, через год после того, как он овдовел, — закончил Военег. — Он держал мою дочь в терему, подальше от посторонних глаз. Я узнал о всём слишком поздно, что бы что-либо предпринять.

— А дочь Позвизда? — Извор слушал его рассказ очень внимательно.

— Она просто путалась под ногами, — Военег о чём-то задумался.

— Путалась?! — в голосе его сына резко надломилось.

Чувства недоумения и закостенелой обиды, переполняющей его, наконец, ощутили свободу. Исказив лицо праведной яростью и подхватив меч, он обрушил клинок на отца.

— Пойми, я делал всё это ради тебя! — Военег выдержал рубящий сверху, отразив удар с присущей ему проворностью.

— Мне ничего не нужно! — обменялись тяжёлыми ударами, что звон их мечей заглушил нарастающий за частоколом гомон возвращающихся с яриловых гуляний. — Прошу, оставь Мира в покое.

— Я хочу лишь вернуть своё. Отец Олега наследником сделал, и моё первенство ему отдал.

Холодная кромка скользнула возле шеи Извора. Нервная дрожь пробирала изнутри. Обессиленный, он выронил свой меч и задрожал голосом, глядя в холодные глаза своего отца.

— Если так, пусть — я понимаю, что твоя корысть не даёт тебе покоя, но скажи, в чём тогда была виновата она? Неужели нельзя было хоть ей оставить жизнь? — сквозь слёзы, душащие его, проговорил Извор.

— Я спасал тебя!

— От чего?! — он вовсе не желал слышать оправданий.

— Они искали владельца перстня!

— Чем он так им неудобен был? — Извор не понимал.

— Когда я у брата в дружине был в первом же разъезде малом, на орду половцев вышел. Еле успели всех предупредить. Олег тогда первым с сотней к ним выдвинулся, пока другие подтянулись. Мы до этого языка взяли, он нам всё и рассказал, где курень хана их. Ярослав потом, ещё до того, как сынами своими, что сейчас в трёх градах сидят и всем миром правят (имеется в виду Русь) вотчину каждому наделил, указал дружины собрать — крепкая заруба была— к их вежам подошли, с лица земли все поселение стёрли, полон большой захватили — после, до самого лета, затишье было — а то они решили, у нас под носом хозяйничать. Кыдан тогда сам еле ноги унёс, — Военег замолчал, давая сыну всё осмыслить. — Обозлился он крепко на нас, а больше всего на Олега, хозяина перстня.

— Олег сказал тебе это сделать? Это Олег предложил Позвизда за себя выдать? Ты коварно его обманул!

— Позвизд обличал меня, он сильно досаждать мне начал, — увильнул от прямого ответа. — Я вашим браком хотел примириться…

— Только лишь примириться?! Ты от него хотел избавиться! Ты поэтому подарил перстень своему свату, как договор о нашем браке, чтоб они думали, что это он Олег?! — Извор понял, что сватовство было лишь предлогом, чтоб заманить Позвизда в смертельную ловушку. — Как ты мог? — это прозвучало с надрывом.

— Они убили бы всех, кто принадлежит нашему роду, если бы не нашли того кого искали. Ты помнишь, в Переяславле пришлые появились, скорняками назвались — половцы то были. А помнишь, как погибла твоя мать? Сегодня как раз день её смерти— девять на десять (девятнадцать) лет уж минуло.

— То ватажники на капище напали.

— Это была месть Кыдана. Он долго выжидал ища удобного момента, собирая силы свои. Мы с Олегом в Курск отбыли раньше, куда Ярослав его наместником направил, и меня в довесок туда же, за границей следить. В тот год митрополит ещё гуляния запретил, а мать твоя, пока меня в Переяславле не было, украдкой на дальнее капище пошла, хотя я ей запретил из терема нос выказывать. Ослушалась мужа и получила сполна — сама виновата, да ещё и мать Мирослава с собой потащила, — Военег говорил холодно, не испытывая ни сожаления, ни боли от потери их жен. — А там уже были половцы. Они туда же ближников всех наших приволокли: Еля с женой брюхатой, Вадима с сыновьями и всеми невестками, Бориса бобыля, лишь единого со старухой матерью. Всех убили, кто со мной в разъезде том был. Но не просто убили — они их зверски растерзали. Они омыли их кровью чуры, а кровавые лужи не впитывались в землю! Всех кто в тот день в округе им попадался рубили, никого не жалели! Словно озверели! А Бориса ближника моего пытали, глаза выкололи, кожу сдирали. Он ни словом не обмолвился, тем мы и спаслись лишь.

— Из-за вас все погибли, а вы?! Вы не отомстили?!

— Что я мог сделать?! Я уже был на полпути к Курску.

— Я даже не видел, как горел крад (погребальный костёр. После принятия Крещения на Руси ещё долго сохранялось двоеверие, и многие ритуалы были перемешаны. Люди были крещены, но не отказывались от языческих обрядов) моей матери! — возмущению Извора не было предела, и осознавая невообразимое высказывал предположения, которые были правдой. — Ты верно изначально знал, кто эти скорняки. Я помню мы с Миром в возу спрятались в обозе, который вы с собой в Курск собрали…

— Как оказалось — очень удачно — ваши матери точно бы вас с собой на капище потащили.

— Вы просто позволили им всех убить! — Извор замолчал, наблюдая за холодным нравом отца. — Вы трусливо бежали! — Извора трясло от открывшейся правды.

— Да! Да! Мы бежали! Доволен?!

— А потом, когда они нашли нас здесь, вы решили отдать им и Позвизда, — Извор продолжал сквозь горечь подступившую к горлу.

— Я должен был остановить это, — голос Военега звучал совершенно спокойно.

— Но не так, — в глазах Извора стояла боль.

— Это уже сделано…

— Ты предал своего побратима! Ты предал Позвизда, своего свата!

— Я был вынужден… Отдав их половцам, я спас своего брата и тебя с Миром тоже! Или ты думаешь они бы убили только нас с Олегом, докапайся бы они до истины?! — Военег хотел донести сыну свою исключительную заботу о нём. — Я заключил с ними сделку, пообещав привести хозяина перстня, а они тогда заручились уйти от наших земель на десять дней пути! Только так я мог сохранить всем нам жизнь!

— Ты ведь знал, что она нравилась мне! — не желая слышать оправданий, перебил Извор своим гневным выкриком и добавил тише, растеребив свою незаживающую душевную рану, — я и до сих пор не могу забыть её.

— Она была тогда соплячкой! — не отказывался Военег от содеянного.

— Да! но она смогла украсть моё сердце навсегда! Я столько лет мучил себя непониманием своих чувств к ней — я любил её прошлую и был хлад к настоящей! Я просто слепец, — Извор осознал своё заблуждение. — Я не разумел доселе от чего Любава вдруг изменилась до неузнаваемости. Теперь я всё понял… я понял, что люблю её, настоящую, до сих пор! — из груди Извора рвалось наружу тоскливое отчаяние.

— О какой любви ты говоришь?

— О самой настоящей. Какую тебе, отец не испытать во век! — сын воеводы заметался из стороны в сторону, не понимая, что делать дальше, и в момент вкопавшись на месте, верно определив свой дальнейший жизненный путь, подхватив меч, засобирался со двора.

— Извор, стой!

— Я не позволю состояться их обручению, — не оборачиваясь на отца, тот твёрдо отчеканил, накидывая потник на своего гнедку.

— Ты так взъелся из-за какой-то девки? — Военег пытался отшутиться, наблюдая как сын с неотвратимой решимостью седлал коня. — Если так, то я приведу тебе любую на какую укажешь. Хочешь киевлянку или булгарку, хоть византийку? Недавно половчанок пригнали с Дикого поля!

— Оставь свой терем при себе! — направился к запертым щитам дубовых ворот, расталкивая ничего не понимающую челядь, гурьбой ворвавшуюся во двор.

— Я твой отец, я не мог подвергать тебя опасности! — воскликнул, не желая отпускать своего сына.

— Лучше я не буду иметь никакого отца, чем такого.

— Ты всё-равно останешься моим сыном, — рявкнул тот в след уходящему Извору.

От угрюмого лица Извора, который брёл куда-то не разбирая дороги, встречные гулёны шарахались в стороны. Извор даже не понял, как очутился возле двора наместника. Оставив гнедку в свободном деннике, он присел рядом с братом. Мир был всё там же и кимарил, откинувшись спиной к стене.

— Возьмёшь на постой? — Извор произнёс бесцветным голосом, глядя в пустоту.

— Твоя клеть уже занята — Храбр там — придётся потесниться, — не открывая глаз, сквозь лёгкий сон ответил Мирослав.

Извор был чрезмерно сломлен после разговора с отцом, он ещё не до конца осознавал всего открывшегося, не понимал как всё это принять и как рассказать брату. И стоит ли вообще? Может пусть тот и дальше живёт в слепом неведении?

Извор грузно вздохнул — от всех переживаний не было сил ничего возразить, хотя делить клеть ему ни с кем особо не хотелось, особенно с этим наглецом, к которому он от чего-то испытывал лёгкую неприязнь и даже зависть. Своим безразличным спокойствием он крайне удивил Мира, ожидавшего от него возмущения.

— Даже не спрашивай, — опередил Извор брата, который, в миг опрянув от дремоты, встрепенулся, желая верно засыпать того вопросами.

— Пиво нести?

Извор отрицаясь повертел головой. Этим привёл Мира, редко видящего взбалмошного брата в таком состоянии, а вернее никогда, в ещё большее недоумение.

— Ба, — Мир попытался, поддержать разговор. — Э́ко, брат, тебя прижало, чтоб ты от пива отказался.

— Я завтра тебе всё расскажу, — через силу выдавил из себя и поднялся с лавки, направляясь в дальнюю клеть, где часто ночевал задержавшись у Мира. Нары вдоль стены были свободными. — Со своей зазнобой верно, — презрительно фыркнул Извор.

Сон не шёл, в голове гудело от мыслей и воспоминаний. Томило так, что в пору было выть волком, да ещё слободские никак не хотели угомониться.

Откинув от себя подушку, под которой прятался от шума, не дождавшись рассвета, ещё до третьих петухов, Извор выскочил во двор. Он бросился к колодцу, желая окатить себя ледяной водой дабы охладить внутренний жар, вызванный борьбой самим с собой — негодование, отчаяние и удручёность рвали его на части.

Оторопевшая Сорока, ничего не понимая, хлопала глазами глядя на несущегося на неё Извора, выронила полную воды бадейку и замерла так и держа руки перед собой, и втянув голову в плечи, стоя в расходящемся круге воды вокруг неё.

— Опять ты? — рявкнул на девицу, подхватив бадейку с землицы и зашвырнув ту в глубь колодца.

Остервенело прокрутил колодезный ворот, наматывая на него длинную цепь. Вытащил бадейку одним рывком и подцепил её за ручку. Желая охладиться немедля, намеревался уже опрокинуть ту на себя, взявшись за деревянные бока своими широкими ладонями, но завис над ней, глядя в отражение на рябистой поверхности. Мысленно вернувшись к вчерашнему купанию, передумал и покосился на Сороку, попятившуюся от него. Та замерла, встретившись взглядом с его надменным и судорожно сглотнув, перевела свой подозрительный на бадейку. Извор всей своей массой понудился в сторону девицы, а та резко прикрылась руками и вся съёжилась, верно ожидая в месть за вчерашнее быть окаченной ледяной водой, но постояв так с долю времени, так и ничего не дождавшись, выглянула сквозь щёлочку растопыренных пальцев.

— Чего зыришь? — Извор толкнул ей в грудь бадейку, что Сорока крякнула, еле успев подхватить её, и со свистом втянула в себя воздух— мало того что ладони болели, так ещё и вода, перекинувшись через край, омочила её грудь и стекла на живот.

— Храбра буди — дело у меня к нему, — не обращая на то внимания, гаркнул Извор. — Чего медлишь?

— Нет его, — затрясла подбородком более от боли, чем от обиды, подставив под дно бадейки колено, чтоб облегчить её тяжесть. — И с чего взял, что должна знать где этот робичич (сын раба)?!

— Ты ж ночь с ним кумовалась?! Скажешь не было, волочайка!

— Он мёду с узваром принёс, раны обработать, и ушёл. А ещё раз волочайкой кликнешь — горло перегрызу!

— Ой ли?

Извор приподнял бровь и, ехидно скривившись лицом, сделал шаг к Сороке возвысившиь горой над ней. Только та не растерялась — бадейку поудобнее перехватила, на того целясь.

— Коли девки твои дворовые, боярин, такие хрупкие, что каждую на раз заломать можешь, о других не пристало бы такое думать, — прошипела будто дикая кошка.

Стоит в дымке предрассветной, лишь только начавшей теснить ночную тусклость, вся ощерившаяся, волосы колтунами висят, в соломе, порты на коленях разодраны, рубаха вся грязная да в мёде перемазана, глаза блестят, ртом перекошенным фыкает — от себя раннюю пчелу, прилетевшую на разнотравную сладость, отгоняет — в миг смешно Извору стало, губы слегка в улыбке изогнул да тут же и вернул на место, когда из под оттопыренного ворота на ключице рубец заметил. На сердце тяжело стало — верно много горя хлебнуть ей пришлось, а от себя — тошно.

— Не трону тебя, — отвёл взгляд в сторону, не желая смущать, хотя вчера любовался на неё всю мокрую. И действительно — чего взъелся, хоть и бродница, а от смерти спасла его дважды, собой рискуя. Да и не видел он ничего — возле сеновала Зима-травница, наместника что лечит, уши грела — её Храбр спугнул.

— Он вчера на закате ещё ушёл. Сказал, на охоту, — голос Сороки догнал Извора, идущего от неё прочь.

Не ожидал Извор вернуться на отчий двор так быстро. Помялся возле частокола и, толкнув дверь калитки чёрного входа, лицом к лицу встретился со своей сестрицей, которая вернувшись с ярилиного гулянья, в попыхах на заднем дворе, менялась рубахой со своей сенной. Извор резко развернулся, не дав полуобнажённым девицам завизжать. Да и те рты зажали, верно не желая раскрыться, лишь присели пряча свои выпуклости.

— Бессоромна, всю ночь шлялась! — полушёпотом выругался, подумав про себя: " вся в мать свою."

— И что?! Девица пока — право имею!

— Имеют челядинки да слободские, ты дочь мужа знатного, да ещё и крещёная! — его возмущению не было предела.

— Для чего мне знатность моя, коли после венчания всю жизнь в тереме сидеть буду, — оправила та свою рубаху и слегка тронула плечо брата. — Ты только тяте своему не говори, что меня видел.

— И ты тоже помалкивай, — обменялись заручениями.

Любава брата в щёку колючую чмокнула, как делала это обычно, подтянувшись на его плече и зацепившись за того руками, от чего Извор слегка поморщился, не понимая, как принимать новую явь. Хотя что изменилось-то? Ведь последние девять лет была она его сестрой, уже и свыкся с этой мыслью. Он проследил за ней, как та украдкой перебегая от постройки к постройке занырнула в хоромы. Сенная девка, всю ночь спавшая в одрицкой своей хозяйки, обрядилась в свой наряд и тоже тихомолком поторопилась скрыться.

— Стой, — послышалось за спиной. Извор всю её с ног до головы осмотрел, пристально так, каждый изгиб её фигуры изучая. — Раздевайся.

Та глазами хлопает, по сторонам с опаской оглядывается, не решаясь к действиям, но явно думая, что бессердечный боярин запал на её прелести, смущённо проверещала, стягивая с себя рубаху:

— А коли увидит кто?

Извор руку протянул, выхватив у той одёжу, которую та не решалась оторвать от груди.

— Ты с ней одного роста — ей в раз будет. Поршни тоже давай, — поторапливал ту.