Анчутка

36. Законный жених

— Я… я пришёл к наместнику, — не замечая пинков продолжил Извор, но вдруг потеряв свой запал, начал подбирать слова. — Я… я хотел узнать больше о тайне происхождения Храбра. Когда я пришёл в палатку к твоему отцу, Сорока спала свернувшись на шкурах…

Извор тогда любовался ею без стыда, утайкой. Склонился так низко, что слышал её лёгкое дыхание. Вот ты какая оказывается, Любава Позвиздовна. А та спит ничего вокруг не замечая — такая хрупкая и беззащитная, и не скажешь что визгопряха задиристая. Вздрогнула во сне от холода. Ноги к себе поджимает, кутая их в подоле мирославовой рубахи. Ладони подложила под голову — совсем как дитё малое. Извор понудился накрыть её шкурой, но не доделав начатое, придерживая ножны на бедре, чтоб бляшки не гряцали, скрылся за тенью полога, заслышав шаги возле палатки. Прячась от огня, что струился от масляной плошки, возжжённой Мирославом, отступил в глубину. Благо его брат был занят Сорокой и не заметил, как полог колыхнулся. А потом выждав немного, после того как Мир унёс Сороку, подступил к Олегу. Недолго постоял над тем не решаясь нарушить сон наместника и даже уже думал уйти, как Олег схватил того за руку.

— Храбр, это ты? — сквозь затуманенный взгляд, ещё не скинув дремоту, да и от слизи, склеившей веки, Олег не сразу углядел своего посетителя, но верно ожидая увидеть степняка, который уже так однажды прятался за пологом, позвал именно его. — Сынко, позволь мне называть тебя так, — притянул руку к себе, но верно ощутив крепкие мышцы своего племянника, тут же расслабил свои пальцы.

— Стрыя, — Извор встал перед ложем на колени и приник к его рукам сам, не желая освободиться от них. — Стрыя, прости. Прости меня! Я не думал, что отец так поступит с тобой. Как бы не хотел, я не смог бы помешать ему.

— И хорошо что не смог — их было слишком много, да и ежели ты поднял бы шум, Мир тогда был бы в опасности, — Олег, до этого отворачивая свой взор, посмотрел на Извора.

— Стрыя, скажи, что я могу сделать? Как мне исправить всё?

Военегович был преисполнен сожалением, печалью. Олегу было видно, что тот страдал от внутренних переживаний.

— Не кори себя… Тут нет твоей вины. Я сам виноват, что был слишком слаб раньше, что братские узы поставил превыше всего, что слишком долго закрывал глаза на его жадность. Моего брата ослепило властью. Его исправит только могила, — многозначительно скосился на Извора, но растерянный лик того говорил сам за себя. — Но ты не сможешь это сделать? Не можешь… — понимающе протянул. — По другому и не должно быть. Ты добрый сын, поэтому и не поднимешь меча своего на отца.

Извор тихо, даже незаметно, заплакал, скупо роняя слёзы на покрывала.

— Ты не пойдёшь против отца. Да и я не знаю, кто сможет остановить его.

— Если Мирослав узнает…

— Нееет, — наместник испуганно округлил глаза. — Клянись, что Мирослав не узнает, кто меня отравил. Пусть бежит. Слышишь? Помоги ему.

— Он не оставит тебя одного в таком состоянии.

— Всё из-за Сороки, — сожалительно вздохнул. — Эта девица знает толк в травах — она не даст мне так просто умереть. Она отменная травница, как и моя Евгеша, — проговорился наместник сам не заметив. — Но она не может мне помочь — я чувствую, что мой конец близок. Вот если бы Евгеша была здесь… Если бы она узнала обо мне, она бы обязательно пришла. Она бы исцелила… А может Военег её тоже?.. может Военег обманул меня, что не тронул?.. Нееет. Она просто не знает обо мне. Скажи, Зима не приходила? — как-то наивно по-детски спросил, верно уже растрачивая свой ум или от дурманящих трав, которыми его отпаивала Сорока, повёл себя так, не сдерживая своих истинных помыслов.

Извор, понимая всё, покрутил головой, отказываясь от ожидаемого утверждающего ответа. Снаружи, где-то на краю становища, поднялся шум. Было слышно ржание и визг лошадей, брань мужей, гогот.

— Что за суматоха? — Олег через силу приподнялся, вглядываясь в щель между полами палатки.

— Кони разбежались по степи, их теперь дружинники ловят, — сообщил Извор выглядывая наружу.

— Лютый там? Помоги-ка мне встать — посмотреть хочу.

Извор мигом возле Олега очутился. Отбросив одеяла и накинув тому на плечи рдяное корзно с меховым подбоем, помог наместнику подняться, выполняя с прилежным послушанием его просьбу. Тот немного постоял, ожидая пока прекратится шаткость и головокружение, и, слегка запрокинув голову, в виду преобладающего над его ростом мощи Извора, посмотрел в его щетинистое лицо, на котором отчётливо читалось беспокойство.

Не говоря больше ни слова, Олег хлопнул Извора по могучему плечу и немного сипло, сглотнув кровь подступившую к горлу, проговорил, не показуя своего состояния, и крепясь направился к выходу.

— Если ты и можешь чем помочь, спаси своего брата. Мне больше некого просить. Я знаю, что ты не такой как Военег. Ты хоть и груб и неуёмен, но ты добр и справедлив. Тебе просто-напросто достался не тот отец.

Лишь только наместник успел договорить, в щель между двумя полами палатки, словно жало осы, проник острый клинок окровавленный. За ним показался черен зажатый в мужской ладони, но не крупной, потом последовала рука в простенькой свитке, потом и сама свитка. Это был Федька. Сам испуганный, но дерзкий.

— Федька, что ты удумал такое? — вопрошает Олег, удивлённо осматривая того. — И ты моей смерти ищешь? Поторапливаешь меня? — отшутился. — Погоди, милок — скоро, немного осталось.

— Олег Любомирович, я — гнилая чурка, я — мразь последняя. Олег Любомирович, нет мне житья боле. Спать не могу, жрать не могу. Сдохну ведь без пользы. А так хоть одного с собой возьму, — на Извора прёт.

— Убери меч! — сдержанно гаркнул Извор. Ему с отроком в раз справиться, да только Олег еле на ногах держится — не отпускает того.

— Олег Любомирович, — шмыгнул носом конюший, — не гневись на меня — они меня вынудили, они говорили, что матушку на кол посадят, что сестрёнки мои им для потехи будут. Олег Любомирович, прости меня, — взволнованно тараторит, а измученным от самоукорения лицом кривится в покаянной гримасе.

— Будет тебе, — по-отечески того осаживает, видя, что меч на Извора тот направляет.

А Военегович Олега поддерживает, с сыновьей заботой того сторонит от обезумевшего конюшего. Свой бы меч взять, да несподручно.

— Сдохни, паскуда, — Федька разворот плечом взял покрепче, всю свою силушку, какая была, в удар вложил.

Извор в долю времени за свой меч схватился, желая обнажить тот от ножен. Олег пошатнулся. Только не успел Извор отразить сей удар — Олег опередил, собой братыча прикрыл.

— Олег Любомирович, — продрожал голосом конюший, отпуская черен из своей руки. Глаза безумные. — Да как же так?..

— Беги, Федька, — Олег на Извора опрокинулся. Кровь горлом идёт. — Я не держу зла… Уходи же… — Извора держит, не даёт тому клинка своего на Федьку поднять.

Извор над стрыем своим склонился, уложив на меховые подстилки. Слёзы его душат.

— Лютый где? — слова у Олега еле связываются.

— Бегает, шо ему будет, — конюший к тому на коленях ползёт. Покаяно голову склонил. Рыдания свои руками держит, рот зажимает, чтоб не кричать.

Извор дядьку оставил, Федьку за ворот взял, к себе тянет, придушить того хочет. Только Олег на то дозволения не дал — не желает он больше мести. Руками машет бесцельно, того схватить хочет.

— Извор, не нужно, — к тому руку окровавленную тянет. — Прошу, доделай до конца начатое, уж нет сил моих никаких. Я вас только всех держу здесь. Примиритесь — вот мой указ вам. Не враги вы друг другу. Федька, к Миру мигом — скажи, чтоб бежали немедля. Что коней распустил— вам пусть в помощь будет… скажи, я сам себя убил, чтоб его не держать здесь. Пусть с Сорокой живут свободно.

Олег меч нащупал, зажал клинок ладонями, показуя своё желание уйти, к своей груди остриё подставляет.

— Стрыя, нет, — Извор мычит. Перед тем на колени пал, его ладони от клинка отнять хочет.

— Уходите же все… — прохрипел Олег и, время не тратя, укрепился в своём стремлении.

Поднатужился. Радрезая плоть на ладонях жёстких, клинок в тело своё продвигает. Медленно, болезненно. Извор, силясь, встал на колени над наместником возвысившись. Черен обратным хватом взял, на навершие давит, в глаза дядькины не смотрит.

— Иду, иду… — выдохнул наместник.

Рукой потянулся к просвету между полами, смотрит туда же, а всё мимо, будто в даль несуществующую — верно это Ладушка, супружница его, к себе позвала. Испустил Олег дух свой легко, хоть и с сожалением, что в сиротстве сына своего оставляет, что напоследок Евгешу свою не обнял, что с братом своим врагами расстались.

Короткий крик конюшего на поляне Извора из помутнения вырвал. Ветром лёгким полы в стороны распахнуло, являя нелицеприятность происходящего внутри походного жилища, а снаружи — напротив — ночная хмарь вкупе с мелкой моросью смазала происходящее вокруг. Но взбудораженные разумы побратимов, встретившихся взглядами, действовали быстро.

— Гостомысл, я с ним сам разберусь, — коротко гаркнул Извор, указуя на своё намерение лично "поквитаться" с новоявленным братцем.

Взглянул полянин на Федьку, который издыхал неподалёку — меч Гостомысла, который заподозрив неладное решил проведать наместника, настиг беглеца — и наглым приступом в поединок двоих третьим влился.

— Смотрю, сакс мой тебе по нраву пришёлся, братец, — ехидно заметил Извор.

— Хоть кровью мы с тобой связаны, не быть нам братьями во веки, — степняк ответно огрызнулся.

На того попёр. В левой руке сакс держит, в правой — меч. Обменялись парой ударов, каждый другого испытывая. Один лёгок и стремителен словно ветер степной, другой подобен камню — твёрд.

— Гостомысл, воеводе о смерти Олега доложи! — Извор крикнул ближнику отцовскому, не оборачиваясь на того, пока побратима своего к обозам теснил.

Клинки побратимов заплясали. Жилы на шеях вспухли. Храбр под тем натиском от Извора к возам пятится — не осилить никому полянина в одиночку. Храбр то понимая, решил хитростью Извора одолеть — благо конь между ними пронесся. Пока полянин от животины в сторону принимал, степняка след простыл. Извор через телегу бегом перелез, а там его Храбр с саксом наперевес встречает. Извор удар секущий отразил, сакс в колющем ударе выброшенный отбил, степняка пинком от себя откинул. Тот в темноте пропал. Извор пыхает от запала сечного, не слышно куда тот ушёл, только на мече своём на кромке возле острия тонкую полосу крови заметил. Это потом он узнал, что бочину побротима надсекнул, когда во всей сумятице, что на становище творилась, заметил отрока возле мировой палатки. Сорока тогда нос лишь свой показала, за Миром желая побежать, не имея привычки своё любопытство сдерживать, а как Храбра увидела так вместе с ним и скрылась внутри.

— Я тогда побоялся сказать тебе правду, — Извор рассказ свой закончил. — Ты, наверное, даже и не поверил бы мне тогда, да и сейчас видно не до конца веришь. В добавок Гостомысл разнёс всем, что это Храбр наместника убил. Потом… смалодушничал я. Думал пусть с Храбром моя тайна и уйдёт, но знаешь, не смотря на это, когда с тобой искал Сороку в лесу, больше всего страшился его мёртвым найти. Я и ранил его нехотя — само вышло.

— Разоткровенничался, смотрю. Не пойму только, зачем мне всё теперь сказываешь?

— Я не хочу тебе ворогом быть. А говорю от того, что мне теперь скрывать от тебя больше нечего. Я тебе не сказывал, но невесту свою искал, как узнал, что жива она. Не говорил от того, что страшился за жизнь её, что не знал какое ты и Олег к ней имеете отношение, думал, что и Олег её смерти искать будет. А теперь я невесту свою нашёл… а ты, как отец твой заручился, — венчаешься.

— Сороку ли своей невестой кличешь? Не бывать этому! — булаты на лице Мирослава недобро блеснули.

— Сорока — моя невеста по обету была.

— Твоей невестой, если помню, Любава, дочь Позвизда, являлась. Нет Любавы той больше на этом свете — сгинула. А Сорока меня сама выбрала — она птица вольная — её силой не удержать, знай это.

— Она к венчанию готовится, — оборвал Извор брата.

Мирослав хотел было возразить, Извора за ворот схватил, прокрутил кулак малость, ткань на него намотав, что затрещала, но потом, понимая, что бессилен сейчас, оттолкнул того от себя. Спиной к мокрым стенам прислонился, спрятал головушку свою буйную в руках, облокотившись на свои колени.

— Ты не сможешь сделать её счастливой, — Мирослав сквозь горечь прошептал.

— Не смогу, но всё сделаю, чтоб Сорока простила меня. Мне и того будет достаточно, — Извор, не менее брата тоской изъедаемый, с тем дальше разговаривает. — Ты только смирным будь впредь — отец больше просто так стращать не будет.

— Я, покуда жив, на всё готов пойти, лишь чтоб Сорока жила дальше.

День четыредесятый после кончины Олега Любомировича.

Колокольным звоном сотрясало прохладный осенний воздух. Галдели спуганные галки, рвано вторя гулким раскатам, доносящихся даже до дальних слобод. Они взмыли вверх, чёрным крапом подёрнув небесную лазурь, потом сползли по нему вниз, пропали на вспаханном чернозёме, выклёвывая остатки ржи.

На главной площади перед храмом столпился люд. То там, то сям бесовские игрища (акробатические представления. Духовенство резко выступало против сих увеселений) да под звуки сопелей и жупелов свои глумы (сатирические сценки в масках) скоморохи устроили.

Свадебный поезд только лишь перед храмом остановился, как дружинами тут же окружён был, чтоб люд тех не теснил. Ольгович у паперти стоит, невесту поджидает. Стоит в рубахе из алтабаса (парча), золотым галуном отороченной, да поверх сорочицы шёлковой, что из под рубахи выглядывала, да подпоясанный поясом аксамитовым да с золотой нитью, наручи дорогие запястья сковали, оплечье бисером да самоцветами расшитое тяжестью давит, на плечах корзно с меховым подбоем. Стоит не шелохнётся, припевки слушает.

Не любо — не слушай и правду говорить не мешай. Ну, а теперь, к слову, да к местуВсе обскажу про невесту.

Было у пастыря две ярочки да две дочери. Одна ярочка ладная, а младшая дочь, приблуда, сводная. Одна дочь у пастыря распригожая, другая только и вышла что рожею. Родную сокрыли, а приблуду чинами наградили. Вот теперь княгиней сделали, за удалого князю в жёны прочат. А князь наш не по воли под венец идёт — весь тенётами опутан. Что медведь на цепях сидит — Яриться, только что не рычит.

— Убрать их, — Военег тихо Олексичу указ дал.

Дружинники без лишних слов по толпе прошлись. После потасовки скоморохи и притихли. Разогнали недовольных. Да зевак и без этого хватало. Собралось — видимо — невидимо. Кому поротозейничать кому пирогов от пуза наесться, кому пива напиться. Только особо не добрые славословия в толпе были.

Кто Военега клял, кто киевскую власть, кто Всеволода, кто Чернигов. Даже Зиму припомнили, мол она Олега приворожила, что тот от тоски опиваться начал, что с дурьей башки брата своего убить хотел. Иные говорили, что, наоборот, Военег того уморил. Были и те, что Мирослава кляли, что отца предал, но были кто и защищал…

— Гнида, ваш Мирослав Ольгович, — курбастый мужик, поправил шапку на голове обеими руками. — Он на золотишко повёлся.

— Верно, верно, — подтявкивал ему тощий смерд, вьющийся за ним следом.

— Кто ж откажется стать военеговым затем? — продолжил мужик, наблюдая намётливым глазом, как его тощий подельник лёгкими движениями проворных пальцев облегчает слободских от тяжести их стяжаний, которые, развесив уши, были крайне увлечены рассказами пройдохи. — Слышал, что им князь от себя в дар прислал по шубе песцовой и ларь золотом, не считая прочего — в сундуках небось не пасконь, — брезгливо скорчившись потеребил свою рубаху.

Слободские разом вдохнули от восторга и от зависти, пытаясь представить сии несметные сокровища.

— Не захотел Мирослав Ольгович, чтоб тризны по нему ладили — вместо того, чтоб в земле сырой с отцом лежать, будет теперь с золота есть, на шелках спать, — всё сказав, а вернее получив от тощего прощелыги тайный знак, что пора уходить, прочистил горло жирно втягивая мокроту и, собрав её под нёбом, хотел было сплюнуть вязкий харчок, как получил под своё гузно, прям промеж ног, увесистый удар какой-то палкой.

Мерзкая мокрота так цельным комком назад и втянулась. Сглотнул знатно. Глаза от боли на переносице смежил. Согнулся, тонко проскулив. Схватился обеими руками за свои причинные места со всех сторон сразу. Хотел заглянуть за плечо, чтоб обидчика узреть, да пинком под зад опять получил, да так, что пару шажков в той-то позе и просеменил, тонко скуля и вытянув лицо от боли.

— Кто это? — сипло у своего подельника испрашивает, а тот только рот разявил, глаза круглые выпучил, что бельма видны, да только вместо слов невнятное что-то мямлит.

Оглянулся мужик, в полуприсяде развернувшись, а там и нет никого. Только в толпе где-то отдалённо бубенчики тренькают. Треньк… треньк…

— Ох, не к добру это, — люд свободный перекрестился, а иные через плечо поплевали, на всякий случай ещё и дули покрутили за спинами. — Чур меня, чур…

Бубенцы до храма протренькали. Иному не пробиться сквозь толпу, но перед ведуном все прочь расступились. Недалеко от нового наместника встал так, что эти двое лишь живой изгородью ратников разделены были. Ведун лица своего тому не кажет, а в жилах кровь бурлит — вот он обидчик любимой Тулай.

Военег брезгливо в его сторону сплюнул, а сам с Олексичем мимолётно переговаривается, пока невесте с телеги помогают спуститься.

— Извор так и не объявился? — у нового подвоеводы узнаёт о пропавшем сыне.

— Нет, Военег Любомирович, — вислоусый северский тоже взгляд свой от ведуна оторвал, весь вниманием обратился, над людскими головами соколом всё смотрит.

— И Гостомысл этот, сукин сын, запропостился не весть где, — недовольно процедил сквозь зубы.

— Может к какой заставе пошёл — половцы всё дальше заходить начали, — предположил Олексич. — Мало того, что набеги постоянно совершают, и теперь на наших землях жить стали, так они с печенегами дружбу завели — кабы чего не удумали, пока наши князья друг с другом за своё наследство грызутся….

— А ты у нас кто? Князь али наместник? — пренебрежительно того Военег осадил. — Твоё — меч держать, а управа — не твоего ума дело. Лучше за порядком смотри…

Любаву под руку взял, к храму ведёт. Та что византийская царевна — вся в золоте, грудь жемчугами усыпана. Щёки алыми цветом горят. Белый лик счастьем светится. Словно пава ступает, к Мирославу идёт, взор долу держит.

Только гомонить люди стали. Волной говор их с одного края к другому перекатывает. Кто подпрыгивает, кто на цыпочки встаёт, только одно — все назад оглядываются. О чём кричат — не понятно. Толпа колыхнулась с дальнего конца. Расступилась, словно пасть разявила, проглотила верхового, что с заду подошёл. Только перешёптывания теперь слышны были. По проходу узкому к храму верховой идёт — спереди него народ расступается, сзади вновь смыкается. Всадник берёзовую ветвь над головой держит, как обычно то северские делают — скачут впереди поезда торжественного, ветвями машут, возглашают. Вот и этот кричит. Не кричит — басом горлопанит:

— Дорогу! — наконец верховой с всадником через толпу пробрался.

Тут толпа гомонить перестала, тишиной сковало всю площадь — только галки где-то галдели — замерли все в ожидании зрелищ. Чего этот баламошка удумал — дивуются.

Извор весь в поту и в пыли, как есть с пути дальнего. С коня слетел, перед отцом встал, поклон сыновий отвесил.

— Что ты творишь? Опозорить решил меня? Или венчание сорвать удумал? — рыкнул, глазами по сторонам стреляет.

— Нет, отец, что ты?! Просто не по-людски как-то — меня не дождались? Сестрицу родную другу верному моему без меня венчаешь?

— Не неси ерунды! — шепотливо гаркнул.

— Да какая ж это ерунда? То что Мирослав друг мой — всем известно, и то, что невеста его — Любава Позвиздовна — тоже не тайна. Только вот одного не пойму — где невеста? Глянуть хоть бы глазком.

— Извор, здесь я! — дочь Нежданы смеясь откликнулась.

— Сестрица моя, дай погляжу на тебя, — к той поспешил. Осмотрел с ног до головы, языком прицокнул, щёки алые расцеловал. — Хороша!

— Ну тебя, братец! И не совестно тебе — на такое торжество в таком виде явился. — Случилось что?

— Случилось, — на отца скосился, — не пускали меня. Пришлось постараться малость, чтоб добраться сюда.

— Потом расскажешь братец. Потом. Заждались нас уже.

— Коли так, задерживать не буду, а нам с тобой и честь знать надо.

— Так я невеста, — засмеялась, руку к себе принимает, а тот не пускает — тянет куда-то.

— Извор, охолонись, — Военег к тому близёхонько притиснулся, глаза в глаза с тем речь ведёт.

— Твоя година, отец, кончилась. Я грех возьму на душу, но всему конец положу. Я миром хотел то порешать, только ты первый своё слово нарушил.

— Что ты буровишь?

— А то отец, что не нужно было и затевать всё. Ты Гостомысла с его молодцами зачем подослал ко мне? — не менее отца злобным жаром того обдал. — Я просил тебя, Сороку не трогать, — шипит, на отца слюной гневной брызжет. — Ты сию битву первый затеял.

— Окстись! — Военег ярится, в ответ тому слова цедит, чтоб другим слышно не было. — Не посылал я никого.

— Не посылал, говоришь?! Тогда ладно, — улыбается ёрничая. — Позволь тогда мне невесту к жениху проводить, — хитро глаза щурит.

— Не смей венчание срывать, — Военег с недоверием сына взглядом мерит. — Сегодня Любава супружницей Мирослава станет, а нет — не дожить ему до утра.

— А я и не против венчания-то, — лукаво отцу улыбнулся, да не по-доброму. Воздухом грудь молодецкую наполнил, да погромче сказал, чтоб далеко слышно было, да взора своего от Военега не отводя, выкрикнул, — указом Всеволода Ярославовича обвенчать боярина Мирослава Ольговича с Любавой Позвиздовной, дочерью славного боярина Позвизда Перковича.

Рассмеялся Извор, видя удивление отца своего. Тот немного опешенность с себя стряхнув, оплеуху этому балагуру отвесил, что тот пошатнувшись на ногах еле устоял.

— Чего тут скоморохом прикидываешься?!

Дочь Нежданы к храмовым дверям направилась и не видит она, что в ровень с ней ещё одна девица идёт, перед которой ряды дружинников с поклоном расступились.