Анчутка

2. Ярилин день

С самого утра, лишь только петухи проголосили третий раз (4 часа утра) на околицах слободских поселений засуетились. А когда солнце достигло своего зенита, к сладкому аромату цветущей липы, приплёлся кисловатый запах свежесрубленных берёз, которыми украсили прибрежный луг. Туда же из перелеска молодцы тащили вязанки хвороста и охапки сухих веток, устанавливая гигантский шалаш, будущий очистительный костёр, пламя которого должно изгнать всю нечисть и хвори бесстрашно прыгающих через него. Со всех слобод, не смотря на запрет иереев, служителей византийской веры, расплетая косы на ходу, дабы скрыть свой брачный статус, стекались молодухи (родившие сына), чтобы передать девицам на выданье свою детородную силу через кумование (целование через венок), а может и не только — ведь коли попадётся та в лапы куролесникам, может так статься, что в любострастном желании заломают и её, коли мужа рядом не окажется, а были и те, которые пользуясь этим безумным разгульем, может и вовсе желали оного.

Каждая из прибывших на луг норовилась повязать свою ленту на высоченную берёзу, которую на утро следующего дня готовились срубить и принести в дар водяному. Иные уже плели пышные венки из луговых цветов, чтоб поскорее покумоваться, да на удачное замужество погадать. Их буйное веселье, заглушившее даже пищание звонкой сопели, разносилось по всей округе и было слышно за излучиной, где часто прогуливался Извор с Миром.

Сегодня они, испытывая тоску, навеянную воспоминаниями прошлых лет, решили выйти с верховыми за реку, дабы избежать этого всеобщего веселья на Ярилин день (в настоящее время Купало).

Их лёгкое раздражение вскоре сменилось на более приязненное безразличие, а наблюдая за всей этой суетливой беготнёй даже принялись скобрезно подшучивать, замечая липкие взгляды местных удальцов присматривающихся к девицам, бегущих к Тускарю в одних тоненьких рубахах, явно намечающих цель ночных утех, да и выбирая невестушку в дом — они толпами преследовали волхвов, подкупая тех, чтоб свели с понравившейся девицей в хороводе.

Братьям оставалось перейти реку, и они вырвутся из этого всеобщего гулянья, но девичий галдёж да смешки за их спинами заставили остановиться на полпути, прям посерёд дубового моста.

— Извор! — кто-то из группки девиц позвал того.

— Ох, как пить дать, меня кликали, — ухмыльнулся Извор, хитро с Миром переглянувшись.

Неторопливо гнедку к ним пустил одной рукой повод держа, а другой подбоченясь, грудь колесом выпятил, а сам на девок оценивающе зыркает, всех уже взглядом раздел, да особо и не нужно было стараться — тех солнцем озаряет так, что их рубахи тонкие, специально пошитые к невестиным купаньям, просвечивает.

— Кто тут звал меня? — бегает взглядом с одной на другую.

Те от от смеха прыснули, да вперёд себя оробевшую девицу и вытолкнули, а она назад попятилась, спиной к ним прижалась. Только подружки её во все стороны разбежались, оставив ту одиноко посреди дороги стоять.

Окинул боярин едким взглядом девицу в белоснежной рубахе, красным пояском на тонкой талии подхваченой, скользнул по волосам льняным, на плечах рассыпанным. У той грудь налитая беспокойно вздымается, а из под ворота, будто случайно распахнутого, тонкая ключица соблазнительно выглядывает.

— Ну, есть у тебя ко мне что, али потешаться удумала? — шало косится на неё исподлобья.

— Извор, — подошла ближе, за удило взяла, коня по шерстистому лбу чешет, а сама дышит трепетно, нижнюю губку закусила, от стыда глаза прячет, и осмелившись протомила. — Приходи сегодня через костёр со мной прыгать.

— Ой ли! Только прыгать зовёшь? — съязвил. С седла свесился, чтоб к той поближе быть.

— Берёзку заламывать ещё… Я венок тебе сплела… — заговорила препинаясь.

— А венок зачем? А! Верно через него целоваться станем? До́бро. А потом на реку купаться пойдём, — нагло предложил, взгляда бесстыжего с той не сводит. — Согласна?

Та, лишь долю времени обдумав, головой медленно кивнула, а щёки загорелись, что свёклой натёрла. Извор в край обнаглел, рукой к девице потянулся, за подбородок острый мозолистой лапой схватился, на себя заставляет посмотреть.

— Подружек только кликни — мы с Мирославом придём, ломать вас по очереди станем. Мир, смотри девка какая! Может себе возьмёшь — ночью потешишься? По мне, так худосочная больно!

Та от наглости такой опешила, воздух ртом глотает, глазами ярыми блеснула на боярина и, будто ошпаренная, отскочила в сторону, от чего гнедка недовольно фыркнул, с ноги на ногу перешагивая, назад подался, по мосту гулко копытами грякая.

— Тьфу на тебя!

— Ещё и сварливая! — реготнул.

— Чтоб водяной тебя в колодец утащил! Триклятый!

— Да не серчай так! Говорю сразу, невесты мне не нужно. Я с тобой ночь позабавлюсь, а на утро даже забуду как звать, — крикнул ей в след. — Благодарна должна быть, что судьбинушку твою не поломаю!

— Чего девку обижаешь? Может с добрым умыслом она к тебе…

— Знаю добрый умысел их— потом к бате придут родовичи её, скажут обрюхатил девку — мол кому с приплодом теперь нужна станет! О! Глядика, назад бегут — разбираться будут, — поторопил коня, готовясь к бегству. Не то чтобы боялся — не хотел связываться со слободскими, не по статусу.

— А то! Это стеклодува дочь, а братьев у той семеро — как заломают тебя вместо берёзы-то, — рассмеялся Мир, припустив следом.

Только Извор далеко не ушёл, девки мимо пронеслись даже не заметив, бабы тоже, и мужики заковыляли— бежать то не по чину— в сторону опушки, так и оставив опешевших братьев с переполненными удивлёнием разумами.

— Эй, малая! — Извор окликнул девчушку торопливо семенящую за теми следом. — Бегут куда? Случилось поди чего?

— Ну тебя? — огрызнулась, да пробежав с две сажени, взвизгнула, ногу под себя поджала да запрыгала на другой.

— По дело́м тебе! Не бежала бы, может и не случись с тобой беды! — с издёвкой той кинул Извор.

Малая села на пыльной обочине, лодыжку двумя ручонками обхватила, а из глаз слёзы ручьями в миг потекли.

— Спешишь куда, сказывай, — Мир коня рядом с ней осадил.

— Там ведун прозорливый из лесу пришёл. А я гривну потеряла, думала узнаю, где она, — залилась слезами ещё сильнее.

Мир с коня спрыгнул, малую по голове пригладил да, нежно в руки свои натруженные маленькую ножку взяв, осмотрел пристально и из пятки занозу вытащил. А у той слёзы не перестают литься.

— Вот тебе злотник, купишь новую — протянул монету.

— Не нужна новая! Мне потерянная нужна, — руку отталкивает. — Это от матушки поминок мне остался, она по весне от лихоманки сгорела.

Братья от слов её жалостливо на ту посмотрели, и на сердце каждого неприятно заныло, а девчушка нос утёрла и, роняя слёзы, поднялась, чтоб дальше идти, да только ойкнув, назад и осела. Извор в миг с коня слетел, да подхватил ту словно пушинку.

— Злотник всё же возьми — купишь себе кожаные поршни, чтоб ноги больше не наколоть, — настоял Мир, к ним подойдя. — А коли покажешь, где колодец тот, я тебя верхом довезу, как боярыню.

Та, носом хлюпнув, на коня высоченного посмотрела и, дав согласие, пыльным рукавом слёзы детские отёрла. Подкинул Мир малую коню на холку, сам сзади в седло уселся, и расспросами пытает, чтоб ту от кручинушки своей отвлечь.

— А тятя где?

— Нет его тоже, — прерывисто втягивая воздух, всхлипнула.

— Сирота? — в голосе Извора надломилась его привычная надменность.

— Тятя мой купцом был. Он в Чернигов обоз вёл, только посекли его ватажники, той осенью ещё, — говорит, а сама вдаль смотрит, пальцем показывает куда коней править, не видя как лица братьев от её слов потускнели. — Братья старшие остались, да оба по миру пошли, когда отцовское достояние промотали — в закупы (наёмные работники) подались.

— А что ж, вправду ведун прозорливый?

— Вправду. У Бояна, гончара, мерен пропал, так он указал на конокрада…

— Конокрада, говоришь? — Мир задумчиво нахмурил брови, с братом переглянулся.

— Ага, он хорошо потерю ищет, то тёлка какая в лес уйдёт, то лошадей кто уведёт, всегда покажет. А у Злобки, жены бондаря, детей не было, а на третий год, муж другую жену хотел в избу взять, она ведуна сама в лесу отыскала, так он ей травки дал заговорённые, та и понесла вскоре. Теперь уж на сносях верно.

— Да не уж-то?! — будто удивился Извор. — И часто она к нему ходит?

— Извор, — укорил Мир своего друга, указуя не незрелый возраст собеседницы. — Не пристало с чадом о таком говорить.

— Да поди ведун этот сам её и обрюхатил! — колко подметил Извор.

— Да знаю я всё! — обижено вспылила малая, кичась, будто совсем взрослая. — Вон курей петухи топчут, быки на коров лезут. Сегодня ночью по кустам тискаться будут все кому не лень, хотя митрополит всем строго настрого запретил — сказал, что от причастия отлучит аж на три лета! А братья, при отце живом, чернавок на сеновале вечно ломали. А про ведуна — правда всё — он Злобке травки для мужа её дал, тот оказывается хворым был! А ещё по весне половцы, помните, лиходейничали? Так ему корову привели, а он заговорами ворожину и отвадил.

— Верно! Уже давно не было их в наших краях, — поддержал свою спутешественницу Мирослав и добавил как бы в сторону, чтоб лишь брат слышал, — до вчерашнего дня.

— А давно ли этот ведун в здешних краях, что-то я о нём и не слыхивал, — выуживали из той для себя нужное.

— Кто говорит, что в грудень появился, а я его и в листопадник в лесу видела, когда за шиповником ходила. Издали только.

Доехав до колодца заброшенного, который сегодня притянул к себе жителей окрестностей вовсе не за водой, ссадил малую с коня, подхватив ту за подмышки.

— Мир, и ты веришь в эти байки? — Извор недовольно взглядом измерил густую толпу.

— Держи ещё, — Мирослав, не отвечая тому, протянул девчушке мошну. Малая в улыбке растянула все свои озорные веснушки и, отвесив содержимое, мелко раскланиваясь и прижимая кожаный мешочек к груди, затараторила:

— Благодарствую, боярин. Я теперь муки да мёда куплю, медовых хлебов наделаю да на торжище снесу.

— Сдаётся мне, что он конокрадов знает, — Мир наконец, подозрительно прищурившись, ответил Извору, провожая взглядом слегка прихрамывающую девчушку идущую к толпе, плотно окружившую колодец с жоравлём. — Помнишь, когда мы в степи заблудились, дружина старца одного видела. Они пока его гнали, в лесу заплутали, а тот как в землю канул. Может и по его указке те промышляют кражами, да и с половцами может заодно. Его испытать как следует нужно.

Солнце уже к западу путь наметило, а люд всё не расходится — кому заговор на удачу, кому на урожай, кто-то жениха богатого ищет, иная вторую жену мужа извести хочет. Ведун никому не отказывает, бубенцами своими гремит, то крухнет, как стервятник, то курой заквохчет, а толпа то ахнет, то воскликнет.

Надоело Извору вокруг толпы ходить, хотел вклиниться, да не тут то было — всем надо до заката успеть, и плата ведь небольшая — векшу в колодец кинуть. А коли нет, так и пара яиц сгодится или мёд первый.

— А ну, расступись! — Извор гаркнул над головами.

Только это никакого действия не возымело. Поднахрапился Извор, растолкал всех, путь для сына наместника расчищая. Люд сначала завозмущался, не разобрав что к чему, а как увидели, что бояре, тут же и смолкли. Да и сам ведун их звать к себе начал, волком подвывает и к себе посохом выше своего роста, с козлиной головой вместо навершия, да связкой бубенцов под ней, крутит на них указывая.

Расступился люд, открывая взору бояр ведуна, в замшелой длинной рубахе в пол, которую верно никогда и не стирали, такой же длинной безрукавке, по отрёпанному краю росшитую мелкими бубенцами, что при каждом движении разносился не только затхлый смрад, но и дребезжание. Его не совсем седые волосы были разделены спереди на пробор и заплетены в несколько кос, свисающих спутанными паклями по бокам, а сзади для отвода злых духов одна толстая и длинная, ниже талии. В каждую по перу сойки вплетено. Косы были и в косматой бороде, в которой прятался край широкого шрама, пересекающего всё его лицо, сросшегося уродливым разрывом, искривив нос, губы и бровь, в завершение всего устрашающего вида, зияла чернотой одна пустая глазница.

Ведун выть перестал, на тех одним ясным глазом уставился, а другим, будто в тайный мир, скрытый от человеческого взгляда, зрит, словно видит всё потаённое.

— Чего пришёл, волчонок? — задребезжал хриплым голосом.

— Почему кличешь так? — огрызнулся Мирослав.

— Словно волки пришли сюда, данью обложили, простой люд обираете, чтобы у князя жито (зерно, еда) в преизлишке было, пока другие голодом изнывают, — сказал, будто плюнул, окатив Мирослава своим негодованием. — Гончарные и стеклодувные пыхтят и днём, и ночью, кузни своим звоном так округу сотрясают, что до моей землянки, что в глуши, вместо птичьего тиликанья доносится. А потом всё обозами то в Переяславль, то в Киев, то Чернигов идёт. Ненасытны у Ярослава дети — будто в их чреве дыра зияет (Здесь отсылка на троих сыновей Ярослава Мудрого. Раздел Киевской Руси на три княжеских удела незадолго до смерти Ярослава привело к необратимым последствиям в связи последующего дробления Руси и начала междоусобиц).

— Не мой отец, так другого сюда пришлют. А за то, переяславльские сотни за порядком следят.

— А не они ли намедне делянку всю обобрали, весь мех до последней беличьей шкурки выбрали? Следят тоже?! — ехидно передёрнул.

— Половцы то были!

— Половцы ли? — скрипнул ведун голосом, весь передёрнувшись. — Да, даже если и половцы, что с того изменилось?! Защитники где были? Лиходейники и тати вокруг хозяйничают, а переяславльские только почестями друг перед другом, словно кони сбруей, звенят.

— Не в моей власти что-то изменить, — сожалительно отметил Мирослав, ловя на себе едкие взгляды курян.

— Не в твоей власти — верно, да и не в силах волка старшего, что в хоромах знатных сидит, — носом повёл по сторонам, как пёс принюхиваясь, громко втягивая в себя воздух, прыгает то к одному поселянину, то к другому.

Те шарахаются, а ведун дальше ищет, к Извору в припрыжку подбежал, перебирая бубенцами по мокрой, примятой множеством ног, мураве, и склонившись в полуприсяде, обнюхал того всего снизу до верху. Извор, оторопев с мгновение, от того отпрянул.

— Вот хозяин, — ведун того больно в плечо пальцем торкнул.

— Ну тебя к лешему, нежить! — гаркнул Извор, отряхиваясь, будто что на нём налипло.

— Чего пришёл, говори? — обратился к Миру. — Кони твои при тебе, поясов наборных не ищи — уже серебряные бляхи на монеты перелили, — на место своё усаживается, возле колодезного ствола и другого уже к себе манит и осёкся в миг, увидев перед собой, двумя пальцами удерживаемый, перстень с волчьим оскалом.

— У конокрада одного на груди, возле сердца перстенёк нащупал. Может поможешь отыскать его? Больно нужен он мне.

Ведун встрепенулся, отрясая своё замешательство, и в миг сделав безынтересный вид, отвернулся, словно не желая слушать того, а Мир продолжает наседать:

— Ты мне только скажи, кто владел этим перстнем, у меня вопросы есть к нему. Пусть не тревожится — пояса наборные ему в уплату за ответы будут.

— Не вижу его среди живых — утоп он.

— Что значит утоп?

— А то и значит, — шикнул в сторону, а потом по птичьему голову свернул, глазом единым на того уставился. — Нежить, боярин, ты повстречал. Она тебе твоё же из Нави (мир мёртвых) передала.

Вдруг ведун будто ворон подпрыгнул, что Мир от неожиданности назад попятился, а тот, каркая и тряся своими бубенцами, притянулся к перстню, крутя головой подобно птице, осмотрел с разных сторон, потом весь затрясся, переломился вперёд, в узел собираясь, и на полусогнутых ногах прокрутился, очертил круг полами своего замшелой безрукавки, собравшихся курян от себя отгоняя. В миг выгнулся в спине дугой, запрокинув голову назад. Протянул руки к небу, истошно затряс бубенцами на посохе, резко оборвался и медленно выпрямился обратно, обратив свой одноглазый взгляд на Мирослава.

— Ты, волчонок, у отца своего спроси, как он невинных загубил, как любовь растоптал, — прошипел, шею как гусак вытянул.

— Мир, не слушай его! Он явно пустобрёх, который скажет всё ради прибыли, — ражисто выкрикнул Извор, не доверяя ведуну.

— Мать твою даже Лада защитить не смогла, — продолжал тот. — Погибла она от того, что муж её бесчестие сотворил.

— О чём ты? — недоумевал Мирослав.

— Кровь её на руках отца твоего.

— Мой отец в Курске был, когда мою мать убили, — в задумчивости оправдывался, а потом оживлённо к нему обратился, желая выведать о убийцах матери. — Ты знаешь чья вина эта?

— Знаю, что этот перстень всему виной, — нацелил на того скрюченный палец.

— Он утерян был…

— Перстнем этим владел тот, — не обращая внимания, ведун продолжал зловеще пророчествовать утробным голосом, — кто должен был уже давно сгнить, только ходит он по земле сей, ест и веселится, — а потом глаза вытаращил вдаль, пальцем, мимо всех, куда-то торкает и как заверещит на распев. — Вижу, вижу… юницу вижу волосом светлую да голосом нежную, — с молниеностью обратил свой взор на Извора. — Невеста твоя! А вот вижу, что отроком обурнулася. Обернулася, кольчугой звенит, шелом (шлем) на солнце блещет, на коне скачет, скачет по полю вместе с отцом своим. А отец-то — витязь добрый, витязь светлый, — приподнялся, и в полуприсяде загарцевал, словно на коне скачет, сам своими многочисленными бубенцами гремит и продолжает пророчествовать, — а вокруг-то всё вороги, вороги, вороги…

Склоняясь ниже к земле, зачеканил всё тише и тише, пока не смолк, а потом резко вытянулся, в стойку встал, руки вместе сложил, будто меч держит. Размахнулся невидимым булатом, рубанул раз, второй, как заправский воин и, перехватив обратным хватом с разворота провёл невидимым лезвием возле шеи Извора, повернувшись к тому спиной. А тот ошарашенный, за горло схватился будто действительно холодная кромка полоснула.

— Убил тот витязь друга своего, изрубил грудь его, — добавил тихо. — Вижу, кошкой дикой вцепилась она, в руку витязя да бесстрашно-то, витязя не доброго, витязя-то злобного. Вот клинок двухлезвийный сверкнул в руках половца, а у половца личина яростна, — искривил лицо злобной гримасой. — И срубил ворожина её, будто веточку берёзовую. Вскинет юница руки…

Замер, сжался весь, а потом резко изломался, в другую сторону дугой вывернулся, и тонко, протяжно воскликнул надорванным голосом:

— Больно-то как, тятя! — резко расправив руки, словно подкошенный, опрокинулся навзничь в грязную лужу возле колодца, показывая, как сражённое смертным ударом хрупкое тело упало…

…упало, расправив руки, в тёмную воду реки, окрасив её рудистостью. Пропало в фонтане брызг, скрылось под водой и показалось поодаль, понеслось вдаль, уносимое быстрым течением.

— Что ты такое говоришь? — подскочил к тому Извор, отряхивая из своей головы воспоминания из далёкого прошлого, осел возле ведуна и затормошил того, схватив за грудки, перебирая бубенцами.

— А то и говорю, что хозяин перстня, жизнь свою выкупил ценой неравной — загубил он невинных, — через силу приподнял голову цедя сквозь изрубленный рот тому на ухо. — И вы, волчье племя, в этом виноваты. А отцы ваши жён своих одних оставили, чтоб самим спастись.

— Этого не может быть?! — в иступлении таращась куда-то мимо ведуна прошептал Извор, понимая, что тот в точности описал смерть отца Любавы и того мальца. — Брешишь всё — жива Любава!

— Любава ли?

— У Позвизда сын был от робыни и дочь Любава! Сын то погиб!

— Поди и испытай всё сам, — сказал будто плюнул. — Любава, невеста твоя, уж скоро десяток лет как сгинула, а приблуду вместо неё выдали, чтоб всё достояние Позвизда к рукам и прибрать.

Мысли метались, а тело не слушалось — Извор не понимал, что делал, и его руки потянулись к морщинистой шее ведуна, нащупывая хрящ.

— Невеста твоя за другого погибла! — прохрипел горлом. — Его выкупила! Не в свою очередь к Моране в Навь отправилась! А ты, — закряхтел от того, что руки Извора на его шее сомкнулись, и единый глаз выпучил, — живёшь припеваючи, девок тетёшкаешь. Что?! Думаешь, забыть её сможешь? Думаешь, сниться перестанет?! Нееет, — затянул, — она будет всегда тебе сниться, если только не сдохнешь раньше, — закатил глаз будто опять в транс вошёл, завопил не своим голосом. — Прячьтесь люди! Время страшное наступает! Половцы! Половцы! Поолоовцыии!!

— Замолкни, — Извор затрясся весь то ли от негодования, то ли от злости, но скорее всего от своего бессилия и ужаса, переполнившего его.

Зажмурился, закрутил головой, пытаясь стряхнуть воспоминания, а в глазах опять стоит видение, как его отец зарубил своего свата. Как сын Позвизда на того накинулся, на закорки тому залез, в лицо вцепился ногтями, а отец с плеч скинуть не может, будто действительно кошка какая дикая — рычит, мясо с лица рвёт — у него до сих пор несколько шрамов на щеке тонких, а всем говорит, что веткой саданулся, когда половцев гнал. Как половец с личиной, застывшей в яростном оскале, мальца с того сдёрнул, к берегу отшвырнул, да и рубанул поперёк грудину, да удар видно не глубоким был — малец на ноги встал отцовский меч с земли поднял, только Военег следом на того свой обрушил.

Извор всё видел, он тогда новаком прикинулся, злотником откупился, захотелось в настоящем бою себя испробовать — узнал, что отец его на Дикое поле большой разъезд сам возглавил. В той зарубе, что случилась, Извор сам еле уцелел, в рощице спрятался. А там отец с Позвиздом рубится, а малец рядом с ним крутился. Видел Извор, как его тестя будущего отец со спины мечом посёк и взгляд Позвизда предсмертный, удивлённый, непонимающий. " Как же так, друже?" — меч выронил, руку к Военегу протянул, а тот вместо своей руки тому горло перерезал.

— Это всё ложь… Позвизда половцы в степь заманили— мстили ему, что тот досаждал им часто, — цедил сквозь зубы Извор и, не понимая, что творит, зажал руки на горле ведуна, стремясь пусть даже и задушить, но лишь бы прекратился поток его ведунического шептания.

— Извор! Оставь его! — Мир попытался оттащить своего двоюродного брата, которого сковало исступлением и не видя иного выхода, желая охладить запал того, кинулся к жоравлю, который длинным плечом уже давно был опущен в колодец. Подтянуть бадью с первого раза не получилось, словно грузило за что зацепилось.

— Сколько Кривдой не ходи, Правда, рано или поздно, всё выправит, — из перекошенного шрамом рта пена брызжит, лицо Извора, склонившегося над ведуном, бисером окропляет, а ведун уже хрипит еле слышно, что слова только до Извора доходят. — Военег предал Позвизда… Это он половцев из степей привёл, чтоб свата своего за волка выдать, от этого и перстень наместничий тому подарил, якобы как обещание вас с Любавой поженить.

— Брешишь…

— Сам испытай его — половцы тогда за хозяином перстня пришли сюда.

Вспомнил Извор, что половцы сразу же, как Позвизда убили, уходить начали, а тот что под личиной скрывался, голову убитого боярина и его руку с перстнем беспрепятственно взял. А отец в стороне сидел, как ни в чём не бывало — рукавицу стянул да рану на щеке утирал…

Не желая поверить в то, что видел, Извор старался не вспоминать этого прежде, а то и вовсе считая, что всё привиделось или его разум с перепугу всё напутал. Но сейчас он точно вспомнил, что его отец с половцем на прощание по рукам ударился будто с ним договор какой подкрепил. Что за наваждение?

Из ступора Извор был выдернут бабскими воплями. В колодце что-то загремело по стенкам и с визгом бултыхнулось в воду. Плескания в глубине эхом звенели в повисшей тишине.