Анчутка

16. Зару́ченье

Солнце скрылось за лесом, на прощание окрасив сладким цветом закатную сторону небосвода, по которому лучи небрежно расчертили брусничными мазками, словно это птица Гамаюн потерял перья из своего великолепного жаркого хвоста — отличное время для начала обещанного Олегом братника.

На завалинках уже сидели баяны и нескладно тренькали на гуслях, настраиваясь на нужный лад. Челядь непрерывным потоком выкатывала из клетей по сходням бочки с остывшим пивом, сенные расставляли поставцы с разносолами: куру, пироги, рыбу. На столе красовались и первые поспевшие наливные яблоки. Всё как и у степняков— отметил про себя Манас — еды должно быть много, чтобы показать доброе расположение хана к своим бекам и батырам.

— Здрав буди, Храбр, — поприветствовал того Олег, спускаясь с высокого крыльца.

Храбр почувствовал, как на него устремились все взгляды. Ещё бы! Его единого из всей этой толчии собравшихся дружинников так громогласно выделил наместник.

— Ты дважды выручил моего сына — я не знаю как и благодарить тебя за это. Теперь знай, что отныне ты и мой сын.

Сын?! Манасу резануло это слово. Его сковало предательскими тенётами оторопи, но ненадолго. Зато непонятное чувство еле ощутимого счастья, мелким лучом озарившее, истосковавшегося по отцовской любви, маленького мальчика, как казалось, давно погибшего в закутках обледеневшей души, ещё долго преследовало Манаса, и его попытки выдернуть сие чувство были безуспешными. Но почему же это чувство так сладостно?! Манасу стало не по себе. Стыдно. Но вскоре закоренелая обида и ненависть немного затенили доселе неведанные, но столь желанные ощущения, вернув прежнего Манаса. Да и шумные дружинники особо не дали ему окончательно впасть в уныние, испытав сожалительное негодование на себя за это.

— В добавок, благодаря тебе Военег смог вернуть дань для князя и прищучить этих оборзевших половцев! Проси чего хочешь, — его широкие ладони тяжело опустились на плечи Манаса, а булатные глаза заблестели настоящей благодарностью и восторгом.

— Мне достаточно, что я служу тебе, наместник, — голос от неуверенности осип, и Манас закашлялся угнувшись — сделал он то, чтоб выбраться из под этих лап. Со всех сторон послышались сдержанные смешки и подбадривающие возгласы.

— Храбр, проси, чего хочешь! Олег Любомирович сегодня прещедрый! Вон, какие столы для нас накрыл! — звучало со всех сторон.

— Ну, брат, коли ты простому кметю добрую награду обещаешь, может и мне чего перепадёт? — ёрничая выкрикнул воевода, въезжая в распахнутые настежь ворота на вороном заряжающем, с белыми на пол плюсны задними ногами.

— И ты, брат, проси чего желаешь! — оставив в покое Храбра, чему тот был крайне рад, распростёрся в объятьях близившемуся к ним Военегу.

— А и попрошу! — сердце к сердцу ответил приветствием. — Только от слов своих не откажешься?

— Крест целую, — достал из-за пазухи свой нательный крест, висевший на толстом шнурке и звучно приложился к нему. — Что хочешь проси, а от клятвы своей не отступлю.

Губы Военега хитрой улыбкой зазмеились, только не видно то было под широкими усами, да лишь озарившись добродушной отрадой, гаркнул, чтоб весь двор слышал:

— Венцы пора нашим детям надеть — забыл? — а потом, не вынуждая брата виниться, за него и оправдание высказал. — Знаю, что хворал, вот и не думал ты о том. А сейчас смотрю, на поправку пошёл. Засылай сватов! У меня уже готово приданное для падчерицы.

Наместник замялся, но уж больно много свидетелей то слышали — не отвертеться. От сына взгляд прячет, да заручину (обещание) брату своему дал.

— Клянусь Христом-богом, что сын мой, Мирослав, с Любавой Позвиздовной в первый осенний день и повенчается!

Накрыло двор громогласным ликованием, а Мир на отца проедом смотрит, брови смежил, только слов не говорит — поперёк отца прилюдно пойти сыновий долг не позволяет. Сглотнул громко, что Храбр, рядом стоявший, услышал, даже немного тому посочувствовал, понимая его нынешнее состояние — он это не понаслышке знает — на своей шкуре испытал — да отчего-то, сам того не ожидая, по плечу того утешающе похлопал.

Обидно Миру стало, ведь он отца своего просил, с Любавой Позвиздовной того не связывать супружескими узами. Тот вроде и внял его словам, но эта его клятва!.. Кипит в Мире негодование, но держится.

— Язык, что помело, — неслышно буркнул он, намереваясь после братника с отцом поговорить по-душам, да и Олег, словно чувствует растущее негодование сына — с тем взглядами общается, потом в миг встрепенулся да к своему наречённому сыну обернулся, беседу любезную продолжив.

— Этот пир не только в честь моих верных дружинников, — обвёл широкой ладонью воинов усаживающихся за поставленные под открытым небом во дворе столы, которые ломились от явств. — Я не покривлю душой, если скажу, что этот пир отчасти и в твою честь.

Олег загрёб в подмышку, немного растерянного, Храбра, и он вроде и не желал принимать от наместника объятий, но терпеливо всё сносил, к тому же сотни глаз следили за ними.

— Эй, — гаркнул куда-то над головами, — Федька, где подарок?

Небольшого роста конюший, поддерживая под узды, подвёл, будто из мрамора выточенного, коня, на первый взгляд белого, но если приглядеться, тот был весь в еле заметную серую крапинку, словно гречкой усыпанный. Заряжающий норовисто гарцевал, красуясь перед всеми своей статью.

— Ну, хорош жеребец? — наместник нетерпеливо ожидал слов восхищения.

— Благодарю тебя, Олег Любомирович, — Храбр принял повод.

— Что-то я не вижу радости в твоих глазах. Али подарок тебе не по нраву? — не ожидал наместник столь сухой благодарности.

Не то чтобы Храбр не был рад такому щедрому дару — он не понимал своих чувств и даже страшился. Кметю Храбру, как бы не хотелось принимать это, было отрадно получить награду из рук своего отца, ему была сладка его похвала, восторженностью наполнялось сердце, но одновременно степняк Манас злился сам на себя, что смог поддаться лести сего коварного змея. Многолетняя обида и гнев, что он носил в себе, не давали быть побеждённым окончательно. Но отчего же любовь к матушке становилась всё незаметнее, всё тише вопияла она о отмщении?

— Мои сыны пусть сидят подле меня! — воскликнул Олег, усаживая Храбра на почетное место.

Дружинники переглянулись, а повисшая пауза затянулась. Все взоры устремились на воеводу.

— Военег, брат мой, не будешь ли ты досадовать о этом? Лишь один раз, позволь сию дерзость — занять твоё место сему отроку.

Широкая улыбка наместника была чрезмерно наивна, а воевода холодно покрутил головой, не дав точного ответа. Было ли это простым недомыслием или Олег этим жестом хотел уколоть своего брата, показывая зарвавшемуся воеводе его место — никто не знает.

— Пусть будет по-твоему, но лишь только один раз, — Военег через силу натянул улыбку на своё каменное лицо, которое он сохранил на протяжении всего застолья.

Дружинники обильно бражничали, закусывая щедрыми угощениями от наместника, открывшему свои амбары. Но был один человек, который даже не притронулся ни к пиву, ни к яствам. Могло показаться, будто обида его гложила или зависть, что чевствуют не его, ведь было иное время, когда отец на братниках не упускал ни малейшей возможности, чтобы ни прославославить своего сына, а теперь? Теперь воевода курский лишь холодно исподлобья следил за своим негодным отпрыском, который возымел смелость перечить своему отцу, родоначальнику, своему предводителю. И не страшился ведь, что отец лишит его не только наследства, статуса среди дружины, но и имени. Всё это не волновало Извора — засела в его разуме одна единая фраза, которую ему сказал один ночной посетитель.

" Твоя невеста жива" — уже несколько дней эти слова не давали молодому боярину покоя, эти слова вознесли до небес и низринули в ещё большее отчаяние, напомнив о произошедшем несколько лет назад. Может ведун злобно потешился над ним? Но зачем? Извор с нетерпением ожидал, когда хоть немного оправится от своих ран, чтоб отыскать ведуна и допытать того основательно.

— Тебе ещё нельзя ездить верхом, — мягкий голос раздался возле денника, где Извор седлал своего гнедку.

— Чего тут делаешь, визго… — сам себя осёк, выглядывая поверх тонкого девичьего плеча на распахнутые щитки конюшни — снаружи всё как и прежде — пьют и веселятся. — Дело у меня.

— Но рана лишь затянулась, — Сорока подошла ближе, проявляя заботу о раненном, которого часто навещала и готовила мази и настои, как учил ведун.

Даже пару раз помогала сделать перевязку, хотя поначалу Извор бранился на ту, выгонял из клети, но когда понял, что самому не справиться, сам кликнул. Пока Сорока отрывая пластыри вместе с коростой от его спины, держался браво, ни единым мускулом не дрогнул, словно камень сидел, только мурашки от лёгких прикосновений выдавали, что он вообще жив. А Сорока? Сорока тогда любовалась своим женихом. Незаметно, исподтишка поглядывала за тем, пока тот терпеливо ожидал смены привязок. Она скользила восторженным взглядом по его крепкому телу, а заметив на спине старые шрамы, еле коснулась одного из них подушечками пальцев, представляя в каких сражениях был её жених.

— Не трогай меня больше без дозволения, — твёрдо сказал Извор, когда та уже выходила из клети.

— Но рану нужно будет ещё несколько раз обработать— ты один не справишься, — Сорока немного удивилась его надменному тону, и смущённо налилась краской.

— Рану можешь, а меня трогать не смей, — подошёл к той ближе, проедая своим тяжёлым взглядом. — Или ты думаешь, что я не замечаю, как ты смотришь на меня?! — навис над ней, что та даже ощутила могучую терпкость его силы. Более не смела Сорока проявлять к тому свои чувства — чувства сострадания и жалости.

И вот, сегодня отчего-то забыв о своём обете, решила о том побеспокоиться, что вновь лишь привело к его нетерпимости к ней.

Надмение так и витает вокруг Извора, а когда ведя за собой гнедку, поравнялся с Сорокой, то сблизился, что девица ощутила его тепло. Резко притянулся к ней, что та не успела отпрянуть, а их дыхания переплетаясь окутывали невидимым облачком ли́ца друг друга.

"Какие же у него серые глаза,", — мысленно мелькнуло у Сороки и, залюбовавшись ими, вздрогнула от его глубокого, обволакивающего липкой патокой, голоса.

— Скажи, где ваша землянка. Хочу с ведуном побеседовать.

Сорока часто заморгала, стряхивая с ресниц чары, которыми тот её заворожил и, немного продрав горло от застывшего в нём волнения, запинаясь залепетала:

— Зачем? Землянка в местах заветных, я не могу вот так просто тебе о ней сказывать, — а потом призадумавшись, глаза сузила да и сама к нему ещё ближе лицом притянувшись, зашептала. — Вот если меня с собой возьмёшь, я тебе с ним встречу устрою…

Извор задержался задумчивым взглядом на её голубых, почти прозрачных глазах, ничем не примечательных, впрочем как у всех северских, и, кивнув куда-то в сторону, бросил, выводя своего гнедку во двор:

— Возле чёрного хода ждать буду.

Грустным взглядом Сорока проводила Извора. Как же печально ей было осознавать, что жених, оказался сыном убийцы её отца. Ведь всё могло бы сложиться по другому, и верно его глаза не были бы наполнены тоской и унынием. Думала ли Сорока открыться ему? Она всячески гнала от себя эту мысль — погибнуть от рук своего несостоявшегося свёкра не очень-то и хотелось — обличить того всё равно, что воздух пинать, а жить рядом с убийцей своего отца разве можно?

— Эй, девка, ещё сыта нам принеси! — мужские крики развеселившихся дотронулись её слуха, да так нагло, что Сорока вздрогнула от неожиданности. — Полотки просто отменные, давай ещё, — вторили другие.

Выискивая удобного момента, чтоб ускользнуть, Сорока вновь принялась за свою работу. Улучив момент, когда мужи ратные достаточно пресытились и с забвением принялись выслушивать баянов, с завыванием восхваляющих в своих песнях боевые заслуги витязей, Сорока удалилась в дальний край подворья.

Неужели она скоро обретёт свободу и не увидит этих северских больше никогда. Ещё лишь немного осталось. Жаль Храбра предупредить не смогла, хотя намекала — головой знаки показывала к себе подзывая. Да где уж там из окружения тому выбраться — Олег со своими сотскими наперегонки ему в кубок подливали — молодецкую выносливость проверяли. Не страшно, что не сказала — Храбр её мигом отыщет. Сорока уже даже вкус свободы почувствовала, но мечтания были нагло заглушены, догоняющими её торопливыми шагами.

Преследователь шёл тяжело. Сорока прибавила ходу, а тот резко завернул за хлев, в сторону отхожего места да следуя зову природы, принялся справлять нужду сопровождая всё это мерзким стоном облегчения.

Скрывшись за дровницей, Сорока, смеясь над своими страхованиями, перевела дух, как тень перед ней сгустилась.

— Извор, это ты?

Точно Извор — мощная фигура боярина двинулась на неё, только вместо уже знакомого лица, которым неоднократно нагло любовалась, когда тот будучи в лихорадочном бреду метался никого не видя, или украдкой, когда меняла ему повязки, обрисовалось лицо воеводы. Девица обомлела, и в груди где сердце что-то сжалось не давая вздохнуть. Она попятилась назад, но воевода не отставал. Схватил грубо Сороку за руку и дёрнул на себя, что та крякнула.

— Что тебе нужно здесь? — навис над нею. — Чего выискиваешь?

А та и слова вымолвить не может. Страх обуял её. В глазах смерть отца стоит и эта рожа, только перекошенная. Узнал верно? Убьёт ведь, как есть убьёт, и слова ему поперёк никто не скажет. Губки бархатные задрожали…

— Ну? Пришла зачем? Или тебя тоже, как и отца твоего в Навь отправить?!

Издали заслышалась брань тиуна, в стряпной доме засуетилась челядь — без стряпчего всё как-то не особо ладилось.

— Как что? — наконец смогла из себя выдавить. Глазами намокшими забегала по сторонам, — дрова… просили… Мне дров нужно… а отец мой, знать не знаю где, — не соврала — не ведомо ей, где кости его схоронены.

— Дрова, говоришь? — отпустил ту, сам вокруг осмотревшись.

Сорока тут же дрова принялась подбирать. Столько собрала, что удержать трудно. А воевода с той взгляда острого не сводит — вроде похожа на дочь Позвизда, а вроде и не она вовсе — на язык груба, работы грязной не чурается. Сомнения Военега одолевают. Да коли бы и вправду дочь Позвизда это была, как ему о том супружница его все уши прожужжала, то верно бы наследство своё просила, а эта, как посмотреть, из челядинок не спешит, вон трудится: под ногтями грязь, коса растрёпана, кувшины мужам знатным подносит, да ещё и с дружинниками шутки скобрезные может поддержать, что те гогочут как полуумки. Да, чтоб душа довольна осталась злое умыслил. Ему кончить девку эту — на раз. Никто даже не заподозрит воеводу в столь грязном деле. Опять к Сороке подступает, а та в дровницу спиной упёрлась.

От испуга руки к лицу вскинула, что все дрова на земь попадали. Одно за другим на ногу воеводы приземлились, а тот только присыкнул, но с таким яростным блеском в глазах, что Сорока уже и с жизнью распрощалась. Куда вся её смелость пропала?

— Хочешь сказать, что не знаешь меня? — сдержанно тот просипел, а сам пальцами в сапоге шевелит, кровь разгоняя.

— Как не знать? — испуганно промямлила, а боярин на черен сакса ладонь положил. — Тебя, боярин, каждый в Курске знает — ты воевода тутошний, защитник града сего, покровитель наш.

— А коли так, чего трясёшься как лист осенний? — голосом давит, ожидая, что та откроется.

— Как же мне не бояться тебя, воевода? Ты муж знатный. Вон баян на гуслях гудит так о твоих ратных подвигах, что аж уши заложило, — Сорока страхом давится, но вида не подаёт, а у самой все поджилки трясутся, да решила до конца врать, может и пронесёт. — Твои руки стольких убили, а ты даже глазом не моргнул. А Кыдан-хана через всю степь гнал. А Ясинь-хану, когда Ярославович с ним поминками обменивались, даже поклон не отвесил.

Военег девицу за ворот схватил, на кулак тот намотав, да немного Сороку придушив, что у той дыхание спёрло, кровь к вискам хлынула. С долю времени изучив ту поближе, хотел рубаху разодрать, припомнив, что дочере Позвизда грудь рассекли.

— Ах, вот оно что, — сквозь страх язвить принялась, не даётся, сама за ворот схватилась. — А я добро не давала — кричать буду. И не удобно здесь как-то, воевода. Да и тебе в баньку не мешало бы сходить исперва…

— Больно надо — у меня терем девок отборных полон, — озадачился — неужто ошибся — верно и не дочь Позвизда это — язык грубый да кривой, будто и вправду простолюдинка. А потом вдруг осознал, что отказ от той получил, да не привыкший к такому, решил той обидным словом отплатить. — Степняков ублажала, ладно было, а боярину что же, подсобить не хочешь? — прижал ту к дровнице, а ворот не отпускает.

— Вот и верно. Сам говорил, что степнякова подстилка я. Не пристало тебе знатному боярину из грязного колодца воду пить, а то смотри замараешься. Я уже и не помню сколько их у меня было — меня ничем не удивишь, только и тебе то безынтересно…

— Волочайка, — только и выдавил из себя с надмением под треск разрываемой рубахи.

— Отпусти её, — прозвучало по близости настоятельно дерзко.

Позади стоял Извор и, не дожидаясь пока отец послушает просьбу сына, с силой сжал свои пальцы на его запястье.

— Теперь видно, чем ты у наместника во дворе занимаешься. По нраву пришлась эта девка?! — гадливо усмехнулся лишь одним усом.

— Тебя не должно касаться моё отношение к ней.

- С потаскухой спутался…

— Не смей называть её так! — на защиту девицы встал, тем её бескорыстную заботу о себе окупая, да и поняв даже за столь короткое время, что из себя Сорока представляет. — А захочу, и женой мне станет, — подбородком на ту указал, — слова поперёк мне не скажешь!

"Вот зря он так с ним! Вот оно мне надо?! Под раздачу попасть этому воеводе. Только сегодня бежать хотела! А тут на тебе — семейные передряги", — Сорока мыслями металась.

— По свету пущу. Так сделаю, что тебе руки никто не подаст…

— Делай, что хочешь! Только если тронешь её, не побоюсь всем о твоих делишках поведать. Благо двор полон сегодня. Одним разом все всё и узнают. Или что думаешь, я не разумел, от чего ты вперёд нашего разъезда ринулся к ватажникам. Всех там перебили, чтоб лишнего чего не взболтнули, — говорит смело, а Сорока вид делает безынтересный, глаза закатила — вот зачем при ней сокровенное открывает, что мало воеводе было причин для её смертоубийства? теперь ещё одна добавилась.

— Не посмеешь, — процедил Военег, злобно буравя того глазами, но ворот женской рубахи отпустил.

— Испытать хочешь?!

Сороке даже показалось, что между этими двумя воздух раскалился — ещё немного да пламя вспыхнет. Сама от греха подальше бочком от бояр сторонится, да только Извор ту за руку дёрнул, что та в кольцо рук его попалась. Сердце девичье занялось ещё сильнее, да и краска не спешила от лица отхлынуть. Извор словно этого не замечая, за собой потащил, а Сорока безвольно за тем последовала.

Остановился Извор за частоколом, гневно дышит, да что сделать против отца может? Да и кто пойдёт против него, коли вокруг себе подобных собрал, рты всем заткнул, а кто и догадывается о чём неблагочестивом, помалкивает, расправы боясь. Здесь по иному действовать нужно. Отыскать Любаву истинную, чтоб обман Нежданы открылся, а он в том ей поможет. В супружницы свои возьмёт, тоску по ней утолит. А может не простит его?! А коли у той супруг уже есть?! Коли дети народились?!

Мотнул Извор головой, не желая помыслить о этом, да только и осознал, что девичью ладонь в руке своей крепко сжал. Сорока выкручивает её, кряхтит. Развернулся к ней, рассеянно в глаза смотрит, хотел прощения попросить, а безмолвием гортань сковало, лишь взглядом скользнув по её груди.

— Решил отношения со своим отцом выяснить, зачем меня к этому приплёл? — пыхнула в губки, наконец решив заговорить первой, замотавшись в пыльник, который Извор той дал прикрыться — ничего не видно в темноте было, но чтоб о той срамных слухов не пошло, да и ночной воздух леса холодил.

Гнедка глухо ступал по тропе еле различимой в темноте. Бляшки его сбруи тихо брякались, а сам время от времени недовольно фыркал, не желая сей ночной прогулки с двумя седоками. Извор сидел в седле немного отстранившись, насколько было возможно, от Сороки и удерживая поводья перед ней вовсе пытаясь не дотрагиваться до той руками продетыми по её бокам, что было крайне не удобно.

— Ты особо не мечтай на свой счёт — не по вкусу ты мне, да у меня и невеста есть — не чета ты ей…

— Не по вкусу… Тебе никто и не предлагал меня есть, — еле звучно буркнула недовольством.

— А полюбовницу и получше отыскать можно. Мне не досуг с такими как ты тешиться — ни ступить, ни молвить не умеешь — меня дружинники засмеют.

Сам говорит да не видит, как у Сороки щёки вновь заалели, губы в тонкую полоску сплющились, нос весь сморщился — негодует девица.

— Приведёшь меня к ведуну, отплачу тебе, что в своей жизни нужду знать не будешь, — Извор истомно ночной воздух ноздрями втянул, маревный призрак невесты своей представив. — Мне с ним, ох как, нужно переговорить — один лишь он мне помочь может.

— В чём это? — осторожно выспрашивал, что ей тоже интересное было.

— Одна девица крепко мне в душу запала. Я с ней уж с десяток лет как не видился, боюсь не узнаю, коли встречу.

— Зачем она тебе сдалась — девица эта, — насторожилась. — Вон Курск девок красных полон! Ты только помани, любая к тебе сама прибежит.

— Должок один у меня перед ней — вернуть хочу.

Сорока только крепче напряглись, сердце пуще забилось, а мысли так и носятся — убить ли хочет, чтоб отцовское достояние назад не потребовала?

— А захочешь, — воодушевлённый своими мечтаниями Извор расщедрился на лестные обещания, — как терем себе поставлю, ключницей у меня станешь — ты девка толковая. Только лишь подсоби мне малость.

— Больно надо мне такое счастье. А вот нужду если сейчас не справлю, позор мне будет, — с гнедки соскользнула. — Ты, боярин, только отойди немного, — беззастенчиво тому бросила.

Извор отвернулся, и дабы не смущать девицу пустил коня вверх по тропинке. Только через перечасье времени не на шутку распереживался. Сначала звал, а потом помышляя, что та в беду попала, на поиски ринулся.

Слышала Сорока, как тот её кликал, да далеко уже была, не различить было, что кричал. Ночью в лесу боязно — зверь дикий напасть может, в силки угодить не хитро. Только Сороке волюшка слаще — в детинце зверь и пострашнее есть. Ночные сумерки отступать лишь начали, а в лесу всё одно темень, словно траурным покровцем всё скрыто. Дубы могучие тенями своими лишь суеверного настращать могут, но не Сороку. Верно шла, добрела до землянки ведуна.

Ввалилась в неё от счастья себя не помня. Огляделась, ища Креслава, да и улыбка с лица мигом слетела — давно каменка не затапливалась, в кринке вода стухла — ушёл и, верно, что давно — с седмицу. Смекнула Сорока, что Креслав в тот же вечер, когда Извору помог, и ушёл.

Обессиленно на пол глиняный осела. Подбородок затрясся, слёзы глаза щиплют, к горлу ком подступил. Дышать не может. Обидно ей стало.

— Бросил меня? Да?! На растерзание им оставил?! Да?! Зачем в Курск заманил?! — жалобные причитания сменились злобным ропотом. — Почему?! Лучше бы тогда умереть мне дал! Зачем спасал?! Все вы одинаковые! Лишь о себе думаете! Что ты, что Храбр! А я ведь не хотела идти сюда. Знала, что добром не кончится! — не затихают роптания. — Зачем привёл сюда, где все моей смерти ищут?

Снаружи ветка хрустнула. Сорока слёту из землянки выскочила да навстречу кинулась, даже не глядя кто это. А кто это может быть ещё, кроме дядьки Креслава?! Прильнула к мужской груди, слёзы льёт — не бросил её! Да и тот, оторопь откинув, трепетно девицу приобнял. Тут только Сорока и смекнула, что не Креслав это вовсе.