Анчутка

11. Клеймо

После того как Креслав принёс голову и руку с перстнем Кадын-хану, тот ему свободу дал как и обещал, гнать не стал, да и племянника своего всё чаще в дела свои посвещать начал, словно того своим приемником хотел сделать. А Манас словно ожил — прикепел к Сороке. Сдружилась и Сорока с Храбром, о прошлом забыв — о себе ничего не сказывает, да и о его жизни не спросит. Всё вместе делили: и радости, и печали.

Лето летом сменилось в шестой раз. Уж возрос Манас и Сорока за ним торопится. Сорока всё в веже у Креслава живёт, что неподалёку от курени стоит. Он ей левую сторону в веже всю отдал, всё хозяйство доверил. Только ей больше по нраву было вместе с Храбром обучаться. Сначала издали глядела, примечала как Креслав того наставляет. Тот мечом машет, а она — палкой; тот гасило али пращу кидает, и она камушек найдёт под ногами и давай повторять. Креслав тогда её к себе вторым учеником взял.

Креслав всё уж давно о той подметил — понял, что отца её по навету злому оговорили, что Военег верно знает убийцу, верно брат это его, глава рода, что наместником в Курске сидит в детинце за частоколом высоким, куда и не пробраться. Только молчит Креслав, правды не сказывает. Может смирился Креслав? Выжидает. Сам решил тихомолком действовать, чтоб Кыдан не прознал о его оплошности. Не мог Креслав клятвы своей преступить данной не хану вовсе, а возлюбленной Тулай, да и сам он издыхал от неприсыщенной жажды мести, изъедающей его пересушенную гортань, люто алкал омочить её кровью насильника его нежной Тулай.

Если бы не Сорока верно бы зверем обратился, да глядя на эту щебетунью, тоже свой хмурной взгляд добродушием всё чаще обряжать начал — девица боль свою уняв, сама согрелась и остальных вокруг себя из полона смертной тоски выпутала. Вроде жизнь наладилась, да пришла беда откуда не звали. Окрасилась степь рыжими красками. По утрам холодит осень своей морозностью.

Всё чаще Креслав стал ловить взгляды Манаса, непростые, как мужи, по своему обыкновению, с любострастием на жен смотрят. Сразу осанятся, плечи расправляют, глаза сужают, да исподволь, словно зверем алкающим лань в степи ведут. Вот и сейчас, издали к ней взглядом прильнул уж, пока конь его к веже рысит, гла́за не отведёт, а та знай своё, крутится вокруг котелка над огнём, хлопочет, стряпает. Увидала его, рукой радостно машет. Креславу, что поодаль был, подле табуна своего, кричит:

— Дядька Креслав, Храбр приехал, как раз скоро козлятина сварится! — и дальше хозяйничает у огня.

Манас возле Креслава коня осадил, сам не спешит на землю ступить.

— Я так понимаю, Сорока зазря столько еды наготовила?! — ехидным оком того соизмерил, подмечая восторженность, которая после его слов как-то резко спа́ла, переменившись тоскливым разочарованием.

— Кыдан-хан со своими беками надумал веселиться и меня зовёт. Уж верно собрались все.

— А ты не спешишь туда значит?

— Угу, — сухо тот гукнул, понимая, что всё тяжелее ему от Сороки свой статус скрывать, не смея даже и представить, что случится, когда ей правда откроется, как поступит она и что подумает.

— Зато к Сороке так бежал, что чужую кровь даже не омыл.

Только сейчас степняк заметил, что руки обагрены. О бока принялся отирать их, запекшуюся кровь с щеки снять хочет — въелась, и доспех весь ею пропитан.

— Полон привели, — вроде как оправдывается. — Кыдан сказал, что поэтому всех беков собрал.

Креслав несдержанно хмыкнул, накидывая мягкий войлок на свою кобылу, верно сам куда-то собираясь, и колко подметил:

— А скажи мне, господин, всех ли Кыдан-хан так угощает, кто робов тому приводит?

— Десять дней назад обоз с оружием и товаром византийским взяли. Там мечей две арбы только, а шёлка в два раза больше. А до этого в соседней курени бек зарвавшийся моего меча отведал.

— С тобой был — как не знать— его кыпчаки лошадей Кыдана с пастбища увели, а когда ты попросил дядькино вернуть, тот меч оголил, а ты его в два маха на свой насадил.

— Мы тогда не только лошадей своих назад вернули, так ещё и его прихватили. А в ту луну были на пушной делянке урусов. Вот и решил отблагодарить нас хан.

— Ой ли? — хитро на того снизу смотрит.

— Говори, что знаешь, — подозрения и так мучили Манаса, что хан неспроста праздник устроил, а после этих слов, стало даже не по себе.

— Знаю то, что ты недоброе надумал сотворить — на Сороку с желанием смотришь, — говорит, сам правды не открывая, но понимая что связь с Сорокой, в новом положении наследника, Манасу навредить может, да с Сороке может опасность угрожать, а коли известно кому станет, кто она на самом деле, так и Креславу несдобровать — откроется его многолетний обман, что Тулай вовсе не отомщена.

— Она действительно нравится мне.

— Вы не можете быть вместе.

— Она никогда не узнает, кто я…

— Уверен? — Креслав не дал договорить. — Больно ей будет, не простит она нашего с тобой предательства. Да и Кыдан не позволит, стать ей даже твоей наложницей, как только он узнает кто она.

Манас, пытаясь заглянуть в его единый глаз, с непониманием уставился на Креслава, затягивающего подпруги на своей лошаде. А тот томил молчанием, не спеша делиться сокровенным, известным лишь ему одному.

— Тебе что-то известно о Сороке? — нетерпеливо прошипел, понимая, что наставник скрывает от него крайне важное.

— Она его дочь, — сказал между прочим, словно что-то обыденное, при этом поглядывая в сторону беззаботной Сороки скачущей возле входа в вежу.

Манас не сразу понял о чём тот говорит или не хотел этого принять. Его окатило всего разом и удивлением, и страхом. Испытав сильное потрясение, он даже на долю времени забыл как дышать. Показалось, что оглох или будто не на яву он то слышит, а дурной сон вдруг реальностью ему кажется.

Справившись с оторопью, от которой как казалось Манасу, расплющило его, он ещё раз посмотрел в сторону вежи Креслава. А там она… Стоит и смотрит на них. Нет, она смотрит на него. Думает: чего они там возятся? Руку вздёрнула кверху — зазывает. Манас не торопится ответить, взглядом ту буравя. Повод в руках сжал, желваки на скулах заходили. Кровь куда-то вниз отхлынула, аж холодом внутренним пробило до самой маковки.

— Что ты такое говоришь?..Ты намеренно лжёшь мне, хочешь очернить Сороку!..Только зачем это тебе нужно?!

— Ты всё правильно понял… Я её в ночь увезу — не беспокойся так. Не увидишь её больше, — изучив его безумный взгляд полный замешательства, успокоил Креслав. — Сорока ничего не поймёт — я всё быстро сделаю, она даже не успеет испугаться.

А у Манаса внутри мысли, что табун коней на перегоне, несутся куда-то вдаль, дороги не разбирая, а последняя фраза, словно холм в степи мигом появившийся, остановил всё разом. Подсобрался, на кулак повод накрутил. К Креславу коня своего правит, пока тот на своём перемётную суму к седлу приторачивает. Ох, не по нраву тот взгляд Креславу пришёлся — кабы бед не натворил сей полукровка.

А Манас впервые, тогда свою истинную суть показал — кровь степняка в том пробудилась, до этого отступив назад, а сейчас прихлынула, да по жилам растеклась гореча́ и будоража. Глаза в момент как у зверя ею налились, набычился, словно тур перед боем.

— Оставь её мне, — словно гад ползучий прошипел.

Креслав уж пожалел, что тому открылся. Его коня под узду взял, чтоб к той не сиганул, да сгоряча не порубил юницу, а половец дальше змеем речь тянет:

— Мне разницы нет. Всё одно — она женой моей станет, — с седла свесился, за плечо северского дёрнул, чтоб на господина смотрел, пока тот с ним разговаривает. — И не смей сказывать никому этого, а если прознает кто, убью и его, и тебя!

— Кыдан-хан уж нашёл тебе невесту, — смиренно тот продолжил. — По осени свадьба твоя.

— Как свадьба? — Манас аж на коне пошатнулся, да и соскользнул вниз с седла, более не выдерживая всех вестей столь разительных. Напротив Креслава встал, почти с ним ростом сравнявшись.

— Хочет он всё же с Ясинь-ханом породниться, у него младшая дочь от второй жены подросла, первой кровью окрасилась, Свободой звать.

Манас ни слова не сказал, назад в курень дядькину галопом коня пустил. Нёсся сломя голову, не видя перед собой ничего, даже задев кого-то при этом. На ходу с коня своего слетел, к хану в вежу вломился, несмотря на всех беков и воинов степных, с которыми тот веселился, на рабынь, которые тем прислуживали, Встал перед ханом, возбуждением пы́хает.

— А, вот и Манас пришёл! — переполненной вином чашей на полог откинутый тот указал, приметив столь разительную перемену — был кроток словно пёс послушный, а теперь зверь дикий перед ним. — Племянник, проходи, садись, уж веселье началось, а тебя всё нет — заждались все тебя, — елейной речью льёт.

Рабыни подскочили, доспех окровавленный мигом сняли, на кафтане походном петли растянули, да чистый, аксамитовый подносят, росшитый золотыми нитями да самоцветами по борту. Порхают вокруг него словно бабочки в своих ярких нарядах, звенят кольцами и гривнами шейными. Ярится Манас, словно от сечи ещё не передохну́л, оттолкнул рабынь от себя, что со звоном разлетелись они во все стороны.

— Наконец-то, очнулся, а то как пришибленный был — думал, что умом тронулся. А нет, вижу теперь, что в разуме, — под круглыми сводами раздался сдержанный смех. — Что случилось, Манас?

— Узнал, что свадьба намечается! — несдержанно выпалил.

— Не рад? Я поэтому и позвал сегодня своих ближников, чтоб со всеми этой вестью поделиться. Пора уж и тебе вежу поставить — у меня в семнадцать лет уже и наложница была…

— Я сам хочу себе жену выбрать! — выпалил Манас и тут же растерянно забегал глазами по всем лицам, собравшихся в веже.

— Кто это? В моей ли курени она? Назови мне её имя, — оживился Кыдан, и не дождавшись ответа, начал испрашивать по одному своих воинов. — Эркл, твоя ли это сестра?

— Моя сестра замужем уже, хан, — ответил тот склонив голову.

— Может это одна из твоих дочерей, Итларь? — метнулся взглядом на другого.

— Мои вдовые дочери живут возле братьев своих мужей, Кыдан-хан, да и стары они для твоего племянника, а внучки ещё слишком малы.

Кыдан не успокоился пока всех не опросил, и с каждым вопросом его тон становился всё напряжённее и резче. Многочисленные глаза степняков устремились на Манаса. Тот наконец опомнившись, смиренно сел на пятки, проявляя учтивость перед старшими воинами.

— Может это какая-то из твоих сестёр? — рассерженно ухмыльнулся Кыдан, уже теряя свою выдержку, а в груди Манаса сердце на миг биться перестало, думая, что дядька что-то заподозрил. Юный степняк судорожно сглотнул. — Жаль, что Превечное Небо не дал мне сына, но зато из моих чресл вышли дочери, которые своей красотой превзошли всех степных красавиц. Но я догадываюсь, что ни одна из них не по нраву тебе, — Кадын разочарованно вздохнул и с нетерпением продолжил. — Ты скажешь мне кто она, или я сам должен назвать её имя? — предательский страх перед дядькой сковал гортань Манаса безмолвием. — Сорока! Это та робыня, к которой ты бегаешь каждый вечер?! — гневные слова звеняще повисли в тишине.

Манас только сейчас осознал свою поспешность — наставник всегда и обо всём докладывает хану. Юный степняк лихорадочно дышал. От расстерянности, в момент утратив весь свой запал, перебирал натруженными пальцами складки на своём окровавленном кафтане, который не успели снять рабыни, и теперь непристойно был распахнут. Но радовало одно — Кыдан не подозревал, кто такая Сорока, раз она до сих пор жива. Манас одного не мог понять, почему Креслав удержал это в тайне и от хана, раз она дочь насильника сестры хана, почему оберегал ту от расправы. Что затеял?

Гнетущую паузу разорвали слова хана, который не вставая с места швырнул в Манаса чашу со своим виноградным напитком. Та ударившись о его лоб, упала рядом, подпрыгнув на килимах пару раз.

— Не повторяй ошибок своей матери, — прорычал Кыдан, не сводя своего пронзительного взгляда с Манаса, который даже не пошевелился от прилетевшей по его голове чаши.

По юному лицу, с удивительно нежными чертами, доставшимися Манасу от матери, терпкими струйками стекали капли вина, к которым примешивался алый ручеёк сбежавший из надсечённой брови. Слегка дрогнув, хан, заметивший это, поспешно обратился хладностью и уже совершенно спокойно произнёс:

— Девку твою я продам — в Друцк (в этом городе до XIII века находился центр работорговли) как раз караван собираю. Пошёл прочь, сын уруса. Готовься — твоя свадьба через одну луну. А теперь иди прочь.

Веселье продолжилось. Воины, уже не обращая внимания на молодого степняка, принялись дальше о чём-то оживлённо разговаривать, спорить, взмахивая руками. Кыдан, совершенно потеряв интерес к племяннику, взялся вновь мять в своих крепких лапах податливых рабынь.

Выйдя из большой вежи, Манас глотнул морозного воздуха и, намереваясь свершить первый за столько лет свой самый дерзкий поступок, направился к веже Креслава.

Сорока, наварив мяса, уже давно ожидала обоих, чтоб поесть. Она с удовольствием втягивала в себя манящие облачка, и с обидой на двух гулён, заставивших её изрядно оголодать, надув свои пухлые губки, часто выглядывала из вежи. Сначала пропал Храбр, потом и Креслав ушёл за ним следом, не сказав ни слова.

Она радостно подпрыгивала на месте, приметив Храбра ещё издали и припустила к нему навстречу. Тот спешившись, безмолвно встал напротив неё. Юница даже подумала, что с ней что-то не так, что перепачкалась в саже. Она отёрла поспешно своё лицо, поправила косицы, шапку с острым навершием, оправила свой коротеньких кафтан, и с недоумением посмотрела в серые с рыжими подпалинами глаза, понимая, что этот хмурной взгляд не из-за её внешнего вида.

— Что-то случилось? — словно лесной ручей под проталиной зажурчал её звонкий голос, который наполнял юное сердце Манаса невообразимым чувством… любви, таким трепетным и робким. — Ты был на вылазке? Ты ранен?

Рука Сороки, которой она хотела убрать выбившуюся прядь волос с лица, чтоб получше разглядеть рассечение на лбу, тут же была словлена тёплой мозолистой рукой Манаса. Он с долю времени так и стоял, не в силах отвести своего взгляда от неё, приложив её мягкую ладонь к своей щеке.

— Пойдём в вежу, — робко притянув руку к себе, Сорока осторожно предложила, но тот был недвижим. — Кто-то погиб из твоих друзей? — тихонько пыталась выудить правду, и одновременно испытывая горечь, ведь на Храбре могла быть кровь её земляков, хотя именно они предали её отца.

Те кто во двор их свободно входил, те кто с тятей её перед сечью братался, те кто её, малую, медовым хлебом угощал — все предали. И охота вовсе не на тура была, а на Позвизда…

В тот день, когда отец её с собой на охоту взял, он подарил ей новый лук, изогнутый, тугой, не очень крупный, как раз для детских рук. Отроковица с нетерпением ждала момента, когда сможет пострелять из него сама. По пути им разъезд малый встретился. Поведали, что в Курск спешат за Военегом, что отягощённые добычей половцы в степь углубляются. Не мог без своего внимания подвоевода отавить такую зарубу. Вёл он половцев скрытно, дожидаясь пока сват не прибудет. Два дня вёл, пока половцы стоянку ни устроили. Есть-пить начали, делёжку затеяли своих веж не достигнув. Позвизд решил этим воспользоваться да на тех напасть. Отчего поторопился? Отчего Военега не дождался? Неужели так страстно хотел мечом помахать — нет, а в тщеславном желании всю честь себе присвоить. В рощице дочь свою схоронив, Позвизд в бой свою дружину повёл и сам с ними. Знатно рубился, многих к ногам своим поверг, одолевать начал, а тут и Военег со своими дружинами да с курскими ратниками подоспел — тот на горизонте лишь показался.

Да только и к половцам подмога пришла — две дюжины не меньше. Не испугался Позвизд, гордыней обуреваемый, и на тех тоже ринулся, поджидая другов своих, да не по себе курскому подвоеводе стало, когда понял, что не совладать ему с теми, по одному вся дружина легла. А сват всё медлит.

Бежать уже надумал теснимый врагом, да заметил, что отряд в несколько половцев направился в рощицу, где дочь его скрывалась. Она неразумная себя выдала, на грушенку дикую взабравшись, из лука подаренного ей отцом стреляла — стрела-то ни одна до цели не долетела, только разъярила степняков ушлых. Бросил Позвизд дружину свою, к той ринулся. Ох, и как рад тогда он был, что Военег на помощь к нему поспешил — с этим полянином не страшна ни одна сечь, коли спиной друг к другу станут. Только не встал Военег к Позвизду спиной…

Сорока, тогда и не Сорокой была вовсе, другое имя носила, любовью пропитанное, матерью ей данное. Отряхнула грёзы прошлого, что молнией воспоминаний вернулись, теперь здесь её вотчина— Дикое поле приютило, раны залечило, приголубило. Да всё же не родное…

— Если тебе так плохо здесь, почему не бежишь? — Сорока, давно видела, что Храбру не в радость эта жизнь, что такое услужение тяготит его чрезмерно, а иначе нельзя — смерть тогда — беглых рабов не возвращают, на месте рубят, а если семья есть, то и их тоже — от этого и не бегут, терпят.

А коли и убежать получится — обрекать себя на вечное скитание, согласиться быть изгоем в своих же весях, а в иных быть вечным странником. Да и чужими все для родных становятся, когда из полона возвращаются, а Храбр, по его рассказам, с измальства в рабстве, а о Креславе знала, что, когда тот вернуться хотел, свои же и изувечили. Так то ведь по одиночке, а теперь их трое, что им станется? не пропадут — так Сорока думала.

— Что держит тебя у этого злого хана? У тебя и конь есть и можешь свободно уходить из курени. Давай бежим? И Креслава с собой позовём.

Манас молчал, перебегая с одного бледного озерца Сороки на другое, понимая, что не бежать ему от своей крови, что девица пребывает в слепом неведении, что страшится он той минуты, когда правда ей откроется: что они враги друг другу, что они брат и сестра…

Но почему же он так не уверен в ней — его то эта правда не поколебала?! Так почему же его руки похолодели, а внутри всё застыло, превратившись в груду льда?

Резво схватившись за плечо Сороки, Манас одним движением притянул её к себе, да так быстро, что остроконечная шапочка с той слетела. Прижав к своей груди девичью голову и положив щеку с тонкой порослью на её макушку, пахнущую свежими травами, он зажмурился и только крепче обнял, скользнув руками вниз по спине, не желая её отпускать от себя… никогда.

— Да, что случилось? — попыталась выпутаться из этих липких силков.

— Нам нужно торопиться, — наконец отпустил девицу.

Поспешно оседлав второго коня, они вдвоём направились в степь, лишь подёрнутую сумрачной поволокой.

— Куда мы? — выведывала по пути Сорока.

— К каму, — сухо тот отвечал.

Он, с неизменным постоянством, беспокойно оглядывался по сторонам, привставая в круглых стременах, словно опасался преследования — он чувствовал, что дядькины соглядатаи рядом, а увидеть не мог, поэтому и спешил.

Его лицо было серьёзным, полным решимости и даже будто заострилось от тех мыслей, что крутились в его голове, Сорока даже боялась о чём-то спросить, но понимала, что случилось что-то очень плохое и просто смиренно следовала за ним.

— Прочь, — каркнул кам, вылетев к ним навстречу из вежи.

Манас лихо спрыгнул с седла и приветственно встал на одно колено, коснувшись кулаком земли, как подобает склониться в уважении. Кам, даже не слушая, скрылся в своей веже. Потом выскочил с кувшином в руках и набрав чёрного кумыса в рот (самогон из кумыса) подскочил к коню, которого Сорока держала под узды. Тот нервно всхрапнул, замотав головой, а кам пропустил сквозь сомкнутые губы содержимое рта, которое распыляясь фонтаном окропило опешевшую Сороку.

— Мёртвая! — изрыгнул из себя. — Не пристало мёртвых трогать, а ты её ко мне привёл. Прочь, прочь, — забубнил, потрясая своей головой и выпучив глаза.

— Соверши обряд, — Манас обнажил свой булатный меч, исподлобья буравя степного ведуна, который прихлебнул кумыса ещё. — Или хана боишься, больше чем моего меча?

— Что мне хан, если я с духами общаюсь — боги будут гневаться! — воскликнул тот, выплеснув ещё порцию кумыса на Сороку, которая вовремя отпрянула.

— Пусть их гнев падёт на меня! — с этими словами Манас, стремительно взявшись за клинок и обхватив оголённой ладонью острую кромку, дёрнул меч, надсекая кожу до крови. Сцедив пару капель на жертвенник возле огня, вечно горящего рядом с вежей кама, он вновь потребовал желаемого. — Соверши обряд, кам.

Эта решимость юного степняка подкупила кама, сделав того более смелым, Подойдя к Сороке ближе, он долго смотрел в её голубые, словно демонские глаза, потом принялся обнюхивать её, заставляя юницу почувствовать себя неуютно. Та жалась и пыталась отпрянуть от назойливых морщинистых рук, которые ощупывали её, перебирали её льняные косы. Кам, изучающе заглянул под них и кивнув головой, верно согласился с требуемым от него. Зашёл в свою вежу, обряжаясь в огромную маску похожую на человеческую голову, только вместо волос были хвосты пум и барсов, а в перекошенный рот на изломанном гневом лице, были вставлены, словно рожны в вал, клыки вепря.

— Зачем ты привёл меня сюда? — в который раз спросила Сорока, немного побаиваясь этого половецкого ведуна, но полностью доверяя Манасу. Вопрос был более не с упрёком, а с интересом, чего дальше ожидать.

— Это убережёт тебя, — коротко ответил степняк, взяв трепетной ладонью её хрупкую. Этого было достаточно.

Кам подкормил жертвенный огонь парочкой сухих веток, принялся плясать перед ним, призывая духов, бил в свой бубен и низко распевал свои заклинания. От возжжённых трав и от зелья, которое Сороке дал тот выпить, в её голове помутилось и, уже не в силах держаться на ногах, она осела. Чтоб юница не упала Манас пристроился за её спиной, заботливо поддерживая, ощущая тепло развивающееся в своей груди от сей неявной близости. Всё поплыло в голубых глазах, всё смешалось. Костёр уходил высоко в небо, переливая в него своё пламя и, тесня его жёлтый, закатный цвет, соединяясь с ним. Бубен, казалось, замер в своём последней звуке и монотонным единым гулом проник в самую суть естества Сороки, не давая более её мыслям летать, а быть прижатыми словно глыбой льда, даже не давая той вздохнуть. Ей казалось, что и вздох её был бесконечно долгим и уже вроде как и нужно испорожнить его из себя, но лёгкие ещё не наполнились даже на половину. Дурманом как едким дымом заполонило все внутренности, его чернью окрасило белые кости, выворачивая всё наружу.

От подступившей тошноты Сорока повернулась набок и вырвала в чашу, которую подставил под её рот Манас. Он торопливо поднёс её каму, который долго рассматривая и переливая по деревянным стенкам содержимое, что сплюнула Сорока, одобрительно гукнул и вылил желчь в огонь. Тот, потрескивая и откидывая искры, разгорелся ярче осветив чернильность глубокой ночи.

Сорока попыталась подняться с медвежьих шкур, но словно прикованная, лишь смогла оторвать от них свою голову, осматривая себя бредовым взглядом.

— Всё окончено, — Манас с нежностью заглянул в её глаза, желая успокоить и даже в умиротворённой улыбке приподнял уголки своих губ.

— Больно, — зудящим от жажды и горечи горлом прошептала Сорока. Тонкими пальцами пытаясь дотянуться до предплечья, которое горело, ныли и запястья.

— Теперь он тебя не сможет продать и ты останешься со мной.

— Кто?

— Кыдан-хан. Кам совершил обряд перехода — ты теперь больше не северская, твоя кровь смешалась с кровью кыпчака, — запястья Манаса, как и у Сороки, были перемотаны тряпицами. — А ещё он нанёс клеймо.

— Клеймо? — Сорока не могла понять, о чём тот говорит.

— Теперь его воины не посмеют даже тронуть тебя и пальцем. Это клеймо, даёт полную свободу, как у меня.

— Ты говорил, что это клеймо роба, так какая же это свобода? — уложившись назад на шкуры под натиском заботливых рук Храбра, печально заметила Сорока, ещё до конца не осознавая произошедшего.

— Что ты наделал?! — рваный возглас Креслава, ворвавшегося в вежу кама, обратил взоры присутствующих в ней на откинувшийся полог. — Кыдан-хан сам идёт сюда.

Манас часто корил себя за этот необдуманный поступок. Но в тот момент он не видел другого выхода. Обстоятельства таким образом сплелись, что Сорока была вынуждена бежать. Только свобода для Манаса быстро закончилась.