Анчутка

17. Первое яблочко

Мокрыми от слёз глазами она посмотрела вверх вглядываясь в его лицо. А он… Он крепко накрепко стиснул свои руки на плечах тонких, тихо радуясь, что обрёл ту, которую страшился вновь потерять. Стоит воин, что не дрогнув жизнь у врага отнять может, прыть унимает собой не владея, а сердце от счастья бухает; а та не шелохнётся, дрожащими пальцами за полы пыльника ухватилась.

— Зачем убежала? — несдержанно проговорил, чувствуя трепещущую от долгого плача девицу в своих объятиях и нарастающий в своих чреслах огонь.

— Он ушёл. Он бросил меня одну. Почему? — блёклыми озёрами устремившись в его подпаленный булат, выпрашивала ответы на свои вопросы. — Зачем он так со мной?! А? Он, как псам кость, кинул меня им? Зачем? Может и тогда он неспроста послал меня увести коней у этих двух полянинов, он верно надеялся, что они меня схватят, а потом что? Убьют? И тогда возле колодца, он им зачем о мне сказывать начал? А потом бросил меня одну с ними… А седмицу назад, когда в детинце был, я уже думала, что с собой заберёт, а он… Неужели он так меня ненавидит, что даже и убить сам не хочет?! Я ведь ни в чём не виновата и отец не виноват! — не было у Храбра ответов, он бы и сам не прочь был у Креслава выведать, почему тот с Сорокой так поступил, чего добивается.

- Ты не одна. Я с тобой… Знай, что в обиду тебя не дам. Не оставлю тебя никогда, — успокаивает бархатным голосом. Голову девичью к груди своей прижал, пальцы в волосы её запустил, покачивает её из стороны в сторону — всхлипы затихать и начали.

Стоят в обнимку в ночной тиши. Не совсем в обнимку — Храбр ту от себя отпустить не хочет, а Сорока бессильно к его груди прильнула, будто в каком забытьи находится.

Небо светлеть лишь начало — свинцовая тяжесть с него схлынивает, по восходному краю словно завеса приподнялась. А Храбру хоть пусть солнце вовсе и не встаёт — так ему с Сорокой хорошо, так уютно. Словно на тихих водах какой реки его качает от этого чувства. Окунулся бы сейчас в него с головой, чтоб и не вынырнуть, захлебнуться от восторга, утонуть.

— Пойдём со мной (у некоторых степных народов эти слова обозначают признание в любви. Дословно — давай жить вместе в моём жилище).

А та опешевши глазами хлопает, не поймёт куда зовёт. Глаза с его глазами соединила. Слегка поморщилась от исходящего от Храбра бражного духа.

— Куда?

Храбр так и канул в её хрустальные омуты, не выбраться. Гортань сковало — когда она так на него смотрит, сло́ва Сороке сказать не может, совестью обличаемый, что и немым делается. Сразу маревно представляется ему, что случится, как узнает она все его тайны. Может пусть их забвением укроет? Может и вовсе ему здесь с Сорокой остаться?

— В детинец, — немного промолчав ответил, ругая себя за трусость.

А почему бы и нет?! Лишь от обидчиков отделается, да в дружине курской останется.

— Там он, Храбр! Там убийца моего отца. Ты ведь уже знаешь это. Он догадывается, кто я на самом деле.

— Он не тронет тебя более… Не позволю, — призадумался. — Я у наместника уже уважение снискал, теремным сторожем напрошусь, а в терему и тебе укрытие будет — на женскую половину хором посторонних не пускают. Ты только Военегу на глаза не попадайся, а я с ним поскорее всё решу.

— Убьёшь? — пролепетала, головой в разные стороны закрутила. — Давай уйдём, — отрицается от задуманного Храбром.

— Куда?

— Хоть куда, только подальше отсюда…

— В степь?

— Нет. В степь нельзя. Там Кыдан-хан — убьёт ведь, — безвыходностью и отчаянием пропитано каждое слово.

Что и в степи им житья не будет, Храбр тоже отчётливо понимал. Только выхода иного не было — быть им, хоть где, вечными странниками.

— Куда хочешь, туда и уйдём, — потёрся щекой о её голову. — Но в степи всё же лучше нам будет… — тонко подталкивает её на это решение. — Она большая, что и Кыдан нас не отыщет. Никто тебя там не тронет…

— Это потому что у меня теперь есть клеймо… — Сорока отстранилась, мигом вспыхнув — вспомнила что-то. Храбр не отпустил от себя, к себе её назад принял. Сорока руками в его грудь упёрлась, изогнулась, в лицо того двумя своими льдинками уставилась, холодом пронзая. — Креслав тебя поэтому бранил? Я смутно тогда понимала что-то, да и вы неразборчиво говорили. Он потом мне всё же рассказал, что полоза только приближённые Кыдана носят… — Храбр взгляд прячет — не умеет он врать ей. — А ты значит его ближником был? Да?! А говорил, роб у него! — попыталась вырваться, только тот тиски свои не ослаблял, а Сорока давай по груди его кулачками бить, не сильно так, не размашисто. — Все ты врал мне и ещё метку треклятую мне поставил, словно лошади какой!

— Да, я ближник его, — не отвертеться уж, коли правда всплыла. Побои терпеливо сносит. — Да подневольный всё же был, а теперь свободу получил, — говорит увещевающе, а вроде что и не договаривает. — Слышишь, вольный я, и ты вольная. Нам в степи теперь ничего не угрожает. Я волю нашу выкупил, заплатив за ту цену непомерную! Слышишь?! Верь мне! Заживём ладно, только дело своё здесь доделаю! Совсем немного осталось и мы с тобой уйдём…

— Что? Что за дело такое? Почему не говоришь мне? Или опять от других всё узнаю?!

Обидно Храбру стало, ведь и Сорока от него многое скрывает. Отчего же ему не открывается, неужели есть то чего стыдиться должно, как и он стыдится себя? Забродил в нём хмель, не сдержал своих мыслей:

— А ты?! — обиду выпоеснул.

Сорока замерла, и Храбр от неожиданности хватку ослабил. Только Сороке то и нужно было, плечами строптиво дёрнула да и разорвала живые тенёта.

— Ты мне разве всё рассказываешь?! — Храбр жилы свои напряг. — С первой встречи везде от тебя ложь — отроком прикидывалась! Имя мне своё настоящее не сказывала, что дочь боярская! Что ещё от меня таишь?! А я узнал… Я ложь твою принял… — в грудь себя бьёт, обиду в гнев перерастающую, осаживает, на Сороку идёт, а та от него. Глаза девичьи страхом наполнены. А тот от вида перепуганного глас переменил, мягким сделав, — я помогу тебе в твоей мести…

— Нет! — пронзила криком лес, что занимающиеся птахи в миг примолкли. — Это то, зачем ты пришёл в Курск?

— Не за этим, но коли скажешь, я заставлю их рыдать кровавыми слезами, я убийцу твоего отца поставлю перед тобой на колени…

— Не тронь их… — голосом дрожит. — Пусть останется всё так как есть…

— Почему? — недоумевает Храбр, а потом вроде догадался, — боишься его? Тогда я сам вместо тебя за отца твоего отомщу. Я их всех уничтожу! Всех кто предал его, — на шее вены вздулись от напряжения. От испуганной Сороки не отступает, что медленно пятится от него. — Пойми же, я за тебя готов жизнь отдать! — надрывно говорит, что ещё немного и на крик перейдёт. — Мне всё равно куда ты пойдешь, я всегда рядом буду.

— В степь не вернусь, — не ожидала Сорока таких признаний, да и не знает, что теперь с этим делать. — В детинец тоже не пойду, — с мольбой лепечет. — Здесь останусь. Не веришь? Обещаю, подожду тебя здесь. Не застращаюсь. Здесь место заветное, потаённое — никто не знает о нём. Не заставляй меня в Курск идти, — опять занялась. — Прошу…

Храбр слёз её видеть не может, только не хотел и потерять ту опять. От чего же он ей не доверяет? Боится, что убежит? В детинце то Сорока под присмотром будет, а коли своей назовёт при всех, власть над ней возымеет, без его дозволения ни один дружинник её не выпустит боле. Да только не знает, как открыться Сороке, что хочет её своей женой видеть.

— Нельзя здесь оставаться, — заслышал хруст ветки неподалёку. — Сорока, пойдём со мной, — повторил заветное на кыпчакском, не зная как по другому сказать, что любит — не учил этому его Креслав на славе — что готов с ней век жить, что госпожой в своей веже её сделать хочет, а та намёков не понимает, а на степном наречие — недомекает. Храбр её ладони перехватил, умоляюще в лицо ему любезное смотрит.

А тут Извор на гнедке за деревьями показался. Поняла Сорока, что потаённое место её открыто, что нет более возможности здесь схорониться. От того Сорока на Храбра лишь пуще разозлилась.

— Пусти меня, — выдернуть руки хочет, самой себе боль причиняя.

Злиться стала, что Храбр на погибель её в Курск за собой тянет. Захотелось уколоть ей Храбра побольнее:

— Говоришь, жизнь за меня отдашь?! Но пока что меня к смерти подводишь, — сказала на половецком ярым пошептом. — А имя моё какое настоящее? Знаешь ведь… А то что Извор наречённым мне был?.. не знал? Он Креслава ищет, а ты его сюда привёл. А сказать, зачем ищет?.. Он Любаву отыскать намерен… Настоящую. Только если отыщет меня, считай, что это будет для меня смертью. Военег не позволит мне тогда дышать… А ежели откроется всё, то дочь Нежданы, сестра моя — какая бы она ни была — опозорится… Ведь отец мой Неждане с её дочерью ни клочка земли не давал, он их лишь содержал, как приживалок. В Курске тогда распри начнутся, бояре взбунтуются, опять передел будет! Кровь прольют братскую! И без воеводы град в опасности станется. Кто тогда простой люд защитит? Тебе ли не знать, что кыпчаки свои вежи к палисадам так близко поставили, что их огонь не только со сторожевых башен, а из теремов уже виден. Я не хочу больше, чтоб кто-то страдал! Пусть всё будет как есть, мне не нужно ничего: ни мести, ни наследства. Мой отец не хотел бы, чтоб из-за него люди страдали! И я желаю просто исчезнуть!

Храбр руками за затылок девицу схватил, успокоить пытается. Не знает, как донести до неё то, что сказать хочет. Он её никому не отдаст, он за неё всем отомстит, он убьёт их всех, лишь бы она не боялась, не плакала, ему-то наплевать на всех этих северских. Осмелел. К губам сахарным тянется, только Сорока спесивой полюбовницей оказалась, насилия над собой терпеть не будет — не далась. В грудь степняка толкнула, что разлетелись оба по разные стороны. Храбр по сходам кубарем в землянку влетел, а Сорока, в широких полах мятля запутавшись, на луговой траве навзничь упала, тем самым напомнив уж приблизившемуся к ним Извору о незабываемом банном дне.

Сорока прытко подскочила к гнедке, в боярина пылким взглядом впилась.

— Добился своего?! Да?! Точно — волк! Рыщешь всюду! Я от тебя убежала, так ты Храбра о том просить сразу кинулся? — потом на Храбра, что рядом уже вкопался, норовисто рявкнула. — Зачем сказал ему, где землянка? — Опять к Извору обратилась, — опоздал ты только, на седмицу чай — он как побывал в Курске так сразу и убёг.

— Я за тебя переживал! — раздражительно кинул — не стерпел Извор нападки визгопряхи, уж поняв, что та добра не принимает. — Ты в ночи пропала, а по лесу медведи шатаются, а Храбр неподалёку был. Уж не знаю каким ветром его ко мне принесло?! — ёрничая тому кинул, осознавая, что тот за ними следом пустился, не обретя подле себя своей зазнобы. — Вот здесь тебя и нашёл он, а я так… по пятам шёл. Потом слышу, ты кричишь. Думал здесь кто лиходейничает, а это вы тут бранитесь, — вроде и не оправдывается, но всё же виноватым себя чувствует, что стал свидетелем перепалки — милые бранятся, только тешатся.

Сорока, что гнедка под Извором, фыркнула, от Храбра отпрядывает, верно напугал тот её своей напористостью, а он сызнова ту схватил, к себе тянет, чтоб на коня усадить. Только Сорока спесью своей обдала:

— Пусти меня, Храбр, — а тот не спешит. — Пусти, больно мне!

Тогда лишь пальцы разжал, сам себя за грубость по отношению к Сороке упрекая. Виноватым себя чувствуя, руки опустил, пятерни свои двумя кулаками сомкнул— с тенью что-ли подраться али с дубом? А более злился, что не в силах справиться со своим к той недоверием, густо сдабриваемым ревностью глупой. Виновато глаза пряча, к Сороке Серого подвёл, а та словно не видит его — подбородок задрала, Извора снизу вверх взглядом свербит злобно.

— Ну чего ждёшь?! Раз из детинца увёз, так назад меня и вези. А то ушла с одним, пришла с другим — что люди подумают?!

Извор замялся, не желая средь этих двух третьим быть, да только Сорока подолом пыльника вильнув, к чаще направилась, а сама гневно покрикивает куда-то:

— Больно надо, сама ноги имею — дойду.

— Стой, — Извор коня к ней правит, вниз свесился, помогая той сзади себе сесть.

Назад молча шли. А как моста через Тускарю достигли, рассвело уж. Сорока до слобод ещё спешилась. Идёт в детинец шустро, а Буян с Серым сзади.

Как на двор пришли, Сорока сразу в терему скрылась, оставив двух дружинников наедине со своими мыслями. И те тоже, ни слова не сказывая, в свою клеть направились. Да переглянулись, когда ещё одного постояльца на нарах обнаружили — то Мир, после братника разобидевшись на отца своего, так и не поговорив с тем, как намеривался, по причине крайнего опьянения оного, решил свои покои оставить. Развалился, что блаженный, храпака давит. И те по нарам разлеглись, кто в потолок смотрит, кто в стенку — каждый о своём думу думает. А тут Мир проснулся, что те разом глаза прикрыли, не желая тому сказывать, где были. Да и он не спал, притворялся лишь. Всю ночь их ждал возле главных ворот, а как завидел троицу, так назад и вернулся.

— Поднимайтесь, гулёны. Когда захотите, сами и скажите где были— пытать не буду, — улыбкой широкой лицо своё озарил, меч взял, да возле колодца, окатив себя водицей ледяной, принялся махать им, рассекая воздух клинком.

Челядинки вздыхают, от мышц покатых глаз не оторвут. Тиун сам засмотрелся, припоминая свою молодость кволую, тоже вздохнул, от досады только, да девок по работам разогнал. Те засуетились.

Лишь Сороку по утру никто не трогал, все возле неё на цыпочках ходят — боятся, что с просонья порчу наведёт? А та, как проснулась, полежала ещё немного, припоминая ночную прогулку, обиду на Храбра с Креславом, да и на жениха своего несостоявшегося с его отцом-убийцей. Вздохом томительным кручинушку осадила — нужно как-то дальше жить, побег свой устроить — надежды ни на кого нет больше.

Повернулась на бок, да в стену дубовую уставилась. А возле стены яблочко наливное: бочок алый да в крапинку, ароматом свежим манит. Схватила яблоко, желая отшвырнуть подальше, понимая, что верно Храбр так её задабривает, да всё же в то зубами впилась злобно, что соком, свежеватость разнося, во все стороны брызнуло. Всё съела, хотя яблоко кислющим оказалось, не смотря на то, вместе с семенами схрумкала, представляя на месте плода сего врагов своих.

Весь день Храбр возле Сороки ошивался, заглаживая вину: то подсобить в чём хочет — та не даёт, воды натаскать помогает — она бадейку-то отдаст, но с водой назад не примет, то в погреб вместо неё полез, чтоб наместнику похмельного рассола принести, а её и след простыл. Сам рассола хлебнул — думал полегчает — в голове шумит, не поймёт только от чего, от дум тяжёлых или от выпитого на братнике. Размахнулся, да со злостью-то кувшином о стену жахнул. Не полегчало.

А в навечерье и вовсе ту потерял — везде искал, даже в терему спрашивал — нет нигде. На воротах не видели — значит в детинце. Дворовые на того уже косо смотрят, а тут ещё Извор с Миром в баню позвали, сказав что девки сенные купаются сегодня. Храбр следом за теми на реку было ринулся. Братья над тем потешаются.

— Ох, Храбр! А ты оказывается до девок охотник?! — глаза от усмешек сузили.

Да что девки эти Храбру, ежели Сорока убежать может. Он их и не слышит, в конюшню чуть ли ни бегом. Серого седлает, а в дальнем деннике всхлипы. Подошёл крадучись, пытаясь, чтоб солома под ногами не хрустела. Всхлипы затихли. Неужто показалось? Словно мышка скребётся где — подол женской рубахи под щиток денника медленно заползает. И вновь тишина. Храбр к тому деннику идёт, уже готов о прощении молить — да от чего же слова не йдут?! Сорока рот зажала, не дышит — себя не кажет, ну и Храбр тихомолком стоит по другую сторону, не выдаёт себя тоже. Ему ли не знать, что из детинца ту не выпускают — сам Олег Любомирович наказ сей дал.

Тихо стала, слышно как кони дышат. Каждый другому сказать что-то хочет, но молчат, ждут, что другой начнёт. Манас вперёд подался, руку вскинул, на тонкую перегородку, за которой Сорока сидит, положил, словно желая ту явственно ощутить. Уже готов был слово ей сказать — не судьба — братья снаружи того кличут, в баню зовут:

— Эгей, Храбр, айда с нами! Баньку уже натопили…

— Не пристало, чтоб от мужей вчерашним пивом разило, когда теремные да сенные словно цветы пахнут, — язвит Извор.

— А ты что, в тот цветник поди наведаться хочешь? — Храбр из конюшни тому вопросом отвечает, а сам ухом ведёт — зашуршало в глубину денника, в добавок ко всему Лютый беспокойно там замаялся, сгоняя Сороку в глубину.

— Эти цветы сами ко мне льнут, я на них взгляд кину только, они передо мной и распускаются, — зареготал Извор.

— И что ж много ты цветов нарвал?

— Предостаточно, тебе уж за мной не угнаться! — гогочет.

— Сноп верно! — Мир со двора, поддержал, свеженаломанный веник на плечо положил, от смеха вместе с ним подёргивается.

— Пойдём сегодня ночью со мной — Мир отказывается, а одному идти — боюсь, всех не осилю!

— У меня есть уже одна девица на примете, с кем всю жизнь хочу быть! — крикнул в сторону денника, где Сорока сидит, да намеренно громко, чтоб та слышала.

— Одной довольствоваться всю жизнь станешь? Скучно ведь, затоскуешь?! — Извор уж в конюшню заступил, а Храбр тому навстречу.

— Не затоскую, — стоят взглядами мерятся.

— А, верно это визгопряха? — тон спустил, что только двоим слышно было о чём говорят, что Храбр весь навострился, в кишках ревностью закипело. — И что ты нашёл в этой куёлде?! — руку на плечо Храбра опустил. — Хоть на свадьбу позови, я вам дары подготовлю.

Извор своего побратима в охапку сгрёб да к Миру тащит, а тот у бани их уже поджидает, рубаху скинул, мышцами играет. А от бани дым столбом, пар во все стороны пышет, даже казалось, что стены раскалились.

— А что ж, Храбр, каким паром привык париться?

— Как и положено, — а сам и не знает.

Ох, а как париться братья начали, да паром первым, самый крепким, такой хай подняли, что девки от любопытства не смогли усидеть на местах — из-за угла подглядывают, хихикают, как те нагишом к бочкам с водой подбегут, окатятся колодезной водой, да назад, опять нещадно друг друга парить, пока дворовые бочки по новой наполнят. Не долго любовались — тиун всех разогнал.

Мир с Храбром разошлись — захотели самого сильного из них вдвоем одолеть. Пока один отдыхает, другой Извора парит, так отходили того, что тот притих, и не дышит вовсе.

— Рано ему было париться, — беспокойно Мир его оглядывает. — На воздух его нужно.

Храбр с лёту во двор выбежал, с бадейкой мигом вернулся, да всю воду из неё разом на Извора и выплеснул. Тот мат через мат.

— Я соснуть решил… малость, пока вы… меня тут вениками лупите… — тот оправдывается. Но как подпрыгнул, в голове зашумело, по стеночке сполз — братья того выволокли, возле бочки усадили, вдвоём в четыре глаза уставились, а Извор отдышаться не может, тиун кваску притащил.

— Ну?! — истомились уж ожиданием, а тот вторую канопку выпил и лицо такое болезненное сделал.

Мир уж в портах стоял готовый за лечцем сам пуститься, только Извор как подскочит, бадейку схватит, из бочки воды зачерпнув, и давай в салки за братьями носиться. Окатит одного — и назад к бочке, окатит второго — и опять. Храбр не выдержал, на половецком браниться стал. А полянины ржут.

Набегались до устали на завалинке уселись. О всём и ни о чём разговоры ведут. Поймал себя на мысли степняк, что отрадно ему было вот так время проводить с братьями — один по отцу брат, другой кровный по клятве. И Олег, как ни посмотри, по чести живёт: что воин знатный, что муж праведный, судом всех честным судит, обиженных утешает — добрый наместник. Такого отцом назвать не совестно. Коли не одно обстоятельство… Опять Манас-степняк пристыдился, у матери прощения мысленно просит. Олег — насильник и убийца! А может и не он вовсе? Креслав не спроста сомневался, может что заподозрил.

— Эй, смотрите, — торкает пальцем в небо Извор, — змей прилетел.

— Что за змей, — не домыслит Храбр.

— А вон, видишь, в небе ярко чиркает, словно стрелы кто пускает — это искры огненного змея, которые сыплются из его хвоста, — перехватил Мир. — Говорят, что змей этот погибшим воином прикинуться может, да к вдове, до которой весть пока не дошла, ночью является. Коли сможет ту обмануть, так и остаётся, а нет — так она тосковать начинает и вскоре зачахнув издыхает.

— Но чаще обманывает… — перехватил Извор. — Говорят, в любовных утехах тот мастер, — скобрезно хмыкнул, — ни одна не устояла пока что перед этим затейником похотливым. Месяц к ней летает, а потом как понесёт вдова, так до следующего года подле неё живёт, от посторонних под сподом (отдел в печи) прячется.

— Ну, а дальше? — Храбра интерес взял.

— Что дальше?

— А кто ж у него рождается человек али змеёныш?

— Тяжко той родить — то ли в родах с плодом скончается, то ли чемер её возьмёт раньше.

— Коли так, зачем ему это нужно? — удивился Храбр, не понимая его умысла, да припоминая свою матушку сгоревшую в родах.

— Он так жену себе ищет, да только никто пока ему детей не народил.

— А коли родит, что будет? — Храбру стало жутко интересно, что аж ближе к Извору подсел.

— Один старец сказывал, — Мир тут встрял, более зная о последствиях, нежели о подробностях процессов любострастных, которые Извор во всех красках описал (что и мне даже совестно вам рассказать), что его дед видел то змеиное отродье. Как сможет какая родить ему сына, так тот словно мертвец живой: кожа синюшная, глаза белые, а изо рта его смрад. Тогда мор начинается или ещё какая беда, и покуда змеевна жена с отродьем его жива будет, не бывать тому конца. Змей огненный тех оберегает.

— И что ж, как победить его можно?

— Свистом можно! Только вот свистуны перевелись, — реготнул. — А если взаправду — в колокола тогда денно и нощно бьют, что звонари слуха своего лишаются.

— В колокола? — Храбр дивуется.

— Для него звон колокольный просто невыносим, — добавил Мир, широко зевнув. — От этого звона, он назад в свою вотчину возвращается.

— Куда это?

— Где живёт никто не знает…

— На капище Ярилином в его чуре сей бес прячется, — все втроём передёрнулись от неожиданности да переглянулись, заслышав женский голос мягкий и безропотный.

— Опять к наместнику Зима пришла, — Извор многозначно на брата скосился.

— Может опять случилось чего? — отчего-то Храбра волнением тронуло — яд, что Креслав стряпчему дал, так ведь и не был найдёт — верно кто злое умыслил, неужели опять того кто-то морит.

От чего же сердце его учащённо забилось?! Манас сам себе внушает, что вовсе это не беспокойство, что это всего-навсего чувство ревностное, что не сам убьёт сего льстеца. Напряжённо женскую фигуру в мятле ведёт по высокой лестнице к крыльцу, а Извор так слегка губы изогнул да на Мира хитро косится, вроде чем-то ведает:

— Смотри, как бы отец твой мачеху в терем не привёл…

— Я не против, лишь бы от меня отстал, — Мир бросил через плечо, припустив неторопливым бегом за Зимой, поднимающейся вверх по порожкам (ступеньки) в наместничьи покои.