Анчутка

35. "Я тебя никогда не предам."

В тёмной подклети было сыро и холодно. Мирослав изрядно продрог. Не смотря на это он даже не пытался размять закостеневающее тело, да и особо не было возможности двигаться из-за пут, которыми были туго перевязаны руки и ноги, но скорее всего его бездействие было обусловлено нежеланием дальше жить.

Трезвление после забытия, в которое он провалился из-за длительного буйства, как и принятие случившегося, приходило болезненно. И даже не от того, что всё тело саднило от рубцов и ушибов — внутри всё нестерпимо ныло от отчаяния.

Чей-то тенью снаружи коротко прервался поток тонких лучей яркого солнца, проникающих внутрь через единое малое оконце под низким потолком, и опять заструился вонзаясь тупым краем в глиняный пол возле головы Мирослава. Лёжа на гнилой соломе, что служила ему подстилкой, он отчуждённо любовался росчерками яриловыми сквозь своё беспросветное уныние. Ничто не могло его вывести из такого состояния. Даже скрип двери сообщивший о раннем посетителе не понудил ни единую черту лица дрогнуть или повестись как-либо. Мирослав не смотрел на того. Он и так его узнал ещё по шагам издали, которые теперь медленно ступали по деревянным порожкам в подклеть. Эти шаги были до недавнего времени родными, а теперь стали ненавистными.

Извор присел рядом с Мирославом на корточках, даже не опасаясь того — и что может сотворить человек, который нуждался в посторонней помощи, чтоб сесть в виду своего связанного положения. Это понимал и Мирослав от того и не буянил, сберегая силы — быть может появится ещё возможность отомстить, коли его не прикончили сразу, или это его отчаянием так сковало вкупе с тугими тенётами? Извор помог брату приподняться, усадил того спиной к стене.

— Сегодня седмица прошла как умер твой отец, — Извор отлил в канопку браги из принесённого с собой кувшина. Мир не смотрел на того, но после этих слов оживился. Извор догадался, что Мирослав в полном неведении о участи своего отца и жаждет хоть что-нибудь услышать о нём. — Тебе не сказали? Его отпели в храме. Мой отец распорядился, чтобы соблюли все чины.

Теперь уже злобный взгляд сверлил Извора — Мирослав, уже не поражаясь двуличности Военега с сыном, исподлобья смотрел сквозь занавесь растрёпанных волос, грязных и слипшихся.

— Выпей за упокой души, — поднёс край канопки к опухшим губам Мирослава.

Тот пил, не отводя ненавидящих глаз от своего брата. Глотал жадно предложенное. Может думал, что там зелье? Ищущий смерти этому был только рад.

— Его похоронили за погостом (удел выделенный для гостевых дворов), — продолжал Извор, придерживая канопку пока поил Мира. — Я был с твоим отцом, когда он умер.

— Мразь, — испив до дна, процедил сквозь зубы Мир. Строптиво дернулся в сторону брата, но его потуги были тщетны — тенёта не давали тому ни единой доли вероятности навредить Извору. — Гнида, — только и мог сквернословить Мирослав. Верёвки впивались в кожу, но Мир вовсе не чувствовал боли. Его душа изнывала куда сильнее. — Зачем пришёл? Позабавиться? Ну? Доволен? Военег наконец добился своего! Теперь он здесь владыка. А после моей смерти наследником и братово достояния станет. Чего ещё хочешь?

Извор молчаливо всё сносил. Отлил из кувшина и себе долю. Выпил — не отравлено питьё значит. "Жаль,"- мелькнуло в воспалённом разуме Мирослава.

— Хочу, чтоб ты жил, — Извор осушив канопку, стряхнул остаток на гнилую солому, порохово раскиданную по глиняному полу. — Чтоб мы с тобою доверяли друг другу как и прежде.

— Жил? Что ты подразумеваешь под этим? Жил, не ища мести? Жил, зная, что мой отец не отомщён. Как я могу жить зная, что торжествует неправда? Уже никогда не будет как прежде! Я никогда!.. Слышишь? Никогда вам этого не прощу!

— Мирослав, смирись уже. Стрыя сам во всём виноват, что крамолу учинил против князя. Ты думаешь Всеволод не знал о этом? Знал! Олег князя нашего предал! Что с ним случилось лишь следствие того.

— Его твой отец к этому вынудил! А потом ещё и в свою выгоду всё вывернул! Он братоубийца.

— Да он виноват в этом! Я не отрицаю.

— Значит согласен с этим? От чего же не дал мне убить его?

— Мир каким бы он не был, он родитель мой, я от плоти его, я из чресл его вышел. И если кто меч на отца моего поднимет, я убью его.

— От чего же меня не убил?

— Мир, что такое говоришь? Как я могу сотворить такое?

— Но я-то хочу убить тебя!

Извор был потрясён. Он замолчал. Молчал и Мирослав. Действительно, не будет уже как прежде.

— Ты сими действиями себе могилу роешь — Олега уже не вернуть, но ты-то можешь получить помилование. Отец к Всеволоду грамоту просительную направил уже о этом. Ты только месть оставь, прошу тебя.

— Никогда! — зычно гаркнул Ольгович, тем временем непрестано выкручивая руки, пытаясь стянуть путы, причиняя себе боль, только сильнее от этого запаляясь ярью. — Паскуда…

— Мир, я не желаю тебе зла. Что мне сделать, чтобы ты поверил мне?

— Тогда не мучай меня, — вдруг изменился в голосе, умастив злобу просительством. — Убей меня пока не пришлось пожалеть, что оставили меня в живых. Убей, как убил моего отца.

— О чём ты?

— Не прикидывайся. Мне Храбр всё рассказал. Да! Рассказал, как ты его беззащитного мечом пронзил.

— Это не то что ты думаешь! — не выдержал Извор, прерывая обвинительную речь.

— А что я должен думать?! — взревел Мирослав, приходя в исступление.

— Мир, если можешь мне верить, поверь. Это было не намеренно. Мир, я не желал смерти твоему отцу — я был вынужден. Мир, посмотри на меня. Помнишь Федька, коней распустил? — пытался донести до Мирослава, пока тот буйствовал. — Мир выслушай же меня, — схватил его голову двумя руками и заглядывал в лик того, пытался удержать его взор на себе. — Помнишь? Ну, Мир, прошу, выслушай меня! — его призыв был полным мольбы.

Мирослав в остервенелом помрачении прервал того рыком, представляя, как Извор пронзил мечом его отца. Навалился на того всем телом, но Извор выдержал, лишь напрягся удерживая их обоих, чтоб не повалиться на солому.

— Зачем ты убил его?! Почему не дал уйти самому? — отдав все силы на бессмысленные терзания, Мир обмяк.

— Федька словно белены объелся, — продолжал Извор. — Он на отца закусился, а как подступиться к нему не знал, вот он меня и выследил. Он меня хотел убить. Коней распустил, чтоб отвлечь дружинников на тех. А я у стрыи был…

Снаружи послышался перестук копыт, зычные возгласы. Шаги торопливые приближались к подклети. Сторожа, которые была подкуплены Извором, невнятно пытались что-то говорить, верно оправдываясь в своём проступке перед прибывшими. И судя по обрывкам фраз и голосам, это был Военег.

— Мир, помнишь я говорил тебе, что никогда не предам? — Извор непрестанно того увещевал, стремясь высказаться перед тем, пока его отец не успел войти, понимая, что их единение вскоре будет нарушено.

Встал перед тем на колени. Его голос дрожал, а говорил с надрывом. Извор пытался достучаться до брата, закрывшему клеть своего сердца. Он приник к тому так близко насколько было это возможно. Взгляд Извора был взволнованным, а глаза перескакивали с одного мирославового глаза на другой.

— Мир, посмотри на меня. Ну посмотри же! Помнишь? Помнишь, я говорил тебе, что никогда не предам? Помнишь? Мир! Мир!

— Никогда не предашь, говоришь? — едко спросил Военег, спускаясь в подклеть. — А мне обратное сказывал?

— Отец? — Извор поднялся, пытаясь выглядеть как можно более непоколебимым.

Военег ступил на глиняный пол и медленно подошёл к братьям. С надмением оглядел обоих и с не меньшим презрением прошипел сыну:

— Или уже забыл, как клялся мне, что послушным будешь? А? Ну коли так, я и о своём обещании тоже забуду.

Не оборачиваясь выставил в сторону руку ладонью вверх, на которую Гостомысл положил что-то. Глаза Мира вспыхнули, когда в серости подклети разглядел маленький ножичек с серебряной рукоятью и алой россыпью рубинов по ней. Мирослав узнав ножичек Сороки, еле слышно проговорил:

— Откуда это у тебя?

— У Извора одолжил, — будто между прочим буркнул Военег. — А что он тебе не сказал? Она мной ему обещана была за верность. Только смотрю, что сын мой не особо желает свою клятву выполнять — вот думаю наведаться в избушку охотничью.

Извор испариной покрылся, липкий страх под рубахами хребет холодит. Сглотнул судорожно. Вчера после бани ножичек найти не мог, думал что обронил где. Вон оно значит как, по отцовской указке досмотрел вещи его кто верно. А Военег в руках ножичек крутит, остриём из под ногтей грязь убирает.

— А сказал мне, что убежала, — Военег у сына небрежно испрашивает.

Извор и сказать против ничего не смеет — недавно двух охотников неподалёку от избушки видел — верно они и донесли.

— Или ты удумал за моей спиной свои дела проворачивать?

— Что ты с ней сделал? — яриться Мир начал.

— Я? Ничего, — равнодушно пожал плечами наместник. — А вот Извор верно тешится. Кричит больно громко только — не хуже тебя.

Гневом глаза булатные налились. Не могли Мира удержать теперь даже тенёта. С рыканьем подобным зверю дикому на ноги встать стремиться, да нет возможности — дружинники подлетели, того унимают своими способами.

— Стерва, — сквозь удары полновесные Мирослав буйствует пуще прежнего.

— Отец, прошу не тронь Мира, — Извора опять предательским трепетом, что паутиной опутало, но брату не желает этой участи.

— Так определись-то — кого мне не трогать? — стоит, с сыном взглядами мериться, а всё же военегов более тяжким оказался — нет у Извора силы снести его. — Вон пошёл! — Военег широкой лапой оттолкнул сына, загораживающего собой заключённого.

Разрывает Извора на части. Брату ничем не помочь ему. Со двора на Буяне галопом в лес. В висках кровь стучит. К избушке подойти не смеет. Заперта — снаружи тяжёлая завора её держит. С коня на ходу слетев, к двери ухом льнёт. Да тут же от двери разом и принял, когда девица с другой стороны, по буйному своему нраву, кулаками затарабанила. А Извор и рад её злословию — не тронул её отец, пугает только.

Постоял возле двери, пока не стихла девица. Заходить не стал сразу. Исперва предупредительно той в щель дверную проговорил:

— Коли так меня встречать каждый раз будешь, опять завяжу тебя! — завору с двери отволок. С трепетом через порог ногу занеся.

А та стоит напротив. Пыхает жаром, грудь полная вздымается, волосы неприглядно растрёпаны. А всё одно желанием обладать ею Извора наполняет. Только обещался ей до венчания не трогать — держится, свою похоть унимая.

Шаг навстречу к ней делает, а та бадейку, что за ручку держала вскинула, одной рукой под дно теперь его поддерживает. А Извор вспомнил, как возле колодца её встретил. Стоит на душе тепло стало — ну что ж, не против он свой жар так охолонить. Сорока носик сморщила, будто что мерзкое учуяла. Тут и до Извор зловоние донеслось. Сорока-то бадейкой с нечистотами уже размахнулась, да единым разом на Извора всё и выплеснула. Летит на того мерзость сия единым крылом с края бадейки взявшись. Отступить назад времени не хватает. Так всего его и окатило. Шелохнуться не смеет, тошноту оба еле-еле сдерживают.

Сорока бежать, Извор ей путь преградил. Она того руками тронуть брезгует. Бадейку тому в руки всучила, в неё упираясь руками, оттолкнула, дверью хлопнула. Прижалась к ней спиной. Фыркает — не удалось ей и сегодня убежать. Себя руками обмахивает — вонь несусветную развевает. К звукам снаружи прислушивается. А тот то фукает, то позывы рвотные сдерживает, браниться не браниться, а всё недобрым кого-то вспоминает. Коня?! Гнедка верно его везти такого благоухающего на себе не хочет. Сорока смех сдерживает, да всё сквозь слёзы.

А потом, уже когда Извор накупанный возле очага грелся, за ним из своего угла с тоской наблюдала. Сидит жалкий какой-то. На дверь приоткрытую взглядом протянула — там лес стоит тёмный. Ночью там сейчас одной оказаться — гиблое дело — волки кругом воют, медведь однажды возле избушки шастал. Назад к Извору ледышками своими вернулась. А тот так прутиком до сих пор угольки в очаге теребит. Напрягся весь, верно выходку сорочью припомнив. Сломал прутик-то, пальцем одним лишь, в огонь бросил. На Сороку через плечо скосился, с упрёком взор свой на неё кинул. А Сорока в плошку уткнулась, юшку наваристую дальше прихлёбывает. Не выдержали оба — в один момент оба от смеха прыснули, припомнив давешнее происшествие.

А потом притихли разом. Извор к двери. Слушает тишь ночную. Вроде ветка где треснула. Потом ещё одна. Сорока меч с пола подняла, к Извору со спины подступает. Не успела спохватиться, как боярин ту, силой превосходя, в тисках крепких сдавил, к стене бревенчатой прижал. Одной рукой рот пухлый прикрыл. Другой меч, что посерёд них оказался перехватывает — мол, не идёт девице с сим оружием ладить. Безмолвно указал той в угол забиться, а сам за порог ступил.

На ровной глади зеркала испуганно дрогнуло желтеющее отражение личика дочери Нежданы, когда Извор с грохотом хлопнул дубовой дверью, выгнав перед тем всех сенных из сестринских покоев.

— Зачем ты к нему ходила? — уже дважды повторил свой вопрос.

— Мне матушка сказала… — пролепетала Любава, стыдливо опустив свои глаза, испытывая неподдельный трепет перед старшим братом. Его укоры для неё всегда были колки. — Сказала, чтоб к нему пошла, снеди снесла. Сказала, чтоб я его приголубила — мужская плоть к женской ведь тянется.

— Ну?! Приголубила?

— Что ты, братец, как можно с женихом до венчания, — губки надула, а глаза искрятся. Вздохнула и жалостливо добавила. — Ослаб он сильно. Чуть голодом себя не уморил — ведь больше седмицы не пил, не ел… Разговаривали только.

— О чём же, позволь узнать! — Извор всё никак не успокоится, над сестрой ещё с первой своей встречи попечение имея, а теперь и вовсе блюсти её стал — шагу ступит не даёт.

— Сказала, что хорошей женой ему буду… И с чего это ты меня тут пытаешь?! — вдруг взвилась, с места подпрыгнула.

— За тебя, дурёху, переживаю, — оправдывается. — А если бы он тебе навредил? Если бы… — надулся весь, не зная что и сказать той, внутри от возмущения всё вспухло, что щёки раздулись, да с шумом фукнул разом.

— Но ведь не произошло ничего, — замаслила, на того глазками свежими сверкая, что есть самоцветами, как у матери северской.

На руке у того повисла, как всегда то делала, у Извора мигом вся лютость спрянула — не безразлична всё же ему дочь Нежданы, братскую любовь к ней имеея. От того за сестрицу и беспокоится.

— Как он? — Извор выспрашивает — ему-то теперь под страхом смертным ближе чем на дюжину шагов к подклети приблизиться не дают.

— Что как? Немытый, нечёсанный, голодный.

— Может передумаешь, пока не поздно. Ведь всё как на блюдечке видно — не согласится он на венчание.

— Типун тебе на язык, — обижено фыркнула, назад на турабарку перед зеркалом с рамкой, увитой сплошь цветочным орнаментом, уселась, косы свои гребнем костяным чешет.

— Не будешь же ты его неволить?! Он уж с пол месяца в тёмной сидит, согласия не даёт…

— Он в горнице сейчас. Сама видела, как на крыльцо поднимался. Никто не вёл его — сам шёл, — заглянула на отражение брата стоящего за её спиной и, распознав удивление, продолжила, догадавшись о его неосведомлённости. — Понял видать, что сопротивляться Военегу бесполезно, вот и смирился. Тоже бы знал, если бы не пропадал вечно не весть где.

— Отцу, — грубо поправил свою сестрицу.

— Он тебе отец, а мне отчим. Как хочу, так и зову, — горделиво отчеканила, свой острый подбородок вздёрнув горе.

Извор раздражённо рыкнул, глотая своё недовольство— давно он хотел Любаве тайну её происхождения открыть, только не знает, как та её примет. Правда эта больно ранит. Да и не к чему она сейчас. Только всё утишаться вокруг стало. Может пусть оно и дальше своим чередом идёт. Но сестрицу жаль ему. Увещевает, лучшей доли для неё желая. В добавок в новом свете ещё больше за ту волнением зашёлся— кабы Мирослав мстить не удумал, не хватало, чтоб он сестрицу его изводить начал.

— Он на венчание с тобой в прошлый раз согласился, лишь чтоб бдительность отца унять, чтоб про умысел их злобный мы не догадались. И теперь не нужна ты ему. Он не любит тебя, — боярин к той подступил — что медведь над кутёнком возвысился.

— И что? Я вот его тоже, может, не особо и люблю-то, — брякнула, а потом уточнила, чуя на себе едкий взгляд брата. — Это нужно для утверждения власти нашей. Матушка сказала, что с нами тогда поспорить никто не сможет, даже князь Всеволод считаться станет.

Услышав в ответ тяжёлый вздох, покосилась, оглянувшись на брата.

— Ну, что? — отложила в сторону гребень. — Нет любви в этом мире. Есть только корысть и похоть…

Извора больно резанули её слова — сам ведь до поры так считал, а сейчас изнывется от неё, от любви от этой. Понимал Извор, что спорить с той бесполезно — сама себе судьбу такую выбрала, а всё одно — томит его мысль о сестринской недоле. Ничего не говоря, развернулся и постояв с мало времени в дверном проёме, вышел в сени. Девки врассыпную от своего молодого хозяина разбежались. А тот среди них, что медведь среди заячьего стада, прошёл — благо, никого не зацепил. К отцу направился.

Поднимаясь в горницу, шаг свой утишал, к словам прислушиваться начал. Военег с Мирославом беседовал. Уговаривались о чём-то.

— Отец твой добровольно зелье испил, понимая свой проступок. Он ведь даже тебе о этом и не сказал ничего, верно? А почему? Потому что совестно ему было перед тобой — втянул тебя в заведомо гиблое дело, — елейно увещевал старший полянин.

Он сидел на высоком стуле с резной спинкой, ногами упирался на подножие из морёного дерева да в оплётке затейливой с витиеватыми ножками. Мирослав стоял посерёд горницы широкой — голова долу, глаза ещё ниже.

— А Всеволод тебя уж помиловал. Лично Гостомысл перед ним хлопотал. "Сын не понесёт вины отца своего"- так вроде Иезикииль говорил? Вон, — со стола свиток взял, — указ пришёл от него. Поручил мне сразу в четыредесятый (сороковой) день венчание вам с Любавой Позвиздовной устроить. В дар вам по шубе песцовой прислал и ларец золотом.

Мирослав молча слушал, не шелохнулся — словно столп соляной.

— Ну?! Молчишь чего? Али язык отсох — благодарить разучился? — Военег вроде и не гневится, а всё же с грубостью спрашивает.

В Мирослава свиток швырнул. Тот о его лицо ударился, вниз скользнул, под ногами распластался, все начертания взору Мирослава открывая. Молодой боярин постоял малость, медленно наклонился, чтоб свиток поднять. В руках тот покрутил, к Военегу подступая. На дядьку грозного взгляд свой наконец поднял. А в глазах пусто, бездушно. На колени взора не отрывая от благодетеля своего встал, опустившись на оба сразу. Спину покорно согнул, что волосы вниз с плеч спали. Губами к мыску сапога, что на ноге стрыя его были, приложился. Слезу единую лишь уронил.

— По твоему пусть будет, наместник, — тихо выдавил.

— То-то же, — довольно загудел бывший воевода. — Ты мне ещё благодарен будешь за это, Мирослав. А теперь ступай — баня уж затоплена.

Мир с колен поднялся, мимо Извора прошёл даже на того не глянул. Сломался ли Мир? Никому не ведомо. Да только на всё он готов, что обещание военегов явью не стало. Те слова Мирославу как нож острый по сердцу были — "Коли мне не покоришься, коли взъерепенишься, лично ей ножичком этим брюхо вспорю, а для начала молодцам её на потеху дам."

Мирослав в предбанник зашёл, а раздеваться не спешит. Точно ждёт кого. И верно — Извор себя ждать не заставил долго. Мир в мощную шею того руками вцепился. Молча душит. Военегович, за запястья схватившись, их от себя отвёл, оттолкнул Мира, что тот в стенку впечатался. Другой был бы — дух вышел, а Мир словно силой какой подпитываемый, устоял. От стенки отпрянул, на него опять кидается. Опрокинул Извор Мира. Массой сверху давит, а всё не для того чтоб навредить, а чтоб утихомирить. Если бы хотел, Мира бы одолеть смог. А сейчас и того проще, в пол счёта с ним бы утомлённым управился. Завалились в баню. А там пар столбом. На полу-то попрохладнее. То один под себя подомнёт, то другой сверху окажется. Вымотались оба. Но никто не сдался. Извор Мира как коня собой оседлал, руки его перехватил, на грудь давит, желая того утихомирить. Что сказать хочет? Прощения ли просить? — Мир, выслушай же меня наконец, — пыхтит от усердия.

— Не о чем мне говорить с тобою, — в помутнении тот Извору лбом своим промеж глаз зарядил, а потом, как тот голову вскинул, чем подбородок для удара открыл, освободив правую руку, полновесным ударом брата своего следом наградил.

Тот потерялся на малое время. Мир рот в безмолвном крике открыл, из горла лишь клёкот какой-то исходит. А сам за костяшки схватился, кулак жмёт, от боли скорчился. Да коленом Извора с себя скинул, что тот к лавке отлетел. Один лежит, мычит несвязно. Другой подняться хочет, да лишь на четвереньки встал, в том же положении на пол облокотившись, в руках голову зажал — у самого кружится после удара.

— Мир, брат, я тебя не предавал никогда, — Извор пытается к тому на четвереньках подползти и тут же падает.

А тот вновь на Извора с кулаками прёт, да все его удары мимо — в глазах двоится, а что и попадают в цель, слабые для Извора, а самому — болезненны.

— Нам с тобой впредь не быть братьями, — шипит Ольгович.

Легли голова к голове, тумаками друг друга задевают. Извор тогда повесть свою зачал, понимая, что тот хоть и нехотя, но выслушает:

— Я… я в тот день пришёл к твоему отцу, — на рык утробный внимания не обратил, продолжил Извор, повернув голову к брату. А потом вдруг потеряв свой прежний запал, начал подбирать слова. — Я… я хотел узнать больше о тайне происхождения Храбра. Когда я пришёл в палатку к наместнику, Сорока спала свернувшись на шкурах…