Анчутка

21. Гостинец для Позвиздовны

Зажмурилась от того, что не в силах была более боярину в глаза смотреть, вздохнула поглубже, намереваясь криком того остановить, да так крик её внутри и остался, когда возле самого уха громогласно резануло:

— Федька! — кричит тот через плечо девичье, предварительно соломинку откинув.

Так он к окну шёл, чтоб кликнуть конюшего?! а она-то не весть что себе уже придумала. Раскрыла по одному глаза свои — тот напротив стоит, с лица сморщенного на руки, что в грудь его упёрлись, взгляд спустил, брови так на лоб повыше поднял.

— Шо, Мирослав Любомирович? — со двора донеслось. — Она и ничего и не… — это конюший, спотыкаясь, прибежал мигом, под окном встал, вверх засматривается, от солнца глаза щурит, затеняясь от того, руку ко лбу приставил, да Сороку увидав и вспомнив о давешней с ней встрече, как-то растерянно запнулся на Мирослава, удивлённо зыркая.

— Что говоришь?

— Шо велел, боярин, сделал — Любава Позвиздовна поминок утром получила.

— Благодарствовала?

— Ничего не сказывала — зевнула токмо…

— Ясно… В книговницу зайди, только лапти сними — в помёте перепачканы, — а тише добавил, — тут девица одна растаралась, до блеска всё крылами своими птичьими вымела.

— Шо?.. — недослышал тот.

— Мне твоя помощь здесь нужна, иди сюда, говорю — на горейской грамоте читать будешь, самому нет охоты! — рявкнул, что у Сороки уши заложило.

— Да вы шо? надо мной глумитесь?! Я ведь ейной грамоте не обучен. Я и на кириллице, да хоть на глаголице! не умею… Когда оглашенным ходил, даже крещать не хотели от того что не способный. Еле Символ заучил.

— Эй, Лушка! — затянул в другую сторону, от того отмахнувшись. Немного на плечо Сороки навалился, ту от окна отстраняя, сам через подоконник свесился, кричит во двор. — Лушка! — гаркнул покрепче.

— Будет тебе, боярин, ёрничать, — Сорока насупилась, а сама думает, сейчас весь двор ещё прознает, что грамоте обучена, что языки знает, а там и до Военега дойдёт — вновь за своё примется. — Грамоту сию ведаю, но плохо, меня ей дядька Креслав обучил, — врёт и не краснеет, и тут же, предупреждая его следующий вопрос, поспешно продолжила, вереща как перед судьёй, желая от того за покаянное признание помилование получить. — Я бы сказала, откуда он ведает, если бы знала. Спросить, видно, уже не получится— убёг он уж с месяц чай.

— Ты ведь и половецкий знаешь?

— Ну?!

Мир прям на глазах оживился, лицо озарилось, да таким… таким стал, что Сорока залюбовалась — стоит перед оконцем, сзади волосы светом подсвечивает. Ветром дунуло тому в спину, что волосы свободные от кос словно нимб разлетелись — прям серафим пламенный. Попробуй не засмотрись — под рубахой внатяг мышцы бугрятся, плечи широченный, порослью щёки покрылись, а губы… крепкие, чётко прочерченные губы, чувственные… в улыбке сложились, так что зубы белые, ровные слегка проглядывают.

— Не брешишь? — серафим этот к ней наступом кинулся, выдернув Сороку из помутнения.

— Ну знаю и шо? — поняла Сорока, что кривить не имеет смысла. — Я с половцами шесть лет жила и зим столько же, — от него как от юродивого попятилась, да турабарка помешала — на неё и плюхнулась.

Мир возле Сороки уже тут как тут — в лицо пытливо смотрит, а с губ его вопрос не вопрос, но всё же больше как просьба, слетел:

— Мастером грамоты для меня станешь? — дыханьем лёгким воздух поколебал, нежно так обвеял лик Сороки, а та взгляд от них отвести не может.

— Зачем тебе это, боярин? — от того немного назад подалась, да чтоб не упасть с турабарки, в седло (сиденье) вцепилась. — У вас вон толмач имеется, и Храбр, коли нужно, тоже может подсобить…

— Толмач наш — Военегов приспешник, следить за мной станет. А я итак его падчерицей скоро оженюсь, так он тестю всё докладывать будет. А Храбр отказался, говорит, что времени у того нет, дык это и не удивительно, Олексич его при себе держит, видать за этим. Зима половецкий знала — пропала. А мне дозарезу самому охота выучиться. Ну?

Замялась Сорока. Вот и хочет отказать, а не может. Да и помнит Сорока добро, как он ей с курями помог. Он тогда весь в крови да в кишках изгвоздыкался, что пришлось на реку идти купаться. Но как это выглядеть-то будет, коли она с ним проводить время станет.

— Где ж то видано, чтоб девка мужа учила. Слухи поползут, боярин, тебе то что, а мне? — вспыхнула, щёки покраснели.

— Ручаюсь, что никто даже и не заподозрит — мне ведь тоже не очень-то и нать, чтоб об этом знал кто. Слово даю, — и дальше ей в глаза смотрит. А Сорока в его, а они такие… такие — добрые что ли? открытые, что им довериться прям хочешь.

— Никто. Даже Храбру об этом, боярин, не сказывай, — понимает, что не отвертеться, но зарок от того взять нужно, чтоб степняк этот по своему необузданному нраву бед не натворил.

— Каждый день с обеденя до навечерья в горницах княжеских и в терему убирать будешь…

— В наказание что ли? — недовольно губы уголками вниз вывернула.

— Это чтоб никто нас не заподозрил.

— Ааа, — понимающе та закивала, уже измерив всю глубину сей ловушки, что ямы медведей — попалась, так попалась. — Я же говорю, в наказание — и убрать, и поучать.

— Васька подсобит, — быстро нашёл решение. — Он парень толковый и мне преданный. Он, за то, что ты коней тогда из пожара вывела, благодарен тебе.

— Оно и видно, — буркнула. — Поэтому и следил за мной?!

— Он тебя просто побаивается, а за глаза о тебе лишь восхищённые слова говорит. Все уши прожужжал.

— Боязливый и недалёкий…

— Что есть, то есть, но зато коней больше людей любит, а они его. А то, глядишь, тоже ума-разума наберётся. — Ну что, мастер, по рукам?

Сорока руки от турабарки наконец отцепила, узлом на груди заплела, в подмышках спрятала. На открытую ладонь — ладонь-не ладонь, а лапища — с жёлтыми мозолями взглянула, норовисто нос вздёрнула, добро дала словом:

— По рукам, ученик.

— Вот и ладно, — сам уговор закрепил — в ладони в свои звонко хлопнул да растёр. — Позволь ещё об одном тебя просить. Не откажи, мастер, — косит на неё, глаза прищурив и голову на бок завалив слегка, а губы… ах, какие губы: бледно-розовые, чётко очерченные, а нижняя словно слегка припухшая… — Сорока глазами прохлопал, наваждение сгоняя — губы так скривил, одним уголком лишь.

— Что так? Сразу говорю, на горейском читать тебе не стану! И убирать— я сегодня уже всё сделала…

— На торжище со мной поедешь. Мне одной девице… — на молчаливый вопрос ответ дал, — Любаве Позвиздовне… Гостинец купить нужно. Я её дарами одариваю, а всё угодить не могу. Я так понимаю, мы с тобой квитами тогда станем.

— За что это.

— Так за то, что от работы тебя освободил, — удивился, что та сама не домыслила об этом — вроде и ума палата.

"Хорош гусь! Я его учить должна, и по торжищам разъезжать! Что-что, невесте его подарки покупать!" — хотела было фыркнуть, да другое выдала:

— Чтоб девка с боярином на торжище ездила, где ж то видано? Потешаешься, боярин? Не поеду.

— Федька, — в окно опять высунулся. — Лютого рассёдлывай, — а сам на Сороку косится. — Я один поеду.

Что и говорить, Сороку долго упрашивать не пришлось. Едет Сорока на Лютом. А улыбка словно въелась, не отлепить. За детинец верхом вышла — словом никто не обмолвился. Все только поклоном сына наместника приветствуют, да с интересом отрока-проводника осматривают — признать хотят, а не могут, да и Мирослава Ольговича никто пытать не смеет. Сорока лишь шапку на голове поправила, ссутулилась — Федька хоть ростом невелик, а всё ж мужеского рода — плечи поболе женских и грудь не такая округлая. Рукава пониже спустила, чтоб руки нежные её натуру не выдали. Порты его в самый раз девице пришлись. Онучами чистыми ноги обёрнуты, да лапти шнурками подвязаны. Ну, что есть конюший!

Вот уж и по мосту дубовому в посады вышли. За посадами слободы в разные стороны: кузнецкие пыхтят, стеклодувные да гончарные с теми рядом, поближе к Тускари, мельница там же — колесо скрипит, шумит.

Приподнялась Сорока в стременах — там подальше гостевые дворы, а с другой стороны, за Тускарью, поля тёплые, золотом отливают.

— Вот и ладно, — девица ряженая Миру туда подбородком указует. — Это ж сколько возыметь можно?!

— Урожай в этом году обильный, — заметил Мир. — Ежели продать, золотом…

— Пироги да хлеба ситные всю зиму печь можно, — та не слышит боярина, и тот осёкся. — Простому люду пора лютая ни по чём станется.

Тут и к торжищу подошли. Верховых своих у коновязи оставили. А на торжище чего только нет. Тут тебе и товар местный: бусы стеклянные, крестики латунные да и лунницы-обереги сканью украшенные, кольца-усерязи, зеркала, поршни кожаные да сапоги сафьяновые, горшки от мала до велика, котлы медные да сковороды, а корзины плетёные рядками стоят друг на дружке, словно дубовый лес; медовым хлебом в нос бьёт, зазывалы орут, скоморохи на пищалях воют, да баяны на гуслях гудят. Голова кругом. Давно Сорока не торжище не захаживала — Креслав редко её с собой брал. В Киеве единожды была — там торжище поболе будет, только разглядеть толком времени у Сороки тогда не была — местные ведуны и прорицатели прогнали.

Сорока рот разинула, глаза пошире открыла, чтоб всё получше рассмотреть — то они к купцам иноземным зашли. Сорока то к одной лавке подойдёт, то к другой, то в ларь заглянет. А вот достойного гостинца для сестры найти не может. Нависла Сорока над прилавком, словно птица, чьё имя она носит, клюёт товар изучает.

— Мне нравится, — Мир рядом склонился над золотыми нитями из рыбьей кожи.

— Нет, не подойдёт, языком прищёлкнула.

— С чего? Какая девица не любит в светёлке сидеть и вышивку творить?!

— Будто намекаешь, мол, жены только что и могут, что шить и из терему нос не показывать.

И дальше пешими по рядам гулять. А купцы заморские в тюрбанах да в халатах, с глазами сурьмой подведенными, наперебой к себе покупателей кличут. Сорока средь их рядов ходит, с интересом товар изучает, а Мир за ней услеживает — пытает на что глаз девичий упадёт. Та руками то жемчуга переберёт, то перстни, то фибулы просмотрит. Особо задержалась возле лавки с амфорами расписными двуручными и пеликами плоскодонными с одной лишь ручкой на плечике. Отрадно Миру её восторженность видеть, сам ею заразился — она с неподдельным интересом детским озорно на всё широкими глазами смотрит и не с завистью и вожделением обладать, а с любованием дел рук умельцев. Девица то задохнётся, то выдохнет, то и вовсе замрёт от восторга.

Вот верно и подарок нашла. На одной амфоре золотой краской по чёрной глазури минотавр с бычьей головой бежит, на другой девы в туниках за водой идут и о чём-то переговариваются, а туники с плеч сползли, что груди их оголённые торчат, на следующей атлеты бегут в соромном виде. Подшутил Мир, видя её интерес:

— Ну что? Это что ли?

Сорока отскочила, как жила на гуслях вытянулась. Вид безынтересный сделала. Первую попавшуюся амфору в руки взяла.

— Эта!

Мир с недоверием на ту посмотрел, к себе протянутый сосуд даже не принял. Гостинцу для своей невесты дивуется.

— А что? Будет тебе в нём сиракузское вино подавать, — скучающе произнесла, не видя восторженности в глазах мужа нарочитого.

— Уверена? — голосом поднажал.

— Ещё бы! Эти горейские кринки у каждого уважающего себя боярина есть. Ты не смотри что ножки нет, она её на подставку поставит.

Говорит, а сама в руках амфору крутит, да лишь сейчас и рассмотрела ту получше. А там: воины с щитами круглыми да с шеломами гребастыми, что петушиные головы, мечами короткими рубятся, а всё одно без портов! Уды болтаются. Срамота-то какая! Сорока сглотнула, глаза на Мира распахнула, краской в который раз за нонешний день вся залилась, верно до самых мизинцев на ногах. Амфору-то и выпустила.

— Элльла! — торговец руками вспелеснул, к паре этой ринулся, чтоб драгоценный сосуд словить, Сороку в сторону оттолкнул, да оба и растянулись.

Купец на своём браниться принялся. Закубылялся в длинных полах халата. Да лишь поднялся, чтоб за убытки своё взять, а нет никого— убежали — Сорока мигом, с земли взявшись, дёру дала, пару саженей пробежала да за Миром вернулась, за рукав того схватила, за собой потащила. Он и не сразу смекнул, что та от него хочет. Сначала бочком за той подался, а потом уж следом припустил.

Купец осколочки безутешно перебирает, руки горе воздел, глаза к небу закатил. Вот поди теперь их догони— даже не видел куда те делись. Мечется из стороны в сторону, да затею оставил — девица подошедшая с двумя охранниками и девкой цену спрашивает, берёт не торгуясь.

— Может не стоило так? — Мир в догонку Сороке кричит.

— С него не убудет! — через плечо кинула. — Глянь, пузо какое!!! — и хохочет, а Мира за собой за рукав тянет.

Не выдёргивает Мир руки своей, а как заворожённый за той следует. Уж второй раз они убегают вместе…

А потом вкопалась разом, что Мир того не ожидая, на неё и налетел. Да чтоб сверху на девицу не завалиться, ладонью под грудь ту словил, другой под живот мягкий. К себе спиной прижал, крутанулся вместе с ней, перед собой поставил. Да тут же и отпрянул, вид сделав, что ничего и не произошло.

" Вот те верный какой? — съёрничала про себя. — Раньше мацал без зазрения совести, а сейчас что же? Как ни посмотрю, шибко преданный — повезло сестрице."

Сорока вида тоже не подала, не считая щёк красных, её-то жаром всю окатило от этой близости. Да хоть когда: и в степи, и возле колодца, и на курином выгуле, всегда внутри всё занимается. Хотя и привыкнуть пора было бы — сколько раз он ту уже славливал, а всё одно в голове аж стучит.

Молчат оба. А потом Сорока как подпрыгнет, пальцем вдаль торкает:

— Вот нелепый какой, — хохочет, — это ж зачем ему горб дан? Поди и ездить на нём не удобно.

— Вельбуд (верблюд) Он без воды с месяц может обходиться, — Мир той с добродушием отвечает, любуясь этой открытой наивностью.

— У него в том горбу вода хранится, что ли? — потешается. Звонким смехом людской гомон отодвинув от себя.

Вот что за девица эта? С виду мошка. А к ней всех тянет. Кто ж знал что в ту пору Извор на торжище придёт? Что ищет? Кого. Невесту свою. А как искать ещё сам и не придумал толком. Надеется что-ли, что сама подойдёт? Извор головой крутит, ищет ту девицу, что смехом своим напомнила ему невесту из прошлого. В стременах поднялся да глаза в глаза с братом встретился. Раньше друг к другу бы непромедлительно помчались, так что же сейчас случилось?

Мир вперёд вышел, Сороку собой прикрывает.

— Эгей! — средь толпы над головами рука кверху взметнулась. — Мир! Брат!

Понял Извор что замечен братом своим, коня к тому правит, на ходу ногу через холку перекинул, вниз скользнул. А тот тихо так Сороке говорит:

— Не страшись.

— Какими судьбами здесь? — Извор вроде и просто сказал, а от мощи голоса, не менее чем от звонкого смеха Сороки гомон торговый тихим показался.

— Для суженой своей подарки подыскиваю.

— Для Любавы, — озарился, сердечным томлениям брата своего радуясь. — Один ли?

Мир замялся, открыться не хочет, да всё же не утаить иглу в стоге сена. Головой за своё плечо кивнул, мол, сам посмотри.

— Ежели один шёл, чего меня с собой не позвал? — звучит, словно с обидой, и невдомёк Мирославу — что от досады, потому что дело тому своё оставить придётся покамест.

Не домыслит Мир, о чём его брат толкует, за спину обернулся. В душе ухмыльнулся — забыл он, кто такая Сорока. Помыслилось Миру, что оно к тому и лучше, а сам глазами рыщет, нет нигде — убежала! Дальше по рядам уже вдвоём побрели и, за делом да пустым разговором, каждый свою пропажу ищет, а невдомёк что одну и ту же.

А та тоже недалече ушла. За лавкой с шелками и паволоками (шёлковый плат) скрылась, где её Мирослав приметить уж успел — в душе над той посмеивается, как та из-за угла воровато за теми подсматривает, но вида ей не кажет — может оно и к лучшему. А Сорока бежать собралась — а зачем же она ещё согласилась с Мирославом Ольговичем на торжище идти? Неужели ради сестрицы своей?! — да с разворота в кого-то врезалась, головой приложилась, ушиб потёрла, заскулила. Вовремя вспомнила, что она в мужских портах, а не в рубахе женской. Глаза продрала, а не поднимает, любуется, как загнутый кверху носок сапога аксамитового нервно постукивает. Дальше подол рубахи да халат распашной весь в рубчик, золотой нитью отороченный, на пузе, словно у коровы стельной, рубаха шёлковая натянута, да кушаком аксамитовым сия знатность подчёркнута. Сорока лица не видя, уж поняла с кем встретилась.

— Вот ты где! Удрать решил? — завопил толстяк, губы синюшные вывернул, похожие на два слимака — толстые и липкие, подрагивают, словно они в совокупление за хвост каждый другого схватил. — Это он амфору мою разбил. Благодарю тя, воин! — к кому-то обратился на ломаной славе.

Сорока дернулась, от кулака, на неё падающего, уворачиваясь, но тот не обрушился. Кулак его тот воин перехватил.

— Смерти ищешь? — зашипел знакомый голос.

А дальше и не слышно было о чём те разговаривали, только у купца слимаки затряслись, сжались, на лбу испарина выступила. По началу тот даже что-то пытался сказать, но потом лишь кивал мелко, словно трясучкой болен, да глотал молча, что тому Храбр говорил. Не нужно лишний раз напоминать, каков был степняк, когда его Сороку кто обидеть посмел.

Пока те заняты были, девица же, не теряя надежды на побег, воровато двинулась навстречу к волюшке. Пару шагов лишь сделала, как её мечты, едва успев маревно забрезжить, тут же рассеялись.

— Что здесь делаешь? — Храбр дёрнул ту за шиворот на себя, что неудачливая беглянка смешно крякнула.

Ну, Сорока всё и рассказала — ага, всё прям и рассказала — от начала и до конца, кроме сговора с Мирославом Ольговичем о грамоте половецкой, как и о книговнице, и о подкупе тем челяди, о их столкновении с Миром тоже сокрыла. А так, да — всё без утайки. И, судя по настроению Храбра, он ей поверил.

— Он сказал, что девица лучше знает, что женам понравится может, — лепетала Сорока оправдываясь, хмурной взгляд того желая смягчить.

— Это подойдёт? — сунул ей в руки первую попавшуюся паволоку с многоцветным узором.

Стоит Сорока вздыхает, пока Храбр с купцом торгуется да верно говорят, беда одна не приходит, братья тут как тут обрисовались— они на ругань купца губастого пришли.

Извор отрока рассматривает, больно уж он ему знакомым кажется, признать хочет, руку уже протянул шапку смахнуть, а Храбр не дал — руку того своим махом отбросил. Боярин тут же и смекнул. Только уж на брата своего так многозначно покосился, да ему лишь слышно буркнул:

— Для Любавы, говоришь, подарок ищешь?! Ну-ну…

— Нам возвращаться пора, — Храбр уйти торопится, лишь кивками Сороке указуя, чтоб та подарок для невесты Мира отдала дарителю, да выторговав хорошую цену, монеты из мошны отсчитывает.

Мир того опередил — расплатился сам. Сорока ему плат многоцветный несмело протягивает, а Мир и не торопится принять.

— Значит твой выбор на это пал? — голосом хладным сказывает, а всё же с какой-то еле скрываемой досадой.

Нерешительность уняв, а может всё же нежелая, но Мир, да под пристальными взглядами двух своих ближников, сверлящими, пытливыми и выжидающими, принял предлагаемое — осторожно за конец паволоки взявшись, к себе потянул, а та, что вода, заструилась, ускользая сквозь девичьи пальцы.

— Думаю, что Любаве Позвиздовне он по нраву придётся, — делано равнодушно буркнула Сорока.

Помяни лихо, оно и появится. Стоит вся такая распрекрасная: лицом свежа, грудь ожерелком с каменьями отяжелена, коса словно змея вдоль спины висит, накосник большой да в жемчугах к земле тянет, а подбородок — горе.

— Сестрица, что ж ты тут делаешь? — Извор той издали бросил. — Мать твоя знает-то, что ты со двора вышла?

— Матушка меня сюда и послала, — лёгким поклоном суженому своему на приветствие ответила, не простым, а сердечным, приложив руку, с платочком шёлковым к груди своей. — Чтоб успеть, а то купцы иноземные на днях торг закончат и по реке вверх в Чернигов двинутся.

Сенная, которая сопровождала Любаву, поклон пониже отвесила, почти пополам согнувшись, что было все товары, что хозяйка её скупила, не выронила. А два скучающих кметя, зазорным которым было по торжищу шляться, вместо дел бранных, держа в руках вместо мечей, один — свёртки, другой — по пелике с вином в каждой, ещё раньше отметились.

— Через седмицу у Олега Любомировича именины, вот, она и хотела поминок ему подарить, а сама занемогла, — оправдывается Любава, делано глаза долу опустила, смирение выказывая — перед Ольговичем рисуется. — А вас сюда что привело, не уж-то дар какой тоже смотрите?

— Наместнику мы подарок уже обсудили— мы ему охоту устроим: ловчих уже предупредили, загонщики к месту охоты зверьё гонят, так расстарались, что и туры превеликим числом на подступах, сотские тоже готовы, осталось дело за малым, — Извор Мира приобнял, — дядьку моего уговорить.

— Это я сделаю, — Храбр ответил за Мирослава, выйдя вперёд, незаметно Сороку от всех собою отгораживая. — Наместник мне желание обещал, вот я его и уговорю.

— Вот и ладно! — Извор дальше болтает. — Только одно не по чести. Пока одни подарок для Любомировича младшего затевают, другие, — на Мирослава кивнул, толком слова вставить не могущего, — гостинцы для своих невест ищут.

Извор языком треплет неспроста — присматривает за пошептами нрава своего брата. Да зря сказал, стоя рядом с тем — тут же крухнул, локтем в бочину от него получив.

— Гостинец… — дочь Нежданы улыбкой губы бархатные тронув, слегка нижнюю, самую пухлую лишь краюшек закусив. От частого дыхания ожерелок вздыматься начал, а взгляд томный на паволоку у того в руках уронила.

— Ну, дари уже, — её брат бок свой потирает, а про себя всё отмечает: и как Сорока на Любаву посмотрела, и как Храбр ту плечом загораживает, и как Мир к Позвиздовне подошёл, да паволоку несмело протянул, а сам в лицо той не смотрит. Сразу смекнул, что он вовсе и не его сестрице подарок искал.

— Благодарствую, — Любава с придыханием промолвила, принимает подарок, а Мирослав не дал взять — отнял.

Вот и подтвердилась догадка Извора. Не тот человек Мирослав, чтоб сенных с собой по торжищам просто так таскать. Видать Сорока тому приглянулась, теперь ясно кто ей шёлковую рубаху подарил, когда она у них челядинкой сделалась. А Мир тем временем паволокой взмахнул, что та по ветру расправилась, зашелестела тонко на воздушных волнах колеблясь, да на плечи тонкие легла, прикрывая их своим пёстрым узором.

Да близко встал, что тепло друг друга ощущали. В глаза голубые, почти прозрачные, смотрит, красой девичьей любуется, а у той аж мурашками всё забегало, в животе всё разом дрогнуло.

— По нраву ли тебе подарок сей…