Анчутка

22. Лютая преданность

Вот и слободы остались позади, что звон кузнец был теперь едва различим, а ведь утром Сорока даже и не помышляла, что ей сегодня удастся убежать.

Приподнялась в стременах, вокруг себе прокрутилась и спустившись в пологий буерак, густо поросший осинами, схоронилась там со своим длинноногим напарником, а чтоб и вовсе себя не выказывать, понудила Лютика прилечь и сама к нему припала, тихо посвистывая да поглаживая его вспотевшую шею. Сорока не видела своих преследователей, только силуэты их коней.

Сколько они так с Лютиком лежали неизвестно, но одно точно, что погоня ушла в сторону, а дневное светило уже окунуло свой жирный бок за край небосклона.

— Вставай, милок, — шепнула Сорока рыща взглядом.

Послушный конь поднялся не торопясь, а прислушиваясь к своим ощущениям — хозяйка крепко держится в седле, значит не выпадет.

Зарысили вдоль буерака, прячась в кустах, свернули за поле, а там воля. Лютик, повинуясь своей хозяйке и показуя свою преданность, свою послушность и любовь, нёсся во все лопатки — ещё немного и от земли оторвётся, взлетит.

А Сорока боялась одного, что её догонят. Она даже не оборачивалась назад, страшась, что если увидит верховых следующих за ней, то это ощущение простора тут же улетучится. Пусть даже если её и настигнут, она не хотела расхолащивать это сладкое чувство, и наслаждалась им в полную силу — она как могла растягивала ощущение этой вкусной свободы, когда пространство кажется бескрайним, а ты что мошка в нём.

С треть годины неслись, что Лютик стал идти тяжело, опустил в стороны уши, а при шумном дыхании, от которого его бока сильно вздымались, издавал храп. Как бы не хотелось Сороке поскорее покинуть эти земли, она жалеюче верхового притомозила, пустив того лёгким бегом. Шли долго.

Уже стемнело. А послушный Лютик всё брёл куда-то без остановки, словно знал, что хозяйка не хочет возвращаться.

— Тебе нужно назад, — шепнула тому, спешившись.

А сама не торопилась расставаться, обнимала мощную жилистую шею, и слёзы текли, омывая её щёки, а тот гугукал, обнимая её в ответ да пытаясь головой уткнуться в грудь Сороки, как бы говоря: я тебя не оставлю.

— Иди назад, — в последний раз почесала его излюбленное место — осторожно так вокруг большого позвонка возле головы пальцем поводила — её Храбр всем приёмам обучил.

Нет лошади, у которой не нашлось бы такого места — одной холку почесть достаточно, а иную вдоль хребта прям драть нужно нещадно, а у Кыдана лошадь любила, чтоб язык чесали. Рот раскроет, язык вывалит, слюни текут. Умора! Тем-то Сорока и смогла её увести. Да, как назло, хану его любимая лошадь в тот день потребовалась — Храбра он так выпорол, что тот потом несколько дней встать не мог. Креслав тогда осерчал на Сороку — гонит её, а она слова не говорит, плётку принесла — мол, бей меня, как хан Храбра бил. Креслав плётку взял, её из вежи за шкирку выволок, замахнулся, чтоб ударить… А Храбр за ним следом ползёт — пару шагов он-то прошёл, да от слабости повалился ничком, за ноги своего наставника держит, за штаны того хватает, из последних сил вверх подтягивается, пытаясь плётку из руки выдернуть…

Вот и Лютый Лютиком стал от нежности. Она тем приёмом Лютика своим сделала, когда от убийцы пряталась. Тогда особо времени не было сдружиться, а сейчас аж весь вытянулся, голову запрокинув, губами шлёпает от удовольствия, взгляд поплыл — потешный. Сорока хохочет. А потом на Сороку заваливаться стал, в ответ её почесать хочет, любовь свою проявляя.

— Пора мне, — прощается нехотя. — Прости меня, но я одна идти должна, — от себя верхового отталкивает, несмотря на сговор вдвоём бежать.

Да и вместе бы с ним убежала, ведь обещала же, но обещала она и Федьке. Тот, когда ей одёжу свою принёс, так и сказал: " Смотри, Сорока, ежели с Лютым, что случится, Олег Любомирович меня розгами забьёт." И верно забьёт. Что князь, что хан, что наместник — едино.

Сорока к жеребчику прильнула, постояла так немного, вдыхая лошадиный запах, и, резко отпрянув, твёрдым шагом в неумолимом стремлении оставить такие родные, такие тёплые её сердцу земли — а ведь она только сейчас поняла, что здесь её вотчина, что ни смотря ни на что, ей здесь отрадно, хоть и боязно— направилась к лаве (бревна, перекинутые с одного берега на другой). А Лютый ту не отпускает, следом за ней идёт. Только если Сорока реку по лаве переходит, то Лютик за той в воду ступил.

— Уходи, — ему сказала, а потом приказно выкрикнула. — Уходи, не нужен ты мне больше!

А тот не верит. Смотрит на неё как растерянный жеребёнок, уши навострил, не поймёт, чего та его от себя гонит. Вроде и послушен ей всегда был и сегодня вёз её хорошо, не дёргался, повод не рвал, а она не довольна…

— Уходи, — сквозь слёзы кричит. В воду с лавы спрыгнула. По бокам того лупит. А потом уже и сквозь слёзы его гнать принялась.

Только тот ещё упрямее Сороки оказался. Не желает он с хозяйкой расставаться. Устав того гнать, Сорока на берег вышла, сидит, вся в тине перемазанная, да и в потрохах рыбных — анадысь здесь видно бабы из соседней веси рыбу чистили. Голову непокрытую в коленях спрятала — шапку обронила ещё на торжище— недолюшку свою оплакивает. Лютик бодается, поднять ту хочет, приглашает в седло сесть. Делать нечего, дальше вдвоём пошли.

В перелеске от двух верховых затаились. Несут галопом, стелятся, опираясь на передние и задние ноги. На повороте, ход не сбавляя, один заскользил, передние ноги в одну сторону, задние — в другую. Всадника своего потерял, благо тот под копыта ему не попал, да и сам кубарем не полетел, а мягко в стожок вошёл. К хозяину затрусил, тот на него орёт так, что Сорока сразу смекнула кто это.

Другой своего коня к Извору правит — то Храбр — сравнявшись, о чём-то перемолвился.

А Сороку зло берёт. Ах вот он как значит?! Опять вместе с Извором её ищет!

— В порядке я, — отвечает Извор, а сам плечом ведёт от того, что на бок приземлился.

Да в животе аж свело — вонь несусветная. Луг не простым оказался, видно коров пасли здесь, что ни шаг то лепёшка. Вот Извор, когда с коня слетел, пока кувыркался весь помёт, наисвежайший, мягонький, и собрал. Храбра самого чуть наизнанку не вывернуло. Серого за повод назад отступить понудил.

— Я один до землянки тогда метнусь.

— А я на капище ещё раз гляну, там может заночевать решила, — Извор побратима своего успокаивает, видя как у того от переживаний губы в тонкую полосу сжались. — Да если не обрящешь, в детинец воротись, завтра как рассветёт искать сызнова станем — уже не видно ничего. Дивия (богиня луны) не благосклонна к мужам, даже не вышла подсобить, покровительствуя этой девице, — последние слова Извор уже только себе сказал — Серый со своим всадником нёсся во весь опор, скрывшись в темноте.

Извор жижу с себя стряхивает, а она к рукам липнет, коня под узду взял, да пешим пошёл, на обе ноги прихрамывает. Решил что до капища не дойдёт, разворот принял, да к Курску зашагал, но не скоро он так до города доковылял. На подступах на берегу постоял, желая омыться, да уж застращался ночью в воду лезть — мавки (русалки) к осени проказничать начинают, до смерти защекотать могут. Думал на отчий двор идти, там бы слова никто не сказал, появись он в таком виде, но гордость возымела, к детинцу двинулся. А там вольно прошёл — ворота отворены, светочи горят, вратники поодаль в кучку сбились — обсуждают что-то. Извор издали обозначился. А вот возле наместничьего двора ор стоит. То Олег Любомирович лютует. Благо Мирослав у отца меч отнял, чтоб ненароком тот, весь день брагу пивши, зачастивши с сим пагубным пристрастием после побега Зимы о забытом деле вспомнив, кого не порубил невзначай, но тот всё одно за плеть схватился.

— Где он? — орёт. — Я с него шкуру спущу! — это он конюшего ищет.

А Федька сидит на сеновале, с головой в сено зарылся, трясётся, пока Олег Любомирович по двору носится, матюгами всех кроет: и Лютого, и Сороку, и Федьку. Сына только не приплетает — слухи лишние ни к чему.

— Батя! Я во всём виноват! — Мирослав гнев того осаживает, а Олег слушать ничего не хочет — так разошёлся, ничем не пронять. Что и говорить, любил Олег Лютого шибко. А вторая потеря ему как нож по сердцу.

— Едут, — кто-то из кметей сообщил о приближении к детинцу погонщиков (погоня).

— Эй, Федька, слышишь? — гаркнул наместник во все стороны разом. — Молись всем богам, которых знаешь, ежели без него идут, я тебя сам оседлаю, да пущу тебя до самого Переяславля на карачках вместо Лютого!!!

Сам за ворота вышел.

— Ну?! — с нетерпеливостью тех опрашивает.

Разъезд молчит, а что те скажут, Олег и сам видит, что без Лютого.

— Ушли видимо, — оправдывается Олексич.

— Иии? Зачем же назад вернулись?

— Кони вымотались, да и темень вокруг — ничего не видно….

— Извор с Храбром где? — Мирослав тех не нашёл среди дружинников.

— Они вперёд ушли… А нас отослали, сказывали, что ещё в одном месте посмотреть хотят.

— Куда ты? — отец остановил своим рыком сына, который за гнедкой в конюшню уже было побежал. Подошёл к нему, да ворот его на кулак намотав, к себе притянул, да тише на ухо добавил. — Не хватало, чтоб ты за сенной девкой перед свадьбой по полям носился. Мы с тобой уговорились ведь, чтоб всё гладко прошло, без зазоринки.

Отец с сыном взглядами мерятся, один жаром сердца пыхает, другой — гневом и брагой. Даже слышно было их дыхание, в повисшей тишине, да цокот копыт за частоколом.

Оба разом медленно головы свои к воротам свернули. Смотрят и глазам не верят, словно видение им чудится — Сорока на Лютом верхом сидит.

— Случилось чего?! — та вид удивлённый сделала. — Задержалась немного, Олег Любомирович. Помилуй меня, бога ради.

— Ты как смела Лютого увести без дозволения?! — казалось, что воздух поколебался — это наместник силу голоса своего показал.

— А что ж Мирослав Ольгович, не сказал?! — вроде удивилась, а помянутый брови кверху поднял. — За Курском, — тому в глаза не смотрит, — были, там по степи погоняли немного. Уже возвращаться хотели, да кабанчик из лесу выскочил?

— Кабанчик?

Олексич с десятскими переглянулся, все как один мужи дюжие, один как замухрышка, вот он ему и шепнул:

— Загон один порушили. Теперь носятся, людей пугают.

— Козы пасконник весь перетоптали, — другой добавляет, так чтоб Любомирович не слыхивал.

— Я не знаю кто больше испугался кабанчик, Лютик или я?

— Лютик? — гнев наместника только усиливался.

— Несёт через луг, а там куропатка из под копыт его как выскочит! — у нас удобное для разноса место не спросила. Лютик тогда…

— Лютый! — наместник гаркнул, ту исправляя, не мирясь с новым именем своего верхового. Брови свои широкие на переносице смежил, взглядом тяжёлым ту одаривает, а она из седла соскользнула, руками машет, дальше бает:

— Лютый в сторону, я набок. Несёт, себя не помня, я с боку болтаюсь — еле держусь. На дорогу выбежал — там возок, кляча, я ору: тпррру!!! а ему хоть бы хны, дальше несёт. Впереди дубрава, думаю, сейчас или по деревам меня размажет или веткой низкой снесёт. А он перед дубами разом как вкопался! — чуть через голову не перелетела, — заливает, только закусывай. — Так нагонялись, что оба умаялись. Отдохнуть решили в перелеске, да мы с ним оба и заснули, только на закате очухались, — караковый головой закивал, словно у Олега прощения просит, слова Сороки подтверждая. — Ты, боярин, — Сорока страх совсем потеряла, — такого жеребца зазря в деннике вечно держишь. Самое большое что, ходом идёшь на нём, а он заряжающий, ему выездка надобна. А то как случись что…

Олексич через плечо три раза плюнул, да и некоторые суеверные вои тому примеру незамедлительно последовали. Олегу и сказать больше нечего, плечи расправил, фыркнул, что конь, да слегка шатаясь к хоромам направился. Тиун того под локоток ведёт и участливо слушает, что тот ему бурчит. Тиун от боярина знатного к Сороке метнулся:

— Чтоб в терему в таком виде не появлялась… Чтоб не видел тебя и не слышал, поняла? Затихни где-нибудь.

— Так может мне и уйти вовсе! — вроде не громко сказала, да в тишине всё ж отчётливо слышно.

Наместник остановился, да с разворота плётку от себя отшвырнул в её сторону, кулаки пудовые сжал, весь побагровел.

— Прочь! — рявкнул, пошатнулся, за грудь взялся.

Сорока с места снялась да на задний двор бегом, только пятки сверкают. Подле поленницы сидит, щепки перебирает, от кручинушки губы скривила, сквасилась, но не плачет. А что? Сама ведь пришла, чего уж реветь. Недолго так сидела — с чёрного хода в калитку кто-то ломиться начал, да и ломится как-то не смело, а потом и вовсе стих.

Верно когда Сорока родилась ей любопытство раньше страха было дано — подошла к калитке, и так в щель смотрит единым глазом. Темно там, не видно ничего. Поближе льнёт, да как отпрянет— с той стороны на неё смотрит кто.

— Эй, — оттуда тихо так в щель шепчет.

— Кто ты? Чего надо? — Сорока к щелке вернулась.

— Извор я, пусти во двор…

— А, это ты?! А что ж с главных ворот не идёшь? — выпрямилась, руки узлом на груди сплела, громко сказала не таясь.

— Сорока?! — и тот узнал. — Откуда здесь? Мы коней своих вусмерть загнали, ищем тебя всюду.

— А где мне ещё быть?! Храбр где? — в щёлку опять смотрит.

— Храбр на последок в землянке ведуна хотел посмотреть, а я раньше пошёл. А возле детинца уже хотел спешиться, да в коровий помёт спрыгнул — не под стать мне в таком виде пред воями появляться. Пусти, говорю…

Калитка скрипнула.

— Возле детинца, говоришь? Спешиться хотел? — с усмешкой та, сама вся чумазая, вопрошает выглядывая из-за калитки, а её русая коса вся насквозь мокрая да не весть в чём перемазанная, даже чешуя виднелась, на бок с плеча скользнула.

Стоит и Извор, не шелохнётся. Всё кажется ему, что было это с ним когда-то.

Сорока прыснула того увидев, нос двумя пальцами сжала. Извор вида не подал— недосуг ему с сенной спор затевать. Только её презрительно так измерил, ноздрами зашевелил, к ней притянулся, а от той тиной несёт, да рыбой:

— Как есть — кикимора, — головой крутанул пару раз — наваждение и рассеялось, да, хоронясь от дружинников, во двор ступил.

А на утро не было яблочка. И под соломенной подстилкой не было, и возле тюков. Искала Сорока, не нашла.

На подворье как и обычно суетился люд. Не было охоты Сороке нос выказывать из своего жилища — хоть всю жизнь тут просиди, никого не видя. Крадучая поступь заставила и Сороку схорониться, подобно незваному пришлому. Думает, Храбр идёт прощения просить али отчитывать. Брыкнулась, вроде как и спит, даже похрапывает и слюну пустила. Сама думает, а если не Храбр, то тиун — сейчас меня, наверное, пороть поведёт или того хуже хлев заставит чистить.

А тот так тихонько прошелестел ногами, рядом с Сорокой что-то положил и драпать. Сорока еле смех держит, верно Храбр опять яблочко принёс, одним глазом посмотреть хотела, а это Федька. Он свёрточек какой-то положил, а вроде что забыл и вернулся, а тут Сорока нежданно проснулась. Она на него с кулаками драться, что опять за той подсматривает. Тот лицо вытянул, зеньками хлопает и давай оправдываться-виниться перед ней, что сон драгоценный не желал нарушил. Сорока того слушает, да свёрток осматривает.

— Храбра видел? — она его испрашивает, пока переодевалась, а Федька ту снаружи стережёт, двери собой подпёр, яблоко в руках крутит.

— Не вернулся он ещё, верно на заставе заночевал или ищет тебя до сих пор.

— А наместник что, лютует?

— Угомонился уже. Мирослав Ольгович сказал, что охоту на его именины затеяли, ишо тебя сам попросил Лютого подготовить, ну Олег Любомирович и поутих — сам, говорит, давно думал, говорит, не гоже коня такого без дела держать. С утра уже сам с ним возится — может и упиваться перестанет.

— А сын его шо? — последним словом того передразнивая, щитки толкнула, что Федька отлетел от них да пару шагов пробежал, согнувшись в три погибели, чуть не растянулся.

— Шо, шо?! Наместник ему указ дал, все грамоты перечесть, концы с концами сверить — князю нужно обозы собрать, — вспыхнул ревностью и негодованим, — как могла ты вообще помыслить сотворить с ним такое?! Он тебе доверился, а ты такое учудила! Он, добрейшей души человек, как узнал, что ты с Лютым погонять хочешь, так сразу и указал мне его седлать, — осёкся, понимая, что проговорился.

От Сороки задом пятится, а она наступает, ледышками зыркает, руки в боки вставила — припомнила она соломенный прутик… — а тот ей яблочко в самое лицо пихнул.

— Ну, сказывай дальше, коли начал, — яблочко приняла да злобно как-то.

— Всё уже сказал, — несмело на ту смотрит, голову в плечи втянул. — Тебя ждёт, чтоб должок отрабатывать — ты ему зарок дала. Забыла?

У Сороки ум за разум зашёл: "Так это он всё заранее затеял! А потом ещё буковки соломинкой поправлял!!! Верно вместе с Федькой возле конюшни и прятался!!!"

Идёт по двору, челядинки в стороны от той разбегаются. У Сороки щёки от гнева горят, ноздри раздуваются. Не по нраву ей, что Мирослав так крутит, не поймёт с каким умыслом только. Стоит под окном поглядывает, как тот с умным видом свиток развернул, двумя руками держит, со вниманием читает, аж морщина на лбу легла — думу думает. Весь такой статный… Сорока головой покрутила, яблоком в того хотела запустить — передумала, к крыльцу пошла.

А Мирослав ту уже давно поджидал. Только сейчас заметил, что свиток вверх тормашками держит, перевернул торопливо и дальше читает. Развернул его пошире, плечи расправил, голову задрал, прям как глашатай на зрелище при зачитывание княжьего указа, воздухом со двора рубаху колеблет. Оторвал свой ясный взор от деяний и на вход из сеней так зыркнул, словно наместник грозный. Смотрит пронзительным взглядом.

Нет! Ежели так посмотрит на неё, она сразу, голову повесит, за вчерашнее винясь. Нет, не то. Ногу ещё нужно на край лавки поставить, а одну руку в бок упереть. Но тогда свиток читать не удобно. Нужно берестяную книгу — её держать сподручнее. Быстро сменил позу, суматошно пройдясь к столу и назад вернулся. Опять весь во внимании. Нет, опять не то. Слишком высперно.

Локоть с книгой на колено поставил, сызнова за чтение принялся. И так не то — так она его ещё со двора приметит. Так был делом занят, что шагов на лестнице не слышит.

Лучше ждать её на лавке возле входа — заглянет, увидит, что нет никого и опять будет рассматривать книги…

С лавки свитки сгрёб в охапку, а один выпал. Мир за ним потянулся, да другие выронил. Пока собирал, понял что за ним кто-то наблюдает — Сорока давно пришла, пока он тут порядок наводил. Смотрит в глаза её голубые, почти прозрачные, пристально так смотрит, будто пытает о чём. А у самого вчерашнее на памяти, как он паволокой плечи девичьи покрыл, что уши загорелись. И у Сороки горят, от злобы, что ею крутит тот в свою выгоду. Только Сорока жар боярский за гневный приняла, вся спесь от того её и пропала — кто она против бранного мужа — мошка.

Сорока глаза долу опустила, к Миру шаг сделала, а у того у самых корней волос всё похолодело, как у кота на загривке задыбилось. Подошла к нему, а у того в гортани мигом пересохло. Ещё шаг — сглотнул громко, перекатив по горлу яблоком адамовым. Сорока вниз к полу клонится. Неужто поклоном земным прощения просить станет? Сам сверху вниз за свитки на неё заглядывается. А она низко так наклонилась, что коса пола коснулась и выпрямилась. Мир глаза опять надмением наполнил, а лицо невозмутимой суровостью. Девица упавшие свитки да сверху других, что Мир держал, положила и глянула так пронзительно, что того аж дрожью передёрнуло.

Только Сорока ту дрожь томную, за гневную приняла. Головой долу поникши стоит, поясок пальцами теребит, а свиток тот же вниз скользнул — вновь упал. Шлёпнулся, всех в чувства приводя.

— Ну, и что это вчера было? — Мир оторопь свою скинул.

— А что было-то?! — моментом вспыхнула и тут же стухла. Щёки раскраснелись, не знает как оправдаться. Он её сюда значит позвал не чтоб учиться, а чтоб отчитывать? Хотела по своему обыкновению наступом пойти, но сдержалась вину за собой чувствуя. — Помилуй меня — виновата. Ты мне доверился, а я коня наместника увела, дружинников заставила ночью по полю гонять, весь детинец переполошила.

— И всё?

Стоит Сорока, сама вспоминает, как Мирослав паволокой по воздуху хлопнул, расправляя её по воздушному потоку, показывая всем его многоцветную узорчатость.

— Ну горшки побила, — ещё ниже голову склонила, совсем скрывшись от взора Мирослава за свитками. А тот поверх них да за них поглядывает пытаясь увидеть покаянную маковку.

— И?..

Не только Лютого она увела, не только детинец переполошила, что вои сегодня отсыпаются. Ещё вчера одно случилось. И вот что..

Прошлый день.

… Мир отступился от Любавы. В висках кровью стучит. Паволоку сжал пальцами покрепче, комкая драгоценную ткань. А взоры смотрящих на него аж жгут. Шаг первый нерешительно сделал, понимая, что не будет пути назад, что сейчас его дальнейшая судьба решается. Близко к ней встал, что тепло друг друга ощущали. В глаза голубые, почти прозрачные, смотрит, красу девичью разглядывает, а у той аж мурашками всё забегало, в животе всё разом дрогнуло.

— По нраву ли тебе подарок сей?..