Анчутка

12. Братание

Манас до сих пор не мог простить себе этот необдуманный поступок. Его действия подвергли Сороку лишь большей опасности, но в тот момент его разум был помутнён горячностью, а он сам не видел другого выхода.

— Ты помнишь мой схрон, что под обрывом? — слегка запыхавшись, проговорил Креслав. — Коней отпустите как достигните распадка, а до места придётся идти пешими. — Манас утвердительно кивнул. — Идти сможешь? — в голосе было заметно беспокойство, когда он обратился к Сороке.

— Со мной всё хорошо, — через силу пролепетала девица, но поднявшись на ноги, пошатнулась и наверняка упала бы, если вовремя подставленные Креславом руки не успели словить бы ту.

Кам безостановочно продолжал бубнить свои заклинания, сидя перед тлеющим очагом, совершенно не обращая внимания на торопливых беглецов, поспешно покинувших его вежу. Снаружи было слегка зябко, и Сорока непроизвольно сжалась, кутаясь в свой кафтанчик, ещё не до конца понимая происходящего вокруг. Свой озабоченный взгляд Креслав отвёл от девицы, лишь когда убедился в том, что та крепко держится в седле, и подскочил к Манасу, уже сидевшему на своём коне. Он резко дёрнул того вниз к себе, вынуждая его свеситься с седла.

— Твой дядя в бешенстве, — гневно шептал тот, притянувшись к лицу Манаса. — Что ты ему наговорил? Хотя это не важно, уже ничего не изменить, — Креслав был зол на своего подопечного, он впервые проявил в открытую своё негодование к нему. Иной раз Манасу казалось, что его наставник непоколебим, но сейчас он видел его явную нервозность. — Я был в курени, когда Кыдан приказал своим батырам привести Сороку, и не мог предупредить её, не мог укрыть — хан удерживал меня, пригласив испить с ним…

— Испить? Он никогда не угощал тебя ничем, — Манас был крайне удивлён, что ещё раз подтверждало правильность его действий.

— Я тоже заподозрил неладное, — продолжал Креслав. — Тем временем, пока я был там, цепные псы Кыдана наведались в мою вежу. Византийское вино помутило рассудок твоего дяди, он уже был готов пустить на ваши поиски всю свою орду, когда те не нашли вас там. Ты ведь знаешь, к чему привело это однажды? — голос надрывно скрежетнул. — Я был вынужден пообещать, что приведу вас к нему.

Манас пронзил своим взглядом одноокого наставника и с усилием сдёрнул его пальцы с ворота своего кафтана.

— Это ты виноват. Зачем рассказал ему о Сороке?! — голос молодого степняка звучал дерзко и с укором.

— Да, господин, — не отказывался Креслав, покосившись на Сороку, которая верно ничего не слышала, находясь в полузабытии. — Я его роб, я не мог ему не сказать. Рано или поздно ему всё равно стало бы известно о ней, и лучше, чтоб он знал лишь то, что ему позволю я сам — что она простая робыня, которая мне прислуживала.

Негодование Манаса было отчётливо прописано во всём его образе, его лике, а мелкая дрожь была отнюдь не от ночного мраза, а от напряжения во всём теле. Даже побелевшие костяшки пальцев, сжимающих поводья, да и сдавленный скрип самих поводьев, говорил о его возмущении.

— Ждите меня в схроне, — продолжал Креслав, отложив на потом выяснение отношений.

— А ты? — Манас вглядывался в ночь, так и ожидая, что сейчас из темноты на него выскочат степняки.

— Я попробую увести их в другую сторону, — Креслав хлопнул лошадь Сороки по крупу, подгоняя ту прочь.

Лишь к рассвету двое беглецов достигли убежища, и Креслав не заставил себя долго ждать. Сорока почти полностью пришла в себя от ритуального зелья и уже твёрдо стояла на ногах. Она тут же бросилась к старому северянину. Тот с отеческой заботой пригладил волосы на её голове и пришикнул, как то делают, когда успокаивают кого-то.

— Ну-ну, не страшись, не тронут они тебя — я не позволю. Но нам нужно поторопиться. Ты пока здесь побудь, а мы с Храбром осмотримся вокруг, да и коней нужно забрать, — проговорил в широко распахнутые девичьи глаза.

— Почему они хотят продать меня в рабство?

— Просто Кыдан-хан очень злобный хан.

— Зачем обманываете меня?! Он узнал, что я дочь северского подвоеводы? Я пойду к нему и объясню, что мой отец тут ни при чём! — понудилась выйти из тайного укрытия, но Креслав сжал её, хрупкую девицу, не давая ступить и шага.

— Он не станет слушать тебя, — успокаивал Креслав.

А Манас с жадностью слушал её откровения, доселе скрываемые ею. Всё она копила — всё что узнает, услышит, вспомнит — всё складывала воедино, пытаясь понять произошедшее.

— Он не был в том походе, когда курень хана был уничтожен. Мой отец тогда отказался идти, потому что не хотел оставлять мою мать, которая была на сносях! Он страшился, что не увидит её больше в живых! Он даже князю Ярославу за то большой откуп дал — воз с оружием присылал, чтоб умилостивить князя! Да и Переяславль отец не любил. Его тяготил этот мшелый град — шумный и кичливый, весь погрязших в похотях и сребролюбии.

Манаса озадачили эти слова, и вместо ответа он получил лишь множество новых вопросов.

— Жди нас, — немного грубо произнёс Креслав, останавливая поток её слов. Он торопился увести Манаса, опасаясь, что Сорока выболтает чего лишнего, и откроется правда, что обидчик его матери всё ещё жив. — Он сейчас не станет ничего слушать! Ты должна бежать! Иначе… он убьёт тебя.

Сорока всё поняла. Её глаза наполнились слезами. Она нехотя отступила в глубину схрона. А горечь воспоминаний накрыла её увесистым покровцем тоски, связав унынием.

Двое мужчин, оставив ту до времени в одиночестве, опасливо оглядываясь по сторонам, двинулись вперёд. Вход в схрон был скрыт от посторонних глаз и несведущему человеку было бы сложно его отыскать хоть даже и случайно, но на всякий случай они прикрыли его ветвями лещины (орех).

— Ты должен вернуться к Кыдану, — начал Креслав, когда достаточно удалились от обрывистого холма, где было его тайное убежище.

— Я намерен бежать с Сорокой, — твердостью и решимостью было пропитано каждое слово Манаса. — Особенно сейчас!

— Кыдан не остановится ни перед чем, пока не найдёт тебя, — настойчиво продолжал его наставник. — Ты погубишь её. Твоё юношеское тщеславие уже подставило её под удар — ей и так грозит рабство, а ещё немного и смерть нависнет над ней, лишь только хан узнает о клейме!

— Он не сможет её продать, она теперь принадлежит его роду!

— Да! Никто из нашей курени не посмеет тронуть её пальцем! Любой кто причинит ей вред, даже случайно, покарается смертью, а боги проклянут всю его семью. Только ты забыл кое-что! Есть один человек, который сможет убить её не опасаясь кары небес и предков!

— Это Кыдан-хан, — выдохнул Манас, а осознание этого холодом пробралась под его кожу.

— Глупец и межеумок, — Креслав выругался в сердцах на забвенной славе.

— Она нравится мне! И я не отпущу её от себя. Так что тебе придётся взять меня с собой. К тому же ты не сможешь позаботиться о ней в одиночку.

— Так ты понял? — Креслав на мгновение замешкался, но даже не удивился.

— Давно уже. А когда пришёл сюда, то лишь подтвердил свою догадку. Ты думал, что я не замечу, как ты готовил припасы. А сегодня ты хотел воспользоваться тем, что меня не будет близко и бежать. И в курени был, лишь, чтоб убедиться, что я там надолго. Ты даже ходил на могильник моей матери. Зачем? Чтоб попрощаться с ней?!

— Сегодня… — Креславу было трудно это сказать. Он с шумом набрал воздуха в грудь и, скорбью исказив своё изувеченное лицо, с болезненным надрывом в голосе выдохнул, — день, когда надругались над ней.

И Манасу стало трудно дышать. Он понял сразу, почему именно сегодня дядька решил пировать, он так пытался забыть о том дне, а Креслав бежать — вся орда пьёт вместе с Кыданом.

— Ты хотел украсть её у меня, — сдержанно выдавил из себя Манас, заглушая свою внутреннюю боль. — Почему? Почему ты хотел забрать её?

— Ты одержим ею!

— Я хочу быть рядом с ней! — Манас горячо отстаивал своё.

— Она его дочь! — Креслав яро бросил в лицо своего ученика, хотя прекрасно знал, что между Манасом и Сорокой нет никаких кровных уз. — Она дочь того самого уруса, голову и руку которого твой дядька выбросил где-то в степи. — Его терпеливое смирение всё чаще уступало вспыльчивости нрава.

— Но она нравится мне! — возглас юноши пронзил тишину степи. — И это произошло раньше, чем узнал, что у нас с ней один отец. Я не могу изменить себе, — Манас и не желал даже попытаться думать иначе. Он страшился представить, что если любовь не свяжет её с ним, то появится мысли о мести. Отогнав прочь наваждение, Манас заглянул в обезображенное лицо наставника, такое мудрое и всезнающее, всепонимающее. — Я теперь понимаю тебя. Ты был готов на всё, чтоб быть с женщиной, которая нравится мне. И я хочу быть рядом со своей. Я смогу сделать её счастливой! — выкрикнул — чувства отчаяния переполняли его, что Манас более не был в силах сдерживаться. — И в отличии от тебя, поверь мне, я не дам пасть на землю ни единой её слезе!

Это признание насквозь пробило сущность Креслава, болью отозвавшись в душе. Эта самая любовь не привела ни к чему хорошему, а он навек сделался рабом своих несбывшихся желаний, стал чужим в своих землях, пригвоздив себя навсегда к степным пу́стошам. Скрепившись сердцем, он согнал с себя помутнение, имея твердость во всех своих стремлениях отомстить истинному обидчику Тулай и помочь Сороке вернуть своё, тем самым хоть как-то искупить свою вину перед ней. Ни смотря ни на что, Креслав намеревался идти до конца к намеченной целе.

Оглядывая степь своим единым оком, он остановился возле подножия холма, поросшего раскидистыми соснами, понуждая Манаса последовать за ним, знаками показывая на неторопливый отряд неподалёку. Они скрылись за корявыми стволами вековых деревьев.

— Ты должен вернуться, чтоб я мог увести Сороку в безопасное место, — увещевал Креслав, высматривая кыпчаков из своего укрытия.

— Я не оставлю Сороку ни на одно мгновение. И объясни мне, о чём она говорила в схроне.

— Это было давно, и она верно что-то напутала, да и отец, скорее всего, рассказывал ей другое — ведь все отцы в глазах детей хотят показаться лучше, чем есть на самом деле, — умело лукавил Креслав.

Кыпчаки остановились неподалёку, вслушиваясь в степь, вынуждая беглецов срастись с могучими стволами деревьев.

— Ты должен спасти её, если твои чувства искренни, — с каким-то нетерпением проговорил Креслав, раздражаясь упёртости своего ученика.

А Манас был зол на своего наставника и не понимал к чему тот клонит. Он молчал, боясь привлечь внимание степняков, да и слова, сказанные Креславом, и так звучали вызывающе громко.

— Тебе нужно быть послушным хану. Он заботится о тебе, — настойчиво проговорил Креслав, совершенно не таясь. — Он опытный воин и справедливый правитель своих земель — он готов отдать тебе власть, не смотря на то, что ты сын уруса! Рано или поздно, ты станешь наследником всего его достояния, поэтому не гневи его.

Один из отряда, замедлив шаг, подозрительно обратился в сторону холма. Манас замер. Их не должны были заметить — поросль в этом месте густа на столько, что внутрь даже не проникает солнечный свет, но его наставник действует слишком вызывающе.

— Я спрячу её, — было сказано очень громко. А степняки уже повернули своих лошадей к возвышенности, подгоняя тех. — Если она нравится тебе, то вернись, — Креслав, более не скрываясь, помахал степнякам рукой, выйдя из зарослей.

— Что ты удумал?! — Манас метался недоумевающим взглядом с иссечённого лица наставника на близившихся к ним кыпчаков. — Ты предал меня?!

Он схватился за черен меча, но его наставник всё ещё обладал быстротой и, в отличии от Манаса, его разум сейчас был холоден, он в миг оказался рядом и сноровистым движением вернул меч Манаса назад в ножны ударом по навершию. Превосходя мощью юного степняка, Креслав парой слитных движений откинул его в сторону спешившихся кыпчаков.

Манас всё же изловчился выхватить меч. Осенний воздух наполнился звоном. Юный степняк ражно отбивался от батыров своего дядьки. Своим мастерством он не уступал этим матёрым воинам. Взмах, удар. Отступил, отбил, потом сделал выпад, перехватил меч другой рукой, рубанул с разворота. Они не пытались его убить, а лишь вымотать и обезоружить, хотя сами получали ощутимые ранения.

Манас попятился назад к Креславу, теснимый степнякам, ещё надеясь на помощь своего наставника, но от предательского удара по затылку пошатнулся. Встав на колено, попытался прийти в ясность ума. В голове наполнилось глухостью, а в глазах всё плыло.

— Я обещал Кыдан-хану, что верну тебя ему! — оправдывался Креслав, держась немного в стороне, оставив своего ученика, отдав его беспомощного в руки стражей его дядьки. — Только так мы можем спокойно уйти.

— Я найду тебя и убью! — рычал Манас терзаясь в крепких руках, схвативших его, пытаясь помутнённым взглядом выискать своего наставника, который предал его.

Племянника хана повергли ничком, уткнув лицом в рыхлый настил из опавших иголок. Двое степняков прижали Манаса к земле, навалившись сверху, пока другие вязали его путами. Манас кричал проклятия в след уходящему Креславу, брызжа пеной со своих губ, а из глаз текли слёзы отчаяния. Он ничего не мог сделать.

— Я найду тебя, — шептали его губы, давая клятву своей любимой.

Мысленно возвращаясь в прошлое, Манас отлично понимал, чем руководствовался Креслав, но от этого однако прощать не хотелось. Хотелось отомстить ему. Хотелось наказать и этих двух полянинов. Ходят, лыбятся, зубоскалят своими широкими улыбками, о чём-то говорят, шутят, даже заботятся друг о друге. Завистно стало Манасу. Но не признаёт себе столь мерзкого чувства. А на душе повеяло гнусной тоской, защипало где-то в глубинах, словно кто-то резко отодрал коросту от гнойных болячек, открывая досадой сочащиеся нарывы, разнося тяжёлый смрад обид. Ведь и у него могло быть также… с братом.

Всю дорогу до привала, приглядывался степняк к боярам, всё за ними замечая. Извора все за своего принимают, каждый ему подсобить хочет, каждый своим долгом считает помочь ему, словно перед его отцом выслуживаются, в глаза тому, как и Военегу, заглядывают с раболепием. А Мирослав вроде как в стороне от всех, лишь Извор рядом крутится, а ведь сын наместника именно он — верны были слова Креслава сказанные возле колодца — хозяин в Курске, не Олег вовсе, а Военег.

Глубоко задумавшись, он следил за Миром, не сводя с него своих с подпалинами глаз. Сравнивал, что отец тому дал — как на коня сажал, как дядьки того обучали, верно и баловал и наставлял добрым словом — с тем, что их кровный отец дал ему, своему нежеланному сыну, — кроме жизни, лишь одни страдания. Крепкая рука сжала черен меча, который подарил ему дядька, который лепил его будто какой глиняный горшок, обжигал, а если не по нраву было, что выходило, ломал, бил, плавил.

Горело в душе Манаса страшное. Задумал в сечи удобный момент выбрать, убить братца своего, отца из детинца выманить — в последний путь того уж точно сопроводит— а на погребении убить и его. Сидит Манас, в явных грёзах даже слышит, как его стрела в горло Олега с мерзким шлепком вонзается, перебивая хрящи. И от этого даже отрадно на его душе становится — омоет он свою обиду кровью.

— Долго ещё идти? — спросил Извор Храбра с некоторым недоверием, выдернув того из мечтаний. — Уже второй день в пути.

— Если немедля двинемся, то к рассвету будем, — Манас посмотрел на солнечный диск стремящийся нырнуть за горизонт, прикрытый рваной паволокой (шёлковый плат) из розового шёлка. Он и сам стремился туда поскорее, разузнать, кто это обрядился кыпчаками и разгуливает по его степи, наводя на северских ужас. Не то чтоб он сильно переживал за них, больше его коробило то, что на степняков, заверившихся с киевским князем (в это время на Руси установился Триумвират Ярославовичей во главе с Изяславом, старшим сыном Ярослава Мудрого) мирным договором, наводят лживые наветы, подстрекая бояр к мятежам.

— Держи, — Извор протянул тому кусок хлеба и приличный шмат провисшей утки.

Храбр, не ожидая такой щедрости от заносчивого боярина, даже уставился на тот кусок мяса, но не принял, хотя под ложечкой давно сосало аж до боли, и показно отвернулся, сделавшись презрительно равнодушным.

— Злишься за то, что было возле курятника, — присел рядом с тем на землю обильно покрытую ковылем, который примялся от знойного ветра. — Любава невеста Мира и будущая хозяйка его терема, не до́лжно ей было того делать. Винюсь перед тобой за свою сестру.

Сестру? Манаса крепко интересовало, а если бы Сорока тогда осталась бы истиной дочерью Позвизда, он бы также заботился о ней и защищал? Верно также. Ходила бы Сорока в шелках и готовилась бы стать женой Мирославу. От этого в жилах Манаса пуще кровь заиграла, глупой ревностью подпитываемая. Манас ждал того момента, когда Сорока возжелает отомстить за смерть своего отца. Он тогда лично вложит меч в её руки…

Тут и Мир рядом присел. Без спроса выхватил у Извора предлагаемое, будто тот ему подготовил. Он оголодавший оторвал зубами приличный шмат мяса, предварительно разделив снедь пополам. Половину Храбру протянул. А сам косится на новака, давно заметив взгляд изучающий всё вокруг, примечающий все судьбы.

— Мой отец сын робыни, — отчего-то Мир раскрылся Храбру, и почти в руки сунул тому мясо.

— Мне какое дело?! — Манас немного был сражён такой откровенностью. С чего это Мир с ним так прямолинеен? А в душе кипит всё — крепи́тся, боя ждёт.

— И, как и ты, я робычич — вот они и сторонятся меня, — продолжал Мирослав. Бабка моя робыня, её в Друцке дед купил, а мать простая теремная девка была. Моя мать погибла… Давно то было, — замолчал ненадолго, проглотив горечь и своих воспоминаний о родной матушке. — Если бы не Извор, никто бы даже и не заговорил со мной — дюжо крепко они уважают что его, что стрыя моего. А я знатный вой, любого из них одолею, даже двух, а если обоеруко биться буду, то и с тремя за раз слажу…

— Ага! Ври больше, — съёрничал Извор, не принимая такого бахвальства.

— Я и брату ни в чём не уступаю! — подтрунивал над тем Мир.

— Ой ли?! Я тебя в любом поединке побеждаю, — бравируя своим превосходством съязвил Извор.

— Побеждаешь, только сам выматываешься, что отдышаться потом не можешь, — ухмыльнулся Мир.

Их спор был прерван окликом дюжего витязя. Он подзывающе взмахнул рукой, указуя на двух молодых дружинников, которые сцепились в братском рукопожатии.

— Ну вот, и Осляба с Щукой побратались, а то своими перепалками весь путь досюда досаждали. Думал, друг друга до сечи порубят! — Извор довольно хмыкнул.

Храбр заметил и это, а ещё заметил, что сотня идёт за ними, аж от самого Курска — костерки свои сигнальные по ночам палят.

— Побратались? — переспросил Храбр. Ему об этом Креслав никогда не рассказывал. А сам о сотне северских думает — если ватажников не окажется там, где Креслав указал, значит точно Военег с ними заодно.

— Мы тут каждый друг другу побратимы, — Мир прервал ход его мыслей — он поднял руку норовясь схватить Храбра за плечо, как то делают мужи, желая приобнять своего ближника.

— Это как? — сноровисто ускользнул от крепкой лапы своего ненавистника, немного отстранившись от того и тут же оказавшись бок о бок с Извором.

И те вперились друг в друга надменными взглядами, неприязненно пыхая в лицо друг друга, совершенно не желая столь любезной близости, и мигом отскочили в разные стороны, будто кони в табуне.

— Клятву на крови дают. Эта клятва крепче родственного братства. Смотри, — направил взгляд на пару тех самых дружинников, сцепившихся руками. — Они перед походом решили силой помериться, что не поделили сами не помнят. Так бились, думал, убьются. А я не терплю, когда на сечь идут держа на своего содружника камень запазухой. Вот теперь клянутся в верности, что в бою спины друг друга прикрывать будут себя не жалея, что кровь свою за побратима прольют, что если в полон кто попадёт, другой расшибётся, но спасёт, а иначе сам за ним в полон последует, а коли и суждено будет пасть кому, с поля боя на родной двор его тело другой доставит, да по смерте побратима своего в его семье завместо погибшего станет.

Храбр наконец принял предлагаемое, которое Мир до сих пор в руке держал, зарождая в своих мыслях коварное.

— Не встречал такого раньше, — набив свой рот едой, поддержал разговор Манас. Он сделал вид, что очень интересно. И действительно, кровные клятвы лишь в степях видел, а у урусов впервые.

— Что кривить — я полянин и только у северских в Посемье это повстречал, подхватил Извор, наконец, найдя себе место подальше от гонористого Храбра. Завязав руки узлом навис над двоюродным братом, пряча того в своей тени. — Признаюсь, отличное деяние, чтоб усмирить всклочников. Они ещё потом обмениваются чем-то — оберегом каким или оружием. Даже рубахой можно, а коли крещёные в купели, крестами нательными меняются.

Мир слегка призадумался и с озорным блеском в глазах соизмерил парочку молодых мужчин, от которых так и разило обоюдным нетерпением. Он приподнял брови, а его губы растянулись в хитрой улыбке, не предвещающей ничего хорошего, словно тот решил немного попроказничать.

— Храбр, у тебя же нет ещё побратима?

Тот озадаченно покрутил головой и забегал глазами с одного брата на другого, понимая что тот задумал. Потом замахал руками и отнекиваясь зачастил, расплёвывая содержимое своего рта:

— Нееее, не-не!

— С ним?! Да ни за что! — принялся отказываться и Извор. — Мне и тебя одного хватает. Я за двумя и не поспею — всем спины прикрывать!

— Эй! — эти слова задели Манаса за живое. — Это ещё кто чью спину прикрывать будет? Мне помощь не нужна — до этого сам всегда справлялся.

— Мир, ты что удумал, чтоб я этого остолбеня побратимом себе взял? Ну уж нет, — с недоверчивым пренебрежением Извор оглядел новака. — У него из доспеха только рубаха!

— Намедне я в одной рубахе, четверых положил, пока ты в колодце купаться удумал! — яро кичился Храбр.

— Коли так, то и у меня будет лишь рубаха, — Мир с себя принялся скидывать поручи и стягивать свой доспех, показывая тому своё расположение.

Манас с нескрываемым удивлением следил за их перепалкой, явно поражаясь их слепым доверием друг к другу, да и к нему, недавнему незнакомцу, тоже. Но эта их чрезмерная приязненность могла статься очень полезной мстящему степняку.

Уже через четверть годины (20 минут) Извор и Манас, оба по пояс обнажив навстречу лёгкому ветру, задорно щекотящему их, словно выточенные из какого камня, торсы, сидели на своих пятках напротив друг друга. В руке каждого был его личный нож. Они словно застыли, став похожими то ли на деревянных чуров, то ли на каменных половецких баб, не решаясь приступить к ритуалу, а дружинники, собравшиеся вокруг, только их больше заводили. Те подбадривали выкриками, даже новоиспечённые побратимы, недавно желающие перегрызть другому глотку, уже колко язвили подхватывая друг друга, словно говорили одними устами:

— Да у них кишка тонка. Смотрите… — говорит Щука.

— У них поджилки трясутся, посмотрите, как дрожат, — продолжил Осляба, шало толкнув плечом своего новоиспечённого побратима.

— Это вовсе не от страха, — неслышно прошипел Манас, оторвавшись взглядом от своего засопожника и яро покосившись на эту пару лучников.

— Мне просто холодно, — сдув с щеки каплю пота, поступившую от жаркого степного воздуха, подхватил того Извор, сжимая черен своего короткого сакса (однолезвийное рубяще-колющее оружие с отличительной горбатой формой ломаной спинки, длина которого не превышала 30–40 см).

— Ну?! — поторапливал их Мир, желающий быть заручителем этого союза, потешаясь их глупым отговоркам. — Долго ещё ждать, нам уже выдвигаться нужно?!

Помедлив ещё с долю времени, Манас решился первым на такое действие, приняв то, лишь желая получить от этого выгоду.

Храбр резко дёрнул рукой, намереваясь поскорее с этим покончить полоснул остриём своего засопожника по большому пальцу, надсекнув кожу до крови.

— Наконец-то, — с нескрываемой радостью воскликнул Мир и обратился к Извору, присев на корточках рядом с двумя упрямцами, имея их по обе стороны от себя, — Извор, не томи уже. Ты всех нас держишь подле, как девица в купеле — взгляд не оторвать.

— Ты! — гаркнул Извор, будто плюнул в своего самодовольного брата. — Я тебе это ещё припомню.

Насмешливый хохот прокатился в рядах дружинников. Окидывая их своим недобрым взглядом, Извор всё же понимал, что нет пути назад. В недовольстве поджал губы и, задержавшись на выдохе, он провёл своим пальцем по саксу. Извор хорошо знал обряд, и всё же желая доминировать, научная младшего побратима уже его опередив раз, выставил вверх кровоточащий палец, чтоб поскорее закончить. Храбр повторил сие действие. Хохот северских, наблюдающих за этой парой воинов, сидевших как два истукана с поднятыми вверх пальцами, только усилился.

— Что это?! — прыснул Мир, выставив кверху и свой палец.

— Порезами нужно соединиться, чтобы кровь ваша единой на двоих стала, — гаркнул самый старший из всех дружинников, сотский Олексич. Окинув хмурным взглядом развеселившийся разъезд, пристыживая их, потешающихся, над столь важным делом, наставнически продолжил учить, — кровь ваша перемешается, что роды ваши отныне одним общим родом стали. Отец твой, Извор, теперь отцом и Храбру будет…

" Этого ещё не хватало, — презрительно мелькнуло у Манаса. — Что мне клятва сия, если есть та, что была на могильнике моей матери дана!"

— Одной дорогой всегда идти должны отныне будете, — продолжал дюжий воин, — а иначе проклянёте и себя и потомков своих, аж до седьмого колена. И коли преступить клятву свою, падёт на головы их кара страшная. А зарок целованием (в данном случае приветственное целование плеча друг друга, при крепком рукопожатии) подкрепить положено.

— Целованием? — недоверчиво переспросил Храбр.

— Троекратным, — добавил старый вояка. — Сердце к сердцу.

Извор с Храбром друг в друга очами своими уставились. Решились наконец.

И руки их сцепились, а кровь общей на двоих стала. И клятвой заручились. И прильнули друг к другу в братских объятьях, крепких и мощных, что почувствовал каждый буханье сердца другого. Братья они теперь на век.