Развод. Испеку себе любовь

15. Тесто и слезы

Три дня. Семьдесят два часа. Четыре тысячи триста двадцать минут. Именно столько времени отвела ей судьба — или Артём Кириллов, что в её нынешней реальности было почти одно и то же — чтобы доказать, что у хлеба может быть душа, а у бизнеса — лицо.

Цех завода "Прогресс" больше не напоминал постапокалиптический хоррор. Теперь он был похож на стройплощадку, где сталкиваются два будущего. В одном углу — блестящие, стерильные печи, символ эффективности Артёма. В другом — заляпанный мукой стол, банки с живой закваской, мешки с мукой разных сортов и пахнущие летом пучки чабреца и розмарина, собранные утром в саду. Символ её упрямства.

Аля стояла между этими двумя мирами, чувствуя себя мостом, который вот-вот рухнет под тяжестью ожиданий. Вика, напротив, была на подъёме. Она носилась между столами, снимая всё на телефон.

— Смотри-смотри! — кричала она, тыча объективом в банку с закваской, где пузырилась серая жижа. — Это же чистый контент! "Живая закваска против машинного духа". Хештег #битвастихий! Подписчики сходят с ума!

Аля молчала. Она не хотела "битвы". Она хотела синтеза. Но как объяснить это Артёму, который мыслил категориями рентабельности и KPI? Как объяснить это самой себе, когда счётчик тикал, а долг в два миллиона висел дамокловым мечом?

Она взяла в руки блокнот с расчётами. Цифры не лгали. Конвейерный хлеб был дешевле в производстве, быстрее, предсказуемее. Её "живой" хлеб требовал больше времени, больше ручного труда, больше риска — одна неудачная партия закваски, и всё можно было выбрасывать. Но зато… зато он был единственным, что отличало её от любой другой пекарни в области.

— Ладно, — прошептала она, закатывая рукава. — Поехали.

Первый день она посвятила закваске. Нужно было не просто оживить бабушкин рецепт, но и сделать его стабильным, способным выдержать масштаб. Она смешивала разные виды муки, добавляла виноградный сок для активности, поддерживала строгий температурный режим. Это была алхимия, а не производство.

Вика снимала крупным планом её руки, испачканные в липкой массе.

— Расскажи, что ты чувствуешь, — просила она, стараясь, чтобы голос звучал как у ведущей кулинарного шоу.

— Я чувствую, что у меня болят плечи, а до дедлайна осталось два дня, — сухо ответила Аля, но тут же поймала себя. Это был неправильный ответ. Люди хотели романтики, а не правды. Она вздохнула и поправилась: — Я чувствую, как в этой массе просыпается жизнь. Как будто я не просто замешиваю тесто, а договариваюсь с ним. Прошу его помочь мне.

Это была чистая правда, просто облачённая в другие слова. И это сработало. Комментарии в прямом эфире посыпались как из рога изобилия: "Какая красота!", "Я плачу!", "Обязательно попробую!".

Второй день ушёл на эксперименты с рецептами. Аля пекла мини-буханки: классическую ржаную, пшеничную с чабрецом, цельнозерновую с солодом, даже гречневую — на пробу. Каждую она взвешивала, записывала параметры выпечки, дегустировала, заставляя дегустировать Вику и тётю Люду, которую Артём на время "командировал" в её распоряжение.

— Эта кислит, — морщилась тётя Люда, пробуя ржаную.

— А эта сладковата, — добавляла Вика. — Как будто мёд добавили.

— Это не мёд, — объясняла Аля, записывая замечания. — Это солод. Он даёт такую ноту.

Она чувствовала себя учёным, проводящим рискованный эксперимент. Но учёный обычно работает в лаборатории, а не под пристальным взглядом Артема, который может в любой момент войти и спросить: "Ну, где ваша рентабельность?".

Вечером второго дня он и появился. И не один, а с Сергеем Петровичем.

Сергей Петрович молча осмотрел её "лабораторию", покосился на банки с закваской, пощупал муку.

— Дрожжи где? — его первый вопрос прозвучал слишком осуждающе.

— Я на закваске, — ответила Аля.

— Закваска — это непредсказуемо, Аленушка, — фыркнул технолог. — Для массового производства не годится. Нужны стабильные дрожжи. И улучшители. Чтобы мякиш был пышный, а корочка глянцевая.

Аля почувствовала, как по спине пробежал холодок. Это был её худший страх — превратить свой хлеб в безликий батон из супермаркета.

— Я не хочу улучшителей, — твёрдо сказала она. — Я хочу натуральный продукт.

— Натуральный — значит, дорогой и нестабильный, — парировал Сергей Петрович, обращаясь к Артёму. — Рентабельность упадёт на двадцать процентов как минимум.

Артём смотрел на Алю, его лицо было невозмутимо.

— Вы слышите, Алёна? — спросил он. — Это — голос разума.

— Это — голос конвейера, — возразила она. — А я продаю не хлеб. Я продаю историю. Вкус детства. Запах дома.

— Дом — это не бизнес-модель, — холодно заметил Артём.

— А почему нет? — вдруг вступилась Вика, подходя ближе со своим телефоном. — Смотрите! — она ткнула в экран. — Только за сегодня мне пришло тридцать сообщений с вопросом, когда откроется ваша пекарня. Люди хотят именно этот хлеб! Тот, что с душой! Они готовы платить за него больше!

Артём взял телефон, пролистал комментарии. Его лицо не выражало ничего.

— Энтузиазм — это хорошо, — сказал он, возвращая телефон. — Но энтузиазм проходит. А цифры — остаются. У вас есть ещё сутки. Принесите мне цифры. И хлеб, который пройдёт слепую дегустацию.

Он развернулся и ушёл вместе с технологом. Аля осталась стоять посреди цеха, чувствуя, как её уверенность тает с каждой секундой.

Ночь перед дедлайном она провела одна. Вика уснула в раздевалке, укрывшись курткой. Тётя Люда ушла домой. Аля сидела за столом, перед ней горел ноутбук, а вокруг стояли десятки буханок — результат трёхдневных трудов.

Она сводила цифры. Себестоимость её хлеба была выше. Время производства — дольше. Риск брака — значительнее. По всем законам бизнеса, Артём был прав. Её идея была коммерчески безумной.

Она взяла в руки одну из буханок — ту, что с чабрецом. Она была неидеальной, чуть кривоватой, с потрескавшейся корочкой. Она разломила её. Мякиш был неровным, с крупными, неравномерными порами. Он пах дымком, травой и чем-то неуловимо родным.

Она закрыла глаза и вспомнила лицо дочери. Вчера она смогла немного поболтать с Соней по видеосвязи, и дочка спросила: "Мама, а когда ты испечёшь тот хлеб, который пахнет бабушким садом?"

И тут её осенило. Она искала не те цифры. Она пыталась доказать рентабельность там, где нужно было доказать ценность. Разницу между ценой и стоимостью.

Она открыла новый файл и начала писать. Не отчёт, а манифест. О том, почему в мире, полном одинаковых вещей, люди готовы платить за уникальность. О том, что лояльность клиента нельзя купить за низкую цену, но можно заработать за счёт подлинности. Она приводила примеры из своей прошлой жизни в брендинге, вспоминала успешные кейсы нишевых продуктов, которые захватывали рынок именно благодаря своей аутентичности.

Она писала всю ночь. А под утро, когда первые лучи солнца упали на клавиатуру, она встала, взяла три самые лучшие, на её взгляд, буханки и поставила их в ряд. Ржаную, с чабрецом и цельнозерновую.

Она не знала, убедит ли это Артёма. Но она знала, что сказала всё, что могла. И сделала всё, что было в её силах.

Аля посмотрела на спящую Вику, на пустой цех, на свои руки в муке. Завтра будет бой. Но сегодня она была как никогда уверена в своём продукте. В своём хлебе и в себе. На секунду Аля подумала, что это в ней говорит усталость и недосып, но отступать было некуда. Она отправила Артёму короткое сообщение: "Утром в десять. Дегустация готова. И расчёты тоже".

Ответ пришёл почти мгновенно, хотя на часах было пять утра: "Жду. Не опаздывайте".

Аля выключила свет и вышла на улицу. Воздух был холодным и чистым. Где-то вдали пели птицы. Она сделала глубокий вдох. Пахло хлебом. Её хлебом. И в этом запахе была вся её надежда.