Развод. Испеку себе любовь

27. Ночь. Цех

Исправлять хлеб оказалось сложнее, чем его испечь. Дневник закваски, который завела Аля, больше походил на дневник сумасшедшего учёного. "Утро: +18 C, влажность 65 %. Закваска активна, пахнет кислыми яблоками. Вечер: +22 C, пахнет ацетоном. Перестояла?" Каждый день приносил новые загадки. Денис хмурился, сравнивая мякиш вчерашней и сегодняшней буханки. Галина Ивановна бурчала, что "хлеб не цыплёнок, его по часам не кормить", но исправно следила и делала заметки.

Аля жила в цехе. Она приходила затемно и уходила затемно. Домой, на диван в маминой хрущёвке, только чтобы упасть без сил. Соню она видела урывками, в основном по видеозвонку, и каждый раз слышала от дочери: "Мама, ты всегда усталая". Эти слова ранили больнее любой критики шефа Берга.

Однажды поздно вечером, когда Денис и Галина Ивановна уже ушли, а Аля осталась, чтобы завести новую порцию закваски на завтра, в цех вошёл Артём. Он был один, без своих обычных папок и планшета.

— Не спишь? — спросил он, оглядывая засыпанный мукой стол и Алю с растрёпанными волосами и тёмными кругами под глазами.

— Закваска ждёт не дождётся, когда я уделю ей внимание, — с горькой иронией ответила Аля, отмеряя муку на весах.

— Я видел отчёт Элеоноры Сергеевны, — сказал Артём, подходя ближе. — Цифры растут. Медленно, но растут. Торты работают.

— Ура, — буркнула Аля без энтузиазма. — Теперь я официально булочно-кондитерский комбинат. Только вот до "уровня поставщика ресторанов Берга" мне как до Луны.

Артём молча наблюдал, как она замешивает густую массу. Его близость внезапно ощущалась ошеломляющей. Он пахл дорогим мылом и холодным ночным воздухом, и этот запах странно контрастировал с тёплым, мучным духом цеха.

— Ты себя загонишь, Аля, — тихо произнёс он. — Ради чего? Чтобы доказать что-то бывшему? Опеке? Бергу?

— Ради дома! — резко обернулась она к нему, и мука с её руки облаком взметнулась в воздух. — Ради дочери! Ты же знаешь!

— Знаю, — его голос был спокойным, но в нём слышалась сталь. — Но если ты свалишься с ног, никому этот дом не будет нужен. Ни Соне, ни тебе.

Они стояли близко, почти касаясь друг друга. Напряжение, копившееся неделями — деловые споры, невысказанные упрёки, странное притяжение, — висело в воздухе гуще мучной пыли. Аля видела усталость в его глазах, ту же, что была в её собственных. Он не был бездушной машиной. Он просто прятал это за маской расчётливости.

— Я не могу остановиться, — прошептала она, и её голос вдруг дрогнул. — Если я остановлюсь, всё рухнет. Илья окажется прав. Опека заберёт Соню.

Артём сделал шаг вперёд. Его рука поднялась, будто чтобы коснуться её щеки. В его взгляде было что-то новое — настоящее и живое, искреннее. Почти нежность.

Аля замерла. Сердце бешено заколотилось. Весь мир сузился до его руки, до его глаз, до тикающих где-то в углу часов. Она почувствовала дикое, иррациональное желание опереться на эту каменную стену, которую он из себя строил, и просто позволить себе быть слабой, хотя бы на минуту.

Его пальцы были в сантиметре от её кожи…

Артём сделал шаг вперёд, и расстояние между ними исчезло совсем. Его рука поднялась, и на этот раз движение было уверенным, без тени сомнения. Большой палец едва коснулся её кожи, смахиваю муку с ее щеки. Шероховатая подушечка пальца обожгла неожиданным теплом.

— Я знаю, — его голос прозвучал низко и приглушённо, будто только для неё. — Но ты не одна.

Эти простые слова сломали последний барьер. Аля почувствовала, как подкашиваются ноги. Весь мир сжался в ореол его силуэта на фоне пустого цеха, в биение собственной крови в висках, в его руку, которая медленно скользила к её шее. Его дыхание смешалось с её прерывистым вздохом. Он наклонился, и веки Али сами собой начали смыкаться...

Внезапно оглушительно зазвонил телефон Али. Резкий, вибрирующий звук заставил её вздрогнуть и отпрянуть.

Воздух с треском схлопнулся. Аля вздрогнула, как от удара током, и отпрянула. Сердце бешено колотилось, выскакивая из груди. Секунду она смотрела на Артёма растерянным, почти испуганным взглядом, не в силах сообразить, что происходит.

Звонок не умолкал. Назойливый, требовательный, он вибрировал в кармане её джинсов, возвращая всё на свои места. Секундная магия рухнула, разбитая суровой реальностью.

Артём медленно опустил руку. Его лицо снова стало непроницаемым. Маска вернулась на место. Лишь чуть более частое дыхание выдавало пережитое мгновение.

— Иди, ответь, — глухо сказал он и отошёл к окну, повернувшись к ней спиной.

Аля дрожащей рукой достала телефон. На экране горело имя: «СОНЯ». Она поднесла телефон к уху трясущимися руками.

— Мама, — послышался сонный голосок дочери. — Мне приснился страшный сон. Ты там потерялась... Ты скоро придёшь?

— Скоро, солнышко, скоро, — выдавила Аля, чувствуя, как по щеке скатывается предательская слеза. — Спи. Всё хорошо.

Она положила трубку и посмотрела на спину Артёма. Она вынырнула из омута того, что сейчас не случилось обратно в свою жизнь, полную долгов, тревог и материнских обязанностей. То, что почти произошло, было бы ошибкой. Красивой, страстной, но ошибкой. Она запутала бы все их деловые отношения, добавила бы боли в и без того сложную ситуацию.

— Мне пора, — тихо сказала она. — Закваска... хватит на сегодня заметок.

Она взяла куртку и, не оглядываясь, вышла в холодную ночь. Оставив Артёма одного в пустом, освещённом цехе. Оставив несказанными слова и несовершённый поцелуй.

Той ночью она сделала большой крюк, и, прежде чем вернуться к матери, она пошла к своему дому. К дому, который теперь принадлежал Илье. Она села на холодную землю у забора и смотрела на тёмные окна. Там была её комната. Комната её дочери.

Она не могла позволить себе слабость. Ни в бизнесе, ни в чувствах. Потому что за всё приходилось платить. Слишком высокую цену. Цену, которую она, возможно, была не готова заплатить. По крайней мере, сейчас. Пока счётчик тикал, а долг висел над душой, её единственным партнёром мог быть только холодный расчёт. Даже если где-то внутри так хотелось тепла.

Но Аля, не в силах совладать с нахлынувшим горем и чувством вины перед дочерью, с дрожащими пальцами набрала номер Ильи. Тот ответил не сразу, и в его голосе, когда он, наконец, заговорил, слышалась раздражённая усталость.

— Алёна, уже поздно. Соня спит.

— Илья, пожалуйста, — её голос сорвался на надрывный шёпот. — Я всего на пять минут. Она мне звонила, ей плохой сон приснился, она просила, чтобы я пришла...

— И что? — холодно оборвал он. — Ты сейчас примчишься, разбудишь её, и всё только чтобы успокоить свою совесть? У ребенка утром лагерь, пожалей дочь.

— Это из-за совести! — взмолилась Аля, чувствуя, как слёзы душат её. — Она же звонила мне! Она испугалась!

— Знаешь, Аля, — его голос приобрёл ядовито-снисходительные нотки, — ты сама создала эту ситуацию. Ты могла бы быть сейчас здесь, с ней. В тёплой квартире, читать ей сказку на ночь. Но ты выбрала свою пекарню. И теперь вынуждена выпрашивать пять минут у бывшего мужа, чувствуя себя никудышной матерью, которая не может уделить время собственному ребёнку.

Эти слова попали точно в цель, разрывая её сердце на части.

— Вернись, — тихо, но настойчиво сказал он. — Оставь эту дурацкую затею. И всё встанет на свои места. Ты будешь с дочерью каждый вечер. Тебе не придётся вот так... унижаться.

Что-то в Але надломилось. Вся боль, усталость, унижение от его слов и от собственного бессилия вырвались наружу срывающимся криком.

— Да пошёл ты! Пошёл ты к чёрту, ты... бесчувственный, чёрствый ублюдок! Ты просто пользуешься всем этим, чтобы сломать меня!

Она бросила трубку, не в силах слушать больше. Телефон выскользнул из ослабевших пальцев и упал на землю. Аля опустилась на колени рядом с ним, беззвучно рыдая, её тело сотрясали тяжёлые, неуправляемые спазмы. Она плакала от ярости, от беспомощности, от боли за свою дочь и от осознания, что он, как всегда, оказался прав в самом страшном — сейчас она действительно чувствовала себя никудышной матерью. И этот груз вины давил на неё сильнее, чем все долги вместе взятые.