Развод. Испеку себе любовь

6. Раны старые и новые

Аля переодически заходила к маме, хотя и предпочитала ночевать в летней кухне. Пусть это и напоминало наивный детский бунт, но Але он придавал сил. Однако начал накрапывать дождь, и до этого теплый апрель начал напоминать позднюю осень.

Марарита Вениаминовна жила всего в пяти минутах от их старого дома — нужно дойти до конца улицы, повернуть направо, и вот они — пятиэтажки. Запах хлеба въелся в одежду, в волосы, в кожу. Он заполнил все пространство в маленькой маминой хрущёвке, смешиваясь с ароматом лавандового полироля и чего-то тушёного. Аля, промокшая и продрогшая после вечерней возни с дровами, сидела на краю дивана и пыталась оттереть от пальцев засохшее тесто. Оно отходило кусочками, обнажая красную, раздражённую кожу.

Маргарита Вениаминовна молча поставила перед ней тарелку с котлетой и пюре. Еда выглядела неаппетитно, но Аля машинально взяла вилку. Она была слишком измотана, чтобы сопротивляться.

— Ну и что ты на этот раз придумала? — начала мать, садясь напротив. Её голос был ровным, но Аля с детства узнавала в этой ровности зарядку для атаки. Она оказалась права, мама снова будет ее поучать. — Опять в саду ночевала? На печи, как Золушка какая-то?

— Я работала, мам. Тесто ставила.

— Работала, — скептически протянула Маргарита. — По-твоему, это работа — по сараям шляться и хлеб печь, как в голодные годы? “Бизнес” на коленке и без лицензии! Ну у тебя же образование! И какая карьера была! Ты могла бы в Москве устроиться, нормальную зарплату получать, а не тут... — она с пренебрежением махнула рукой в сторону окна, за которым угадывался тёмный контур сада, — на подачки от смотрящих рассчитывать. И это почти в тридцать пять лет!

Комок пюре встал в горле у Али. Она отставила тарелку.

— Это не подачки. Это мой бизнес. Я сама его создаю. С нуля.

— Бизнес? — мама фыркнула. — Торговля с земли в дождь — это не бизнес, Алёнка, это нищенство. Илья вчера заходил, так он...

— Я не хочу знать, что говорил Илья! — Аля вскипела, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать. — Он купил наш дом, мама! Папин дом! Ты это понимаешь? Он поставил на нём новый замок, а ты с ним пироги печёшь!

Лицо Маргариты Вениаминовны дрогнуло. В её глазах мелькнуло что-то похожее на боль, но тут же погасло, сменившись привычной упрямой обидой.

— А что мне делать? Рыдать? Он помогает! В отличие от некоторых, — она бросила многозначительный взгляд на дочь. — Кто мне помогал, когда крыша течь начала? Кто с коммуналкой разбирался, когда у меня голова шла кругом? Ты в Москве, в своих делах тонула, а он приезжал! Бригаду рабочих нашёл, счета оплатил. Он заботился!

— Он втирался в доверие! Он всё просчитал!

— Может, и просчитал! — вспылила мать. — Зато по-человечески! А ты? Ты примчалась сюда, вся на нервах, с одним чемоданом злости, и с порога — война! Ты думаешь, мне легко? Мне этот дом тоже дорог! Но я реалистка. Долги надо отдавать. А раз у нас не получилось, Илья хоть не дал ему с молотка уйти кому попало!

Аля смотрела на мать и вдруг с ужасной ясностью поняла пропасть между ними. Для Маргариты Вениаминовны мир делился на чёрное и белое. Долги надо платить. Если не можешь — вини себя. Тот, кто помогает — молодец. Тот, кто скандалит — неблагодарная дочь. Она не видела паутины манипуляций, не чувствовала холодного расчёта в поступках Ильи. Она видела только действия и их сиюминутный результат.

— Он не помогает, мама, — тихо, уже без злости, сказала Аля. — Он покупает. Твою лояльность. Мою покорность. Он поставил на заборе табличку «частная собственность». Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что я для него — никто. Посторонний человек на своей же земле.

Маргарита на мгновение смутилась. Она потёрла пальцами край скатерти.

— Ну, закон есть закон... Может, он просто так, для порядка... Чтобы бомжи не лезли.

— Я для него теперь бомж, мама! — голос Али снова сорвался. — И ты... ты на его стороне.

Она не стала дожидаться ответа. Повернулась и вышла на кухню, к раковине, снова начав тереть руки, будто хотела стереть с них не только тесто, но и весь этот тягостный, бесполезный разговор.

За её спиной раздался вздох.

— Я не на его стороне, дурочка, — тихо сказала Маргарита, стоя в дверном проёме. Её голос вдруг стал старым и усталым. — Я на твоей. Поэтому и боюсь. Он — как стена. А ты — как тот хворост, что ты в печь кидаешь. Сгоришь, упёршись, и ничего не останется. А у меня осталась только ты и Соня. Отца твоего похоронила, теперь вот тебя в этой мясорубке вижу...

Аля обернулась. В глазах матери стояли слёзы. Настоящие, не для манипуляции.

— Я не сгорю, — твёрдо сказала Аля. — Я стану сильнее.

Она хотела добавить что-то ещё, но в этот момент в подъезде хлопнула дверь, и по лестнице раздались чьи-то быстрые, уверенные шаги. Сердце Али неестественно ёкнуло. Она узнала эту походку.

Раздался короткий, настойчивый звонок в дверь.

Маргарита Вениаминовна встрепенулась, смахнула слёзы и, поправив халат, бросилась открывать.

На пороге стоял Илья. В тёмном пальто, с каплями дождя на плечах. Он держал в руках большую коробку из кондитерского магазина.

— Маргарита Вениаминовна, добрый вечер. Заглянул на минутку. Вам пирожные от Сони, она вам выбирала, — он улыбнулся её матери той самой, тёплой и безопасной улыбкой, которая так обезорущивающе действовала на всех. Его взгляд скользнул за её спину и встретился с взглядом Али. Улыбка не исчезла, но в глазах что-то дрогнуло, стало твёрже, острее. — Алёна. Добрый вечер.

— Не стой в дверях, Илюша, проходи! — засуетилась мать. — Что это ты в такую погоду?

— Дела были неподалёку, — он вошёл, снял пальто и аккуратно повесил его на вешалку. Его движения были выверенными, спокойными. Он был хозяином положения, и он это знал. — Решил проведать. И передать, что Соня скучает. Очень. — Он сделал паузу, глядя на Алю, наслаждаясь её напряжением. — Она всё просится к тебе. Говорит, «когда мама приедет?». Я объяснил, что мама очень занята... новым хобби.

Он подошёл к кухне и остановился в двух шагах от Али, окинув её испепеляющим взглядом с ног до головы — растрёпанные волосы, просторная, заношенная кофта, руки в царапинах и синяках.

— Всё в порядке? — спросил он с настолько приторной заботой, что Але показалось, будто на зубах вот-вот заскрипит сахар.

— Идеально, — сквозь зубы пробормотала она.

— Не похоже, — мягко парировал он. — Ты выглядишь... измотанной. Это неполезно. Ни для тебя, ни для Сони. Она волнуется — Он сделал паузу, давая словам впитаться. — Я же предлагал помощь. Всё ещё предлагаю. Вернись — и всё будет как раньше. Ты сможешь видеться с дочерью, когда захочешь. Не нужно никому ничего доказывать.

— Особенно тебе? — язвительно бросила Аля.

— Особенно себе, — поправил он. Его голос стал тише, интимнее, будто предназначенным только для неё. — Ты себя губишь, Алёна. Твои руки... Они были другими. Ухоженными. Они держали планшеты на совещаниях, а не дрова таскали. — Илья покачал головой и развел руками. — И все ради чего? Ради призрачного шанса заработать сумму, которую я могу положить на твой счёт завтра, просто чтобы ты перестала этим заниматься.

Он посмотрел на нее с сочувствием.

— Соня этого не понимает. Она просто хочет маму..

Это был удар ниже пояса. Точный и болезненный. Он всегда знал, куда бить.

— Уходи, Илья, — тихо сказала она, чувствуя, как подкатывает ком к горлу. От усталости, от злости, от беспомощности.

— Хорошо, — легко согласился он. — Но подумай. Мое предложение всё ещё в силе: дом, семья, стабильность. Всё, что тебе нужно, — это перестать бороться с ветряными мельницами. — Он повернулся к Маргарите Вениаминовне, снова превратившись в идеального зятя. — Маргарита Вениаминовна, спасибо за гостеприимство. Обязательно поцелую Сонечку за вас и передам привет от бабушки!

И он ушёл. Так же тихо и уверенно, как и появился. Оставив после себя тяжёлую, гнетущую тишину, разбавленную лишь запахом дорогого парфюма, который смешался с запахом хлеба и тушёнки.

Маргарита молча смотрела на закрытую дверь, потом на дочь.

— Видишь? — снова сказала она, и в её голосе слышалось странное торжество. — Он о тебе заботится. По-своему.

Аля не ответила. Она подошла к столу, взяла свою тарелку с остывшим пюре и вывалила всё в мусорное ведро.

Ей не было места здесь. Ни в этом доме, полном упрёков и чужих правил, ни в том, запертом на новый замок. Её место было там, во тьме, у старой печи, которая, несмотря ни на что, давала тепло. И которое она сама и разожгла.

— Я пойду, — сказала она, не глядя на мать. — Мне ещё тесто месить.

Она вышла на лестничную клетку. Дождь стучал по крыше. Внизу, у подъезда, стояла его дорогая машина. Он сидел внутри, и, ей показалось, он смотрел на неё через лобовое стекло. Смотрел с тем выражением, в котором было всё: и холодная уверенность победителя, и тень чего-то старого, давно похороненного — того, что когда-то могло быть любовью.

Аля отвернулась и натянула капюшон пониже. У неё не было времени на старые раны. У неё были дрожжи, которые ждали, чтобы подняться. И ярость, которой ещё предстояло превратиться в нечто большее.