Прекрасное изгнание

Пролог

Возраст одиннадцать лет

Папа вытянул карту из колоды, разглядывая ее так, будто перед ним был древний артефакт, а не очередная подделка. Мы с мамой обменялись взглядами, каждая по-своему пытаясь догадаться, что он задумал. Он сунул карту в веер остальных и потянулся за следующей, сделав паузу.

Подняв голову, он сначала посмотрел на маму, потом на меня. Его темно-каштановые волосы были чуть растрепаны, а не идеально зачесаны назад, как он привык делать для суда. И на нем были джинсы с поло, а не один из тех дорогих костюмов. Но больше всего мне нравился огонек озорства в его зеленых глазах — тот самый, который говорил, что он затеял какую-то пакость и получает от этого удовольствие. В последнее время я почти его не видела. Со всеми этими бесконечными делами, в которых он утопал с головой, этот взгляд стал редкостью. Наверное, поэтому я ценила его еще больше.

Папа поднял карту, покрутил ее в пальцах и бросил рубашкой вниз.

— Джин, — объявил он.

— Он жульничает, — обвинила его мама, но в ее голосе звучала только улыбка, а в ее взгляде — одна лишь любовь.

— Ничего подобного, — возразил он, выпрямив спину с напускной важностью. Он разложил карты, чтобы мы увидели.

Он нас снова разгромил. Три туза. Три девятки. И стрит на четыре карты по червам.

Я села глубже в огромное кожаное кресло и швырнула свои карты на журнальный столик:

— Ну точно жулик. Три раза подряд.

Папа усмехнулся, собирая карты, чтобы перетасовать:

— Может быть, в этот раз тебе повезет.

— Зато ты хотя бы раз выиграла, — сказала мама мне. — А я еще ни одной партии не взяла.

— Мы всегда можем перейти на скрэббл. Ты нас тогда точно уделаешь, — я прикусила язык под маминым взглядом. — Вернее, сделаешь нам всем по полной программе.

Мамино строгое выражение смягчилось, в ее глазах мелькнуло веселье:

— Хорошо выкрутилась. После этой партии — скрэббл.

Так всегда и было: сначала джин рамми, где побеждал папа, потом скрэббл, где мама выигрывала у нас обоих. Впрочем, неудивительно: она ведь все время проводила среди книг. Все в нашем пригороде под Бостоном чем-то помогали, участвовали в благотворительности. Мама поддерживала библиотеку.

Это было ее любимое место, как и библиотека в нашем доме — ее любимая комната. Поэтому семейные вечера мы проводили именно здесь. Для меня комната казалась слишком строгой: темные деревянные панели, полки от пола до потолка. Днем сюда лился свет из сада и леса за окном, но ночью... казалось, будто стены и книги давят со всех сторон.

— А давайте так: если я выиграю следующую партию, можно будет позвонить Клэр? — с надеждой спросила я.

Мамин взгляд ясно дал понять, что шансов у меня почти нет:

— Шеридан, это семейный вечер. Дай маме хоть раз победить.

Папа усмехнулся:

— Ей одиннадцать. Она уже начинает считать нас скучными.

— Даже не напоминай, — вздохнула мама нарочито трагично. — Не успеем оглянуться, как будем провожать ее в колледж.

Я закатила глаза и подтянула колени к груди:

— До колледжа мне еще долго. Надо хотя бы школу закончить.

В этот момент зазвонил телефон. Папа достал его из кармана. Мама бросила на него взгляд, который заставил бы меня отказаться от любой затеи, но папа только ответил:

— Привет, Нолан. — Пауза. — Да, у меня тут есть нужные бумаги. — Еще пауза. — Дай я их найду и перезвоню.

Папа убрал телефон и поднялся с кресла.

— Робби, — сказала мама тихо, но жестко. — Сегодня семейный вечер. Ты обещал.

В ее серо-сиреневых глазах — таких же, как у меня, — была мольба.

— Нолану просто нужно кое-что по делу. Пять минут.

Но это никогда не было пять минут. Стоило папе уйти в кабинет, он пропадал там часами. Я понимала: он любил свою работу, относился к ней серьезно. Но в последнее время все чаще и чаще она забирала его у нас.

— Пять минут, — пробормотала мама, отбрасывая с лица светлые волосы.

— Блайт, — его голос стал жестким, — не начинай. — И он вышел из комнаты.

Я представила, как он идет по коридору, спускается по лестнице и заходит в свой кабинет с огромным камином и темной деревянной отделкой. Когда-нибудь в моем доме не будет ни панелей, ни обоев — только свет и окна.

Я посмотрела на маму. Она сидела в таком же кожаном кресле, как у меня, и смотрела на место на диване, где только что сидел папа, будто там могла найти ответы.

Я опустила взгляд на свои джинсы, намотала на палец торчащую нитку. Мама терпеть не могла эти джинсы с дырками и потертостями. Я натянула нитку так сильно, что она перетянула палец.

— Вы с папой разведетесь? — тихо спросила я.

Я посмотрела на нее, чтобы уловить малейший признак лжи — ее рот тогда становился тонкой линией, а у уголков появлялись скобки морщинок.

Ее глаза широко распахнулись от удивления:

— Нет. Конечно нет. С чего ты это взяла?

Я натянула нитку еще сильнее:

— Вы много ссоритесь. И папы почти не бывает дома.

Мама вздохнула, наклонилась ко мне и освободила мой палец от нитки, разогревая его в своих ладонях:

— У него сейчас сложный период на работе. Но он старается все исправить. Быть с нами чаще.

Я кивнула, не до конца веря.

— Ты в порядке?

Ее лицо стало мягче, нежнее:

— Моя милая девочка. — Она поцеловала меня в висок. — Со мной все хорошо.

Но это была ложь. Она не была в порядке. Сегодня был первый вечер за долгое время, когда все напоминало о прошлом. Может, она и правда верила, что мы вернемся туда — к тому, что было.

Я не могла представить, как можно быть с кем-то так долго, как мама с папой. Они познакомились, когда она только поступила в Йель, а он был на третьем курсе. С тех пор вместе. Он сделал ей предложение сразу после окончания юрфака. Наверное, за столько лет у всех бывают трудные времена. Просто у многих моих подруг родители решили, что этих трудностей хватит для развода.

Раздался звонок в дверь — трехтональный звон, эхом разнесшийся по старому дому. Я невольно напряглась. Если еще один коллега папы сорвет семейный вечер, мама будет в бешенстве.

Мама сжала мою руку:

— Шеридан. У нас все хорошо. Я обещаю. Ничего не изменится.

Господи, как же мне хотелось в это верить.

Снизу донесся голос папы, но его внезапно прервал странный звук. Что-то между хлопком и треском. Как фейерверк.

Но в фойе, полном антиквариата, фейерверков точно быть не могло.

Пока я пыталась сложить все в голове, я видела, как кровь отхлынула от и без того бледного лица мамы. Я всегда была их смесью. У меня были темно-каштановые волосы от папы, и кожа с легким оливковым оттенком, как у него. Но глаза были мамиными — серо-сиреневыми, которые темнели, когда я злилась или расстраивалась.

Мамина кожа напоминала слоновую кость, из-за чего ей приходилось пользоваться солнцезащитным кремом даже в пасмурные дни. Но сейчас ее лицо было почти серым. Еще один хлопок, как фейерверк, и мама резко вскочила, бросившись к телефону, спрятанному в углу библиотеки. Она прижала трубку к уху, пальцы уже нажимали клавишу набора, но тут она замерла.

— Мертв. — Она хлопнула себя по карману и выругалась — словом, которое я раньше от нее не слышала. — Я оставила мобильный на кухне... — Ее голос оборвался, и она на секунду застыла. Раз. Два. Три. А потом резко сорвалась с места, схватила меня за руку и рывком подняла.

— Что..?

Мама зажала мне рот ладонью, не дав договорить. Другой рукой она приложила палец к губам, требуя тишины. Паника вспыхнула во мне и разлилась по мышцам, как электрический ток.

Она снова схватила меня за руку и потащила в коридор. Внизу послышались голоса. Шаги.

— Где, блядь, они? — раздался злой голос.

Пальцы мамы дрожали на моем запястье.

— Вы платили ему слишком много. Этот дом слишком большой, — сказал второй голос, в котором сквозила усмешка.

— Ну, теперь мне больше не придется этого делать, правда? — отозвался первый.

Мама быстро пошла по коридору и внезапно остановилась у одной из стеновых панелей. Ее пальцы скользили по шву, пока она не нашла нужное место. Она надавила, и панель со щелчком открылась.

В доме было полно таких потайных мест: от тайных шкафов до мини-лифта для посуды. Раньше они служили лучшими укрытиями в игре в прятки, но сейчас все было иначе. Сейчас это было по-настоящему страшно.

Мама запихнула меня внутрь, где хранились швабра и хозяйственные принадлежности. Место было таким узким, что я не верила, что она сможет закрыть панель снаружи. Я схватила ее за руку.

— Мам, что ты..?

— Сиди здесь. Что бы ты ни услышала — не выходи. Поняла?

— Мам…

Она обняла меня крепко-крепко.

— Люблю тебя до последнего уголка Земли.

Я вцепилась в ее свитер, в мягкий кашемир.

— Залезь сюда со мной.

Она аккуратно разжала мои пальцы и покачала головой.

— Я не могу.

Снизу послышались шаги.

— Мам, — прохрипела я.

— Ни звука. — Она быстро закрыла панель.

В укрытии было так тесно, что мне казалось, будто я задыхаюсь. Здесь не пахло нашим домом. Только пыль и чистящие средства забивали нос. Было темно. Совсем темно, кроме тонкой полоски света, просачивающейся через стык досок.

— Блайт, — произнес кто-то. Голос был мягкий, но в этой мягкости что-то неестественное, как улыбка, за которой пряталась ложь. Точно так же мамино лицо выдавали морщинки у губ, когда она пыталась скрыть правду.

Я прижалась лицом к щели, пытаясь увидеть хоть что-то. Прямо передо мной виднелся коридор: старинный ковер на блестящем паркете, картина на противоположной стене.

Я уставилась на мазки кисти. Некоторые были резкими и злыми, другие — плавными и спокойными. Никогда раньше я этого не замечала, хотя проходила мимо этой картины каждый день.

— Что вы здесь делаете? — мама старалась говорить спокойно, но голос ее дрожал. — Где Роберт?

Раздался укоряющий цокот.

— Ну же, Блайт. Не притворяйся дурочкой. Тебе это не идет.

Мама на мгновение замолчала.

— Что вам нужно? Что бы ни понадобилось, я вам все отдам.

— Как мило с твоей стороны. Правда, трогательно. Всегда была ты почище своего благоверного. — Голос звучал так, будто этот человек знал моих родителей, но я не могла припомнить ни имени, ни лица.

— Пожалуйста, — выдохнула мама. — Не причиняйте нам вреда. У нас есть дочь.

Шаги, приглушенные ковром.

— И где же эта дочь сейчас?

Все мое тело затряслось. Будто молния ударила в меня, и теперь по венам текли одни только ее остаточные разряды.

— Она на ночевке. У подруг по школе, — ответила мама, и голос ее дрожал так же, как я.

Молчание.

— Ты бы мне не солгала, Блайт? Я не люблю, когда мне лгут.

Слезы катились по моим щекам, пока я снова наматывала на палец ту самую нитку от джинсов. Так туго, что, наверное, до крови.

— Я не лгу, — прошептала мама.

Мужчина задумчиво хмыкнул, и его тень заслонила ее. Я сильнее прижалась лицом к щели, чтобы лучше видеть. В поле зрения попал носок ботинка. Кожаная, темно-коричневая обувь с изящной строчкой. В центре — герб в форме щита с львом. Над ним — надпись на латыни, но разобрать ее я не смогла.

— Знаешь, я тебе верю, — сказал он. — Ты всегда была послушнее Робби. Но боюсь, уже слишком поздно. Что он мне задолжал, оплачено кровью. А из-за его предательства придется расплачиваться и тебе.

Ботинок исчез, и снова раздался тот самый хлопок.

Но теперь я знала, что это не петарда. Это было нечто гораздо хуже.

Мама дернулась, исчезла из моего поля зрения, а потом снова появилась, пошатнувшись. Она прижала руку к груди и медленно опустилась на пол. Кровь растекалась по ее светло-сиреневому кашемировому свитеру — тому самому, что так мягко ощущался под моими пальцами.

Перед глазами поплыли черные пятна. Дышать. Я должна дышать.

Я делала короткие глотки воздуха. Больше не получалось.

Мамины серо-сиреневые глаза — наши глаза — распахнулись широко... и застыли, больше не мигая. Ее руки обмякли, раскинувшись на старом ковре. Тот самый, на который она всегда велела мне не проливать сок.

Но теперь проливалась она сама. Ее жизнь стекала в узоры ковра.

Тень снова скользнула по ее телу, и в поле моего зрения вошел мужчина. Он выглядел так, будто принадлежал этому миру. Будто жил в одном из особняков за несколькими акрами отсюда. Человек, которого мы могли встретить в клубе или на воскресной службе. Светло-коричневые брюки, рубашка на пуговицах, немного растрепанные светло-русые волосы.

Но руки выдавали в нем совсем другого человека: черные перчатки и пистолет в ближайшей ко мне руке.

Меня затрясло так сильно, что я почувствовала, как по ногам стекает горячая жидкость, пропитывая джинсы.

— Проверь ее, — сказал другой голос. Тот самый, что насмехался над моей мамой. Тот, кто приказал пролить ее кровь. Тот, чей ботинок со львом я запомнила навсегда.

Мужчина передо мной присел на корточки, стараясь не наступить в лужу крови — в мамину кровь. Два пальца в перчатках осторожно коснулись ее шеи. Он повернулся, глядя на того, кого я не видела.

— Мертва.

Мои ноги подкосились. Ушла. Моя мама. Черные пятна снова заплясали перед глазами, грозя утащить меня в небытие.

— И слава Богу, — прошипел тот голос. — Обыщите каждый угол этого дома. Я хочу быть уверен, что эта соплячка действительно на ночевке. Если нет — убить.

Его шаги начали удаляться по коридору, но слова продолжали гудеть в моих ушах.

Ночевка… Мамино спасение для меня. Ее красивая ложь, которая дарила мне жизнь.

Но это не та, что была теперь мама. И не та, что стал папа. В груди разлился огонь, когда я медленно сползла на пол, сжимаясь, чтобы поместиться в узком укрытии. Я больше не могла держаться на ногах.

Все, чего я хотела, — уйти вместе с ними. В ту же тьму. В тот же покой.