Прекрасное изгнание

17

Линкольн

Что-то в том, как она произнесла: «Деньги не решают все», задело за живое. А вместе с этим пришло еще одно — неожиданное — ощущение.

Сомнение.

А не швыряюсь ли я деньгами с той же холодной отстраненностью, с какой это делал мой отец?

Арден отложила бургер на кофейный столик.

— Я просто пошутила. Не хотела…

Я отмахнулся:

— Все нормально.

Ее взгляд стал жестче. В глазах вспыхнул тот самый стальной огонь:

— Нет, не нормально.

Я открыл рот, чтобы бросить какое-нибудь дежурное «все в порядке», но Арден опередила меня.

— Не ври мне. — В ее серо-сиреневых глазах была мольба. — Можешь не говорить, что оставило эти тени в твоих глазах. Но только не ври. Не после того, как я рассказала тебе о самых тяжелых моментах своей жизни.

Я выругался себе под нос. Блядь, она была права. Я бы был последней сволочью, если бы начал выдумывать красивые истории, чтобы прикрыть то, что задело меня по-настоящему. Но выложить все как есть? Это было не в моем стиле.

Потому что когда ты выкладываешь все на стол, это становится оружием. Оружием против тебя. И отец научил меня этому лучше всех.

Мой взгляд скользнул к картине, что стояла в центре комнаты. Она вцепилась в меня — как и все искусство Арден. Но эта была другой. Более честной. Голой.

Я смотрел на кровоточащее сердце. Эти шипы могли его как защищать, так и держать в заточении. А может, были просто метафорой — жесткости внешнего мира. Но цветы… они цвели несмотря ни на что.

— Это красиво, — прошептал я.

Арден проследила за моим взглядом, потом долго смотрела на картину.

— Думаю, она мне нравится.

— Ты не всегда любишь свои работы?

Она покачала головой, темные пряди выскользнули из пучка, в волосах застряли пятна краски.

— Нет. Но эта... она меня пугает.

— И это хорошо? — Я хотел знать больше. Все. Как устроен ее красивый, сумасшедший мозг, особенно в момент творчества. И разве это не было чертовски нечестно? Я хранил свои тайны, как последний ублюдок, но хотел ее — целиком.

— Страх, дискомфорт — это значит, я чувствую. Искусство должно заставлять чувствовать. — Она снова посмотрела на холст. — Иногда, если повезет, кусочки сходятся, и я нахожу правду.

Сердце в груди забилось сильнее:

— А в этой что за правда?

— Иногда, чтобы расцвести, надо истечь кровью. — Голос был не шепотом, но в нем была спокойная сила. И хрипотца. Как те шипы на холсте.

Ее слова затерли прежние. Залили их с головой. И сделали меня безрассудным.

— Мой отец убил мою мать.

Моя правда. Моя кровь — на холсте.

С такими словами я ожидал шок. Вздох. Все, что угодно. Но не от Арден. Она просто смотрела на меня. Принимала. И ждала. Не бросила ни одной банальной фразы, которые я слышал тысячу раз:

«Мне жаль твою утрату».

«Теперь она с ангелами».

«Она всегда будет рядом, в твоем сердце».

Нет, у Арден все было иначе. Молчание говорило за нее. Молчание, в котором было принятие. В нем было приглашение — рассказать еще. Поделиться еще каплей крови.

— Он не выстрелил ей в голову. Не вонзил нож в сердце. Но он убил ее — все равно.

И только тогда Арден заговорила. Дала мне слова. С ними — еще больше понимания:

— Есть тысячи способов убить человека.

Я сжал колени, пальцы вцепились в джинсы, пока не начали неметь.

— Да. А мой отец — мастер не оставлять улик.

Она не отводила взгляд. В нем было столько принятия, что я пошел дальше:

— Ему нужна власть. Контроль. Он должен чувствовать, что может заставить всех вокруг подчиняться. — Перед глазами вспыхнули черты его лица. Каменное, холодное. — Он выстроил для нее идеальную ловушку. Пообещал навсегда. Пообещал красивую жизнь. А потом запер в башне, пока изменял каждый день, унижал, внушал, что она ничто. Просто дорогой аксессуар.

Ее «башней» стал пентхаус на Верхнем Вест-Сайде. Вид на парк. Обещание навсегда. Но «навсегда» стало тюрьмой.

Пальцы сжались так сильно, что побелели. Ноги онемели. Но я не остановился.

— Он душил ее по капле. Гасил свет в ней. Она пыталась бороться. Брала нас с Элли из школы и везла на Кони-Айленд. Давала нам ложиться спать в полночь, кормя всяким мусором, который отец запрещал. Мы смотрели «Балбесов», «Инопланетянина» и «Капитана Крюка». Она читала нам сказки, озвучивала всех героев.

Голос предательски дрогнул. Перед глазами стояла мама, читающая «Там, где живут чудовища», пока я смеялся до боли в животе.

— Она пыталась уйти, — выдавил я. — Но отец сразу все узнал. Бросил ей на стол досье. Доказательства, что она — якобы — плохая мать.

В глазах Арден вспыхнул огонь:

— Он угрожал забрать вас у нее.

— Элли почти ничего не помнит. Только то, как мама стала… другой. Как будто она была, но уже не жила. Не играла. Не озвучивала персонажей. Просто уходила. В бутылку. И не вернулась.

Я не заметил, как она подошла. Но вдруг ее пальцы оказались в моих. И они были не хрупкими. Они были крепкими. Как и она.

Она пробралась сквозь мою мертвую хватку и заставила держаться за нее. В тот момент я чувствовал все. Ее силу. Ее доброту. Капли краски на коже — цену, которую она платила за искусство. За то, что достало меня до самой души.

Я смотрел на наши переплетенные пальцы. Еще один вид искусства.

— Она вылетела с моста на севере штата. Элли было шесть, мне семнадцать. В ее крови алкоголя было вдвое больше нормы. Отец выдал все за несчастный случай. Сам рыдал, играл роль убитого горем вдовца. Но на месте аварии не было следов торможения.

Арден сжала мои пальцы. Так же крепко, как я держался за нее.

— Потеря и кража.

Я поднял взгляд.

— Путаница чувств, — хрипло сказала она. — Ты потерял ее. Злишься, что, возможно, она не боролась до конца. Злишься на отца. За его жестокость. За то, что убивал ее.

— Путаница, — повторил я. — Как на твоей картине.

Ее губы дрогнули в слабой, едва заметной улыбке:

— Верно.

— Я плохо делюсь такими штуками.

— По-моему, у тебя хорошо получается.

Я выдохнул. По-настоящему. Впервые за долгое время.

— Иногда, чтобы расцвести, надо истечь кровью, — повторил я ее слова.

— Иногда, — кивнула она. — Главное — что ты делаешь с этой болью. Превращаешь ли ты ее в свет. Или в тьму.

— Ты приносишь свет.

Настоящая улыбка озарила ее лицо.

— Не все со мной согласятся. Особенно если посмотреть на мои картины.

Я покачал головой:

— Значит, они просто не видят. Не видят тебя. Потому что только пройдя через тьму, можно дотянуться до света.

— Именно так я и думаю. Одно не существует без другого.

И правда — не существует.

— Я знаю эту путаницу, Линк, — мое имя прозвучало на ее языке, как ласка, как прикосновение. — Я знаю, как это — скучать по кому-то и одновременно ненавидеть. Я до сих пор не уверена, что когда-нибудь смогу простить отца за то, чего он нас всех лишил. Не уверена, что смогу простить мать — за то, что, возможно, она была соучастницей. Но это не мешает мне любить их обоих.

Каждое слово било прямо в грудь. Потому что я чувствовал ту же борьбу, когда думал о маме. Я заставил себя отпустить ее руку, хоть это было последнее, чего мне хотелось. Повернулся, вытащил телефон, ввел код и открыл последний снимок в альбоме.

— Она была и тьмой, и светом, — хрипло сказал я, разворачивая экран к Арден.

Я знал это фото наизусть. Если бы у меня был хоть капля художественного таланта, я мог бы нарисовать его с закрытыми глазами.

Мне было двенадцать, Элли — всего год. Мы шли по траве в Центральном парке, держась за руки. Я за одну, мама — за другую. Элли сияла, у нее была беззубая улыбка, мама — живая, смеющаяся. У нее были такие же волосы — светло-русые с оттенком корицы, как у Элли, но глаза... серые. Таких больше ни у кого из нас не было.

— Она красивая, — прошептала Арден.

Я ничего не ответил. Просто провел пальцем по экрану, переключив фото. Официальный портрет, сделанный за месяц до ее смерти. На нем не было жизни. Даже в шестилетней Элли, сидящей рядом с матерью — женщиной с потухшими глазами.

— Сколько боли, — почти неслышно сказала Арден. — И ярости, — добавила она, переводя взгляд на моего отца. Его идеально уложенные темные волосы. И те самые темно-карие глаза.

— Я похож на него. И ненавижу это, — пробормотал я.

Взгляд Арден метнулся ко мне, сверкнул.

— Вот уж черта с два. — Она протянула руку, кончиками пальцев коснулась кожи под моими глазами. — В них есть свет. Жизнь. В его — пустота. Ты не можешь быть менее похожим на него.

Внутри что-то сдвинулось. Будто меня перекалибровали, без моего разрешения.

— Спасибо, — прошептал я.

Ее рука отпрянула.

— Спасибо, что показал мне это.

Мы долго смотрели друг на друга. Потом я заставил себя отвернуться:

— Не думаю, что ты будешь так благодарна, когда бургер остынет.

Она усмехнулась:

— Ела и похуже, чем холодный чизбургер.

Я открыл ванильный милкшейк и макнул в него картошку фри:

— По крайней мере, это не испортится.

Арден с ужасом наблюдала, как я закинул картошку в рот.

— Ты это сейчас серьезно? Картошка фри и молочный коктейль?

Я расхохотался:

— Скажешь тоже, будто я лук с печенью на мороженое кладу.

— Да ты почти это и сделал, — обвинила она.

— А ты пробовала хоть раз? — Я прищурился.

— Мне не надо пробовать, чтобы знать, что это мерзость.

Я взял еще одну картошку, макнул в коктейль и протянул ей:

— Боишься, да?

Это зажгло ее огонек. Она распахнула рот, и я вложил туда картошку. Я не мог отвести взгляда, пока она жевала. Медленно ее брови поползли вверх, выражение лица сменилось на ошарашенное и... довольное.

— Ну что, вкусно? — Я сам не знал, почему мне так важно было, чтобы ей понравилось мое странное пристрастие.

Улыбка растянулась по ее лицу:

— Черт бы тебя побрал, Ковбой. Теперь я тоже чокнутая, которая макает картошку в коктейль.

— Думаю, ты переживешь, — я подался вперед и провел большим пальцем по ее нижней губе, стирая капельку коктейля.

Ее губы приоткрылись, она резко вдохнула. Наши взгляды встретились, и в ее глазах закружилось желание, делая сиреневый почти черным. Мой палец замер, касаясь той идеальной, мягкой кожи ее губ.

Арден наклонилась ближе. Моя рука скользнула по ее щеке, пальцы запутались в растрепанных волосах. Господи, мне нужно было ее поцеловать. Нужно было знать, будет ли она затягивать, как ее искусство, — без пощады. Мы были так близко, что наши дыхания смешались.

Брут залаял — громко и требовательно.

Арден вздрогнула, резко отшатнулась, вынырнув из того тумана, где мы оба потерялись. Она рассмеялась, щеки покрылись румянцем:

— Он злится. Обычно к этому моменту я уже делюсь с ним картошкой.

Я зыркнул на Брута:

— Не уверен, что он ее заслужил, — проворчал я.

Вот же чертов пес — обломщик.