Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 9

Комнаты казарм дворцовой стражи тонули в густой, тяжёлой тишине, нарушаемой лишь мерным храпом да отдалённым скрипом деревянных коек. Воздух был спёртым, пропахшим потом, кожей и металлом — знакомым, почти родным запахом солдатской доли. Но Лу Синь не спал.

Он лежал на своей жёсткой, аскетичной койке, вытянувшись по струнке, словно на параде. Лунный свет, пробивавшийся сквозь высокое узкое окно, заливал потолок холодным, серебристым сиянием, превращая его в немое полотно, на котором его сознание проецировало проклятые образы прошедшего дня. Его кулаки, лежавшие на груди, были сжаты до побеления костяшек, а в висках отчаянно стучало, выбивая ритм его смятения.

Его разум, обычно ясный и дисциплинированный, как отточенный клинок, теперь был похож на исписанный хаотичными знаками свиток, который он не в силах был ни свернуть, ни понять.

Он снова видел её. Тан Лань, бегущую по саду. Не её размеренную, гордую поступь, а бег — стремительный, почти дикий, с развевающимися на ветру волосами. И этот смех. Чистый, звонкий, неогранённый, от которого у него в груди сжималось что-то тёмное и непонятное. Это было не чувство ненависти или презрения, которыми он привык ограждать себя от неё. Это был диссонанс. Резкий, режущий слух диссонанс. Этого не могло быть. Это не могла быть она.

Потом другая картина. Тан Лань, называющая Шэнь Юя «испуганным цыплёнком». Да, в её голосе звучала насмешка, но… иная. Без той едкой, ядовитой злобы, что разъедала её изнутри прежде. Без той притягательной страсти, с которой она обычно смотрела на него, словно на ценную игрушку, которую никому не отдаст. Та страсть пожирала её, делая взгляд лихорадочным, а улыбку — оскалом. Сейчас же насмешка была… почти что лёгкой. Отстранённой. Как будто она смотрела на него со стороны, а не была охвачена пламенем собственной одержимости.

И самый яркий, самый невозможный образ. Тан Лань в платье простой служанки. Грубый, немыслимо дешёвый холст вместо шёлка. Её глаза, в которых читался не гнев, а чистый, животный испуг, когда капюшон спал с её головы. И её руки… её руки на его плечах. Не удар, не плеть унижения, не царапающие когти — а прикосновения. Лёгкие, неуверенные, пытающиеся поднять его. Касания, в которых была не сила, а попытка помочь. Он почти физически чувствовал их призрачное тепло сквозь ткань рубахи и латы. Это было настолько чуждо всему, что он знал о ней, что его мозг отказывался это принимать.

Затем — голос. Тан Лань, предлагающая покалеченному стражнику не только жизнь, но и место. И в её голосе не было снисходительности или холодного расчёта. В нём звучала искренняя, неподдельная боль. Та самая, что заставляет человека морщиться, сопереживая чужой муке. Он слышал её отголосок даже сейчас, в тишине казармы, и этот звук был страшнее любого крика.

И венец всего абсурда. Тан Лань, не умеющая прочитать императорский указ. Принцесса, с пелёнок окружённая учёными мужами, сжимающая свиток с видом потерянного ребёнка, который нашёл непонятную инструкцию. Её наигранная небрежность, её жалкая отмазка про «головокружение»… Это была не Тан Лань. Это был кто-то другой. Чужой. Посторонний, надевший её маску и отчаянно пытающийся в ней выжить.

Лу Синь зажмурился, но картины не исчезали. Они жгли его изнутри. Его мир, выстроенный на строгих принципах долга, субординации и ясного понимания, кто друг, а кто враг, трещал по швам. Перед ним была или гениальная актриса, разыгрывающая невероятно сложную и бессмысленную комедию, или… или случилось нечто, не укладывающееся ни в какие рамки. И та, и другая мысль была пугающей.

Он лежал без сна, а над ним витал призрак принцессы, которая смеялась, помогала, сострадала и не умела читать. И этот призрак был куда страшнее любой реальной угрозы.

Он ворочался на жесткой койке, стараясь найти удобное положение, но покой не шёл к нему. Его грызло изнутри, терзало острее любого ножа. Его План, выстраданный за долгие годы бессонных ночей и дней, наполненных ледяной яростью, был идеален в своей жестокой простоте. Заработать доверие жестокой, нопредсказуемой в своей жестокости принцессы. Приблизиться к самому сердцу дворца, стать тенью у трона. И тогда — нанести удар. Не просто убить Императора, а уничтожить его династию изнутри, превратить его наследие в пепел. И в конце… в конце насладиться местью. Показать Тан Лань, высокомерной и равнодушной, что именно она сделала, кого своим презрением обрекла на гибель. И лишь потом убить её. Медленно. Давая ей осознать всю глубину своего падения, всю тщетность её величия.

Но эта… эта новая Тан Лань была непредсказуема. Она, словно слепой разрушитель, рушила все его расчёты, все схемы, сводя с ума своей абсурдной, необъяснимой человечностью.

Его ум, заточенный под анализ угроз, лихорадочно перебирал версии, как узник перебирает звенья цепи в поисках слабого.

Вариант первый: потеря памяти. Самый логичный. Удар головой, ледяная вода озера. Могла стереть всё, как губка стирает надпись с грифельной доски. Это объясняло её незнание правил, её странные, детские вопросы, её эту дурацкую, «доброту» — может, это и есть её истинная натура, скрытая под годами наносной обиды и взращённой злобы? Но тогда… тогда она была невинна. Она не помнила ни его мать, загубленную по её прихоти, ни своего чёрствого прошлого. Как можно мстить тому, кто не помнит своего преступления? Это всё равно что сражаться с тенью, рубить туман. В этом не было ни капли удовлетворения, ни грамма той сладкой, горькой справедливости, ради которой он жил все эти годы.

Вариант второй: игра. Изысканная, садистская, изощрённая игра. Может, она всё знает? Может, она раскусила его с самого начала и теперь изощрённо издевается? Показывает ему проблеск чего-то светлого, другого, заставляет его сомневаться, чтобы потом, когда он дрогнет и начнёт верить, обрушить на него всю свою мощь и жестокость. Это было бы больше похоже на старую Тан Лань. Но… слишком сложно. Слишком абсурдно и рискованно даже для неё. Зачем принцессе крови надевать платье служанки и бегать по грязи, валяться в пыли, лишь чтобы подразнить одного-единственного стражника? Это был непозволительно дорогой спектакль для столь ничтожной аудитории.

Вариант третий: дух. Безумная, суеверная мысль, от которой по его спине, несмотря на всю его прагматичность, побежали ледяные мурашки. А что, если в неё вселилось что-то другое? Чужой дух. Дух той самой доброй, наивной девушки, которой она, возможно, могла бы стать в иной жизни. Или… или дух кого-то совсем из другого мира, из иной реальности. Эта безумная гипотеза объясняла бы всё: абсолютное незнание правил, другую манеру речи, эти странные словечки, даже шокирующее неумение читать. Она была не просто другой. Она была чужой в самом буквальном, мистическом смысле.

Лу Синь с силой, почти с яростью, провёл ладонью по лицу, словно пытаясь стереть эти противоречивые образы. Все варианты были плохи. Каждый вёл в тупик. Каждый лишал его главного — твёрдой почвы под ногами и ясной, чёткой цели.

Он оставался один на один с самой неразрешимой загадкой в своей жизни. И отгадка грозила уничтожить либо его месть, либо его рассудок.

Три пути расходились перед его внутренним взором, и каждый из них был устлан шипами.

Если это игра — то он находится в смертельной опасности, куда более изощрённой, чем любая открытая угроза. Его План, выстраданный и отточенный, превращается в жалкий фарс, который его враги уже, наверное, с насмешкой читают, как плохую пьесу. Он становится пешкой в своей же собственной партии, и эта мысль была унизительна.

Если это дух — то он имеет дело с чем-то, лежащим за гранью его понимания. С силами, против которых бесполезны сталь и яд. Его месть, земная и приземлённая, теряет всякий смысл перед лицом потустороннего. Как можно наказать дух? Как можно заставить ответить призрак? Это всё равно что пытаться заключить в темницу туман.

Если это потеря памяти…Его месть теряет смысл точно так же, обретая привкус горькой несправедливости. Убийство невинной, пусть и в теле врага, — это не возмездие. Это низость, на которую он, как ему казалось, не был способен.

Он поднялся с койки с тихим стоном скрипнувших пружин и подошёл к узкому, похожему на бойницу окну. Лунный свет отливал холодным серебром на его неподвижном лице. Впереди, во тьме, высилисьтёмные крыши дворца — гигантского, спящего зверя, в чьём чреве таились все его боли и все его клятвы. Там, в одном из роскошных покоев, утопая в шёлках, спала Загадка. Ключ к его мести. Ключ, который он так яростно стремился повернуть, и который внезапно перестал подходить к замку.

Его конечная цель не изменилась. Не могла измениться. Императорская семья должна была ответить за всё. Кровь его семьи требовала отмщения. Но теперь путь к этой цели был окутан густым, непроглядным туманом, в котором таились незнакомые очертания и новые, неизвестные ловушки.

Он должен был быть осторожен. Осторожнее, чем когда-либо прежде. Он должен был отбросить ярость и дать волю холодному, безжалостному анализу. Наблюдать. Подмечать каждую мелочь, каждую интонацию, каждую тень в глазах. Изучать. Как учёный изучает странный, новый вид, пытаясь понять его повадки, его страхи, его слабости. Пытаться понять, кто или что теперь носит имя Тан Лань.

А потом… потом предстояло самое страшное. Решить. Можно ли мстить тому, кто не виновен? Можно ли пролить кровь, в которой нет памяти о преступлении? Или… Или нужно сначала заставить её вспомнить? Вернуть ей всё украденное амнезией прошлое, все её злодеяния, всю её чёрствую сущность. Заставить её вновь стать той самой монструозной принцессой, которую он ненавидел всеми фибрами души? Чтобы его месть, наконец, вновь обрела свой истинный, горький, ядовитый вкус.

Эта мысль была самой тёмной из всех. Она была хуже любого прямого убийства. Она делала его не просто палачом, а мучителем, творцом страданий.

Он лёг обратно, уставившись в потолок. Сон бежал от него, как от прокажённого. Впереди была аудиенция у Императора. И он, как тень, должен был неотступно следовать за своей новой, непознанной, пугающе непредсказуемой госпожой. Игра изменилась до неузнаваемости. А он всё ещё не знал новых правил. Он даже не знал, кто теперь его противник. И впервые за долгие годы его железная уверенность дрогнула, уступив место ледяной, всепроникающей неуверенности.