Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 25

Возвращение во дворец ударило по сознанию резким контрастом, словно попадание в растревоженное осиное гнездо. Та тихая, размеренная атмосфера, что обычно царила в этих стенах, была взорвана напряжённой, звенящей суетой. У входа в её покои столпилась неестественная группа: несколько императорских стражников в массивных, мрачных доспехах, куда более тяжёлых и официальных, чем латы Лу Синя; евнух, бледный и дрожащий, как осиновый лист на ветру; и — сердце Снежи сжалось ледяной хваткой — Цуй Хуа. Лицо служанки сияло странной смесью подобострастия и не скрываемого злорадства, а в глазах плясали торжествующие огоньки.

Увидев приближающуюся госпожу, Цуй Хуа бросилась вперёд, совершила низкий, почти театральный поклон и протянула на ладони тот самый нефритовый феникс. Камень холодно поблёскивал в её руке, словно обвинение.

— Ваше высочество! Мы нашли! Мы нашли вашу драгоценность! — её голос искусно дрожал, изображая праведное волнение. — Эта… эта подлая воровка Сяо Вэй! Она украла его! Я обнаружила пропажу, когда вы ушли, и сразу подняла тревогу! Этот евнух, — она резко указала на несчастного слугу, который, казалось, готов был провалиться сквозь землю, — видел, как она в одиночку входила в ваши покои! Мы сразу же вызвали чиновников из бюро расследований, ведь вас, нашей защитницы, не было на месте!

Евнух, бледный как погребальный саван, лишь закивал, подтверждая каждое слово, его глаза были полны животного страха. Стражники стояли неподвижно, их позы говорили о готовности действовать по первому приказу. Воздух был густым и тяжёлым, пропитанным ожиданием бури.

Тан Лань стояла, застывшая, как изваяние, в то время как слова Цуй Хуа впивались в неё, словно отравленные иглы. Каждая фраза была тщательно отточенным кинжалом, обернутым в бархат притворной преданности.

— Все знают, как вы дорожите этой вещью, светлейшей памятью о вашей покойной матушке! — голос Цуй Хуа звенел подобранной скорбью, но в её глазах плясали демоны торжества. — В прошлый раз вы… вы собственноручно сломали пальцы той несчастной служанке, что всего-лишь нечаянно уронила её! А эта… эта Сяо Вэй осмелилась не просто коснуться её, а украсть! Вынести из ваших покоев! Неслыханная подлость! Чёрная неблагодарность!

Снежа слушала, и первоначальный ужас, леденящий и парализующий, медленно, но верно начинал вытесняться иным, куда более опасным чувством — холодной, кристально чистой яростью. Она чувствовала, как по её спине пробегают мурашки, но теперь это был не страх, а предчувствие бури.

Её разум, острый и ясный, работал с пугающей скоростью. Она понимала. Понимала всё до мелочей. Для прежней Тан Лань, жестокой и надменной принцессы, этот нефритовый феникс мог быть святыней, символом власти и болезненной памяти, за которую она была готова калечить и убивать. Судя по рассказам Сяо Вэй этот кулон остался Тан Лань от матери.

Но для неё, для Снежи, это была всего лишь безделушка. Красивая, но бездушная вещь, не стоящая и мизинца невинного человека. И она отчётливо видела настоящую, отвратительную «подлость» — не в мнимых действиях доброй, простодушной Сяо Вэй, а в этом тщательно поставленном, театральном представлении, которое с таким сладострастием разыгрывала Цуй Хуа. Она видела ложь, сплетённую из полуправд, видела подлый намёк на прошлые злодеяния, призыв к жестокости, которая должна была пробудиться в госпоже.

И в этот миг Тан Лань осознала себя не жертвой кражи, а единственным щитом, стоящим между невиновной и машиной дворцовой интриги, готовой её перемолоть. Холодная ярость застыла в её взгляде, превращая его в сталь.

Но её гнев был направлен не на отсутствующую обвиняемую. Его вызвало нечто иное, куда более острое и личное.

— Где Сяо Вэй? — её голос прозвучал тихо, почти шёпотом, но в нём звенела такая опасная, ледяная сталь, что даже Цуй Хуа на мгновение смолкла, отшатнувшись. Воздух вокруг застыл, напрягшись.

— Её… её уже увел господин Шэнь Юй, — протараторила она, поспешно оправляясь и снова надевая маску подобострастия, но в глазах мелькнула тревога. — Для передачи в бюро расследований. Чтобы начать допрос… с пристрастием, как и положено в таких…

«Увёл? Не дождавшись меня?»

Эта мысль ударила, как обухом по голове. Это было последней каплей, переполнившей чашу её терпения. Внезапное, яростное, всепоглощающее возмущение вспыхнуло в её груди белым пламенем. Не из-за кражи. Не из-за безделушки. Из-за самоуправства. Из-за наглого нарушения субординации. Из-за того, что какой-то чиновник, пусть и из грозного бюро, посмел увести её служанку, не удосужившись дождаться возвращения самой госпожи, не спросив её мнения, не получив её прямого приказа. Это был прямой вызов. Плевок в лицо её авторитету, и без того шаткому в этих стенах.

Её лицо, искажённое внезапной яростью, стало идеальной маской гнева. И слуги, и стражи, затаив дыхание, увидели в этом привычную, ужасающую ярость первой госпожи, разгневанной дерзкой кражей своей святыни. Они замерли в ожидании взрыва, молчаливых приказов о наказании, привычного урагана жестокости. Они и не догадывались, что истинная причина бури, бушевавшей в её душе, была в чём-то ином — в оскорблённой гордости, в уязвлённом праве быть хозяйкой в своём доме, в холодной ярости от того, что её слово оказалось ничто для тех, кто должен был склоняться перед ним.

— Лу Синь! — её команда прозвучала резко, как удар хлыста, разрезая напряжённый воздух. — За мной!

Не удостоив ошеломлённую Цуй Хуа и перепуганных стражников даже взглядом, она резко, словно вихрь, развернулась и зашагала прочь от своих покоев. Её шаги были твёрдыми, быстрыми, почти мужскими, а подол роскошного платья взметался позади неё, словно знамя, поднятое перед битвой.

Она шла не спасать Сяо Вэй из абстрактного чувства справедливости. Нет. Она шла карать. Карать тех, кто посмел действовать без её высочайшего разрешения, кто нарушил незыблемый порядок, посягнув на её право вершить суд в своих владениях. И в этот момент в её осанке, в каждом повороте головы, в глазах, горевших холодным, безжалостным огнём, было больше от прежней, грозной и непреклонной Тан Лань, чем за все предыдущие дни, вместе взятые. Лу Синь, не задавая вопросов, инстинктивно сжав купленные шали в одной руке, шагнул за ней, его собственная, долго копившаяся ярость наконец-то нашла знакомый, понятный объект — врага, дерзко посягнувшего на авторитет его госпожи.

Но он видел не только ярость. Он, чей взгляд был заточен на малейших оттенках лжи, видел и другое. В жёсткой линии её губ, в чуть слишком учащённом дыхании читалась тревожность. Не из-за произошедшего беспорядка, а из-за чего-то более личного, более глубокого. Это было переживание за ту самую служанку. За друга. Тан Лань шла не просто быстро — она почти бежала, её плечи были напряжены, словно она пыталась физически достичь цели быстрее, чем свершится непоправимое. Эта служанка была ей важна. По-настоящему дорога. Лу Синь чувствовал это каждой клеткой своего существа. И он чувствовал, как Тан Лань больно, до физической спазмы, от этой тревоги за Сяо Вэй. Он почти осязал эту чужую боль, глядя на застывшее в гневе и страхе лицо госпожи. Сяо Вэй, вероятно, была единственным человеком во всём этом проклятом дворце, кто относился к Тан Лань не с раболепным страхом или ядовитой лестью, а с простой, искренней добротой.

Она остановилась у тяжёлых, мрачных дверей бюро расследований, разрываемая бурей противоречивых чувств — яростью и беспомощностью, гордыней и страхом. В душе Лу Синя словно что-то защимило, сжалось от незнакомой, щемящей жалости. Он вдруг, с пугающей ясностью, осознал, что по сути Тан Лань — одна. Совершенно одинока в этих бесконечных, холодных стенах. И сейчас её единственный, по-настоящему дорогой человек — в смертельной опасности. Он сам не понял, как его рука, тяжёлая и привыкшая к мечу, сама потянулась к её плечу. Отчего-то жгуче, до боли хотелось её поддержать, дотронуться, передать хоть крупицу твёрдости, успокоить этот немой ужас в её спине.

Но в тот же миг женщина сделала резкий вдох и двинулась ко входу, отбрасывая слабость. Он опустил руку, сам не понимая, что пытался сделать, смущённый этим порывом. В то, что Сяо Вэй могла украсть реликвию, он не верил и на грош. Но сейчас он был готов без вопросов последовать за своей госпожой в самую гущу этой битвы — не за справедливость, а за ту самую светлую, глупую душу, что стала для неё якорем в этом море льда и ненависти.