Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 3

Сяо Вэй дрожащими, но удивительно ловкими руками расчёсывала длинные, иссиня-чёрные, тяжелые и шелковистые волосы госпожи. В бронзовом зеркале отражалось бледное, как луна, лицо Тан Лань с огромными, полными немого смятения глазами. Снежа всё ещё не могла привыкнуть к этому отражению. Каждое движение в зеркале было чужим, каждый взгляд — загадкой. Она ловила себя на мысли, что ждет увидеть в глубине зрачков свои собственные, знакомые черты, но находила лишь красивую, холодную и абсолютно чужую маску.

Благо, хоть удалось выпроводить всю эту свиту — лекаря, евнухов и ту другую, хищную служанку — из покоев под предлогом головной боли и необходимости покоя. Осталась только Сяо Вэй, чья преданность, подкрепленная тем видением-воспоминанием, казалась единственной опорой в этом шатком новом мире.

— Сяо Вэй… — тихо начала она, боясь спугнуть хрупкое, зарождающееся доверие служанки, как пугливую птичку. — Прости, что я такая… растерянная. В голове после падения всё путается, как в тумане. — Она сделала паузу, глядя на отражение девушки в зеркале. — Расскажи мне… обо мне. Всё, что приходит в голову. Любые мелочи. Чтобы я смогла за что-то зацепиться и припомнить.

Сяо Вэй кивнула, её доброе, круглое лицо стало сосредоточенным и серьёзным, приняв на себя непривычную ответственность. Она аккуратно разделила волосы на пряди.

— Конечно, госпожа. Вы — её высочество Тан Лань, первородная дочь императора Тан Цзяньюя. Вам уже минуло тридцать две зимы. Вы… — девушка замявшись, опустила глаза на гребень в своих руках, — вы вдова. Ваш супруг, молодой генерал Ли Чжэн из знатного и доблестного рода Ли, пал от руки подлого наёмного убийцы прямо в день вашей свадьбы, когда вы возвращались во дворец после церемонии. Это было… двенадцать зим назад.

Снежа замерла, ощутив ледяной холодок, пробежавший по спине. Двенадцать лет. Практически вся сознательная жизнь. Вдовство. Убийство в самый счастливый день… Какая же это должна была быть чудовищная, незаживающая травма для той, чье тело она теперь занимала. В ее голосе, когда она заговорила снова, звучала неподдельная жалость.

— Его величество, ваш отец, предлагал вам других достойных женихов из лучших семей империи, — Сяо Вэй принялась закреплять пряди волос в сложную, изящную причёску, ее пальцы двигались быстро и умело, заплетая их с привычной легкостью. — Но вы… вы отказывали всем. Резко и бесповоротно. Говорили, что никто не сравнится с доблестью и благородством генерала Ли. А потом… потом и вовсе перестали принимать любые ухаживания и разговоры о замужестве.

В голосе служанки сквозила неподдельная, щемящая грусть и какая-то безнадежность. Снежа понимала — такой категоричный отказ от новой жизни мог быть не только верностью погибшему мужу, но и проявлением гордыни, упрямства или жестокости Тан Лань, ее нежеланием уступать воле отца или принимать утешение.

— Знаешь, Сяо Вэй, это… это я помню. Смутно, но помню, — соврала Снежа, стараясь, чтобы голос звучал как можно более естественно, чтобы не показаться совсем уж безумной, потерявшей всю память. Ей нужно было оставить себе пространство для маневра, не раскрывая всей правды. Она сделала вид, что задумалась, глядя на свои незнакомые тонкие пальцы. — Расскажи что-нибудь другое. О повседневном. О дворце. Мой отец… Его Величество… он заходил проведать меня после… происшествия?

Сяо Вэй потупилась, ее пальцы, заплетавшие сложную узорную косу, замедлились, стали неуверенными. Нефритовая шпилька в ее руке казалась вдруг невероятно тяжелой.

— Его величество очень занят государственными делами, бесконечными докладами и приемами послов… — начала она заученно, по-видимому, повторяя официальную версию, которую ей самой не раз внушали. Но, поймав в зеркале незнакомый, лишенный привычной высокомерной холодности, а лишь полный искреннего вопроса взгляд госпожи, она сдалась, и плечи ее обреченно опустились. — Нет, госпожа. Он не приходил. Он… — голос ее стал совсем тихим, — он навещал только её высочество третью принцессу, Тан Мэйлинь (谭美琳). У нее была лихорадка на прошлой неделе… Он её очень любит… — Сяо Вэй вдруг осознала, что сказала что-то лишнее, непростительно откровенное, и замолчала на полуслове, сжав губы.

— А меня нет что-ли? — взбудоражилась Снежа, и в её голосе, тихом и надломленном, прозвучала не её собственная, а какая-то чужая, глубокая, застарелая боль. Боль настоящей Тан Лань, эхом отозвавшаяся где-то в самых потаенных уголках этого тела, в памяти, записанной в каждой клетке. Это была боль ребенка, годами ждущего у закрытой двери.

Сяо Вэй вздрогнула, услышав этот уязвлённый, почти детский вопрос, несвойственный ее госпоже. Она быстро, с привычной опаской оглянулась, проверяя, не притаилась ли за ширмами вторая служанка с острыми ушами, и, наклонившись к уху госпожи, зашептала так, что слова были едва слышны даже в звенящей тишине покоев:

— Говорят… что императрица-мать, мать принцессы Мэйлинь, была его великой, единственной любовью. А ваша матушка… — голос Сяо Вэй стал шепотом паутины, — была браком по расчёту, для укрепления союза с северными кланами. И… и умерла при ваших родах. Его величество… он, возможно, винит вас в этом. Считает, что вы… забрали её у него.

Ледяная, бездонная пустота разлилась внутри Снежи. Вот он. Корень всего яда, всей горечи и жестокости Тан Лань. Отвергнутая дочь, обвинённая в смерти самой матери, с самого первого своего вздоха. Затем — потеря единственного человека, который, возможно, мог бы ее полюбить, мужа. Заточённая в золотой клетке собственного горя, злобы и всеобщей неприязни. Ей стало до физической тошноты, до слез жаль эту женщину, чьё тело и чью сломанную судьбу она теперь невольно заняла. И еще кто-то толкнул её в озеро. Нарочно? Желая довершить начатое?

— А что с тем… кто толкнул меня? — сменила она тему, глотая комок в горле и отчаянно пытаясь взять себя в руки, чтобы не расплакаться здесь и сейчас.

— Расследование ведётся, госпожа. Пока никого не нашли. Но… — Сяо Вэй снова замялась, ее пальцы замерли в волосах госпожи.

— Но что? Говори. — В голосе Снежи невольно прозвучала сталь, унаследованная от предков-воинов.

— Вашего прежнего стража… того, что был на посту у озера в ту ночь… наказали. Пятьюдесятью ударами тяжёлых палок. За халатность.

Снежа резко обернулась, чуть не вырвав прядь волос из рук служанки. Боль от неожиданного рывка отозвалась в корнях.

— Что⁈ За что? Он же не виноват, что меня толкнули! Он жив? — ее вопросы посыпались градом, голос звенел от возмущения и ужаса.

На лице Сяо Вэй отразилось самое настоящее, неподдельное, абсолютное изумление. Она смотрела на госпожу широко раскрытыми глазами, будто та внезапно заговорила на древнем, забытом языке демонов или начала парить под потолком.

— Госпожа… вы… вы переживаете о нём? — прошептала она, не веря своим ушам. Ее губы едва двигались. — Обычно… обычно вы сами назначали такое наказание за куда меньшие провинности… Он жив, но едва. Дышал на ладан. Его… его выбросили за пределы дворца. Если выживет — и на том спасибо. У вас теперь новый страж, Лу Синь (鲁迅), — именно он то и вытащил вас из воды.

У Снежи похолодело внутри, будто ее окатили ледяной водой. «Выбросили за пределы дворца» с перебитой спиной и раздробленными внутренностями после пятидесяти ударов тяжелыми палками — это не наказание, это медленный, мучительный смертный приговор. Без крова, без помощи, под открытым небом.

Она сжала руки в кулаки, чувствуя, как её собственная, добрая, воспитанная в справедливости натура яростно восстаёт против чудовищной, обыденной жестокости этого мира. Гнев закипал в ней, чистый и жгучий. Она не могла исправить всё прошлое Тан Лань. Не могла воскресить мать или мужа. Но она могла попытаться изменить её настоящее. Прямо здесь и сейчас. С этого одного, маленького акта мелосердия.

— Сяо Вэй, — сказала она твёрдо, глядя на отражение в зеркале — на бледную, красивую, все еще чуждую ей женщину, в глазах которой теперь горел решительный, чужой для этого лица огонь. — Можешь найти его? Того стража. Узнай, где он, и помоги ему. Тайно. Дай ему денег из моих личных средств, найми лекаря, самого хорошего. Обеспечь, чтобы у него было где жить, пока не поправится. — Она сделала глубокий вдох. — И скажи… скажи, что это приказ принцессы Тан Лань. Ее личная воля.

Сяо Вэй замерла с нефритовой шпилькой в застывшей руке. Лицо ее стало белым как полотно. В её широких, испуганных глазах читалась целая буря эмоций: шок, животный страх, полное недоверие к происходящему и… крошечная, робкая, почти немыслимая надежда, что прорвавшийся луч света — не мираж. Она молча, завороженно кивнула, слишком потрясённая, чтобы вымолвить слово.

В этот момент девушка поймала в зеркале собственный взгляд. И она увидела в нём не озлобленную, надменную императорскую дочь, а себя — Снежу. Добрую, милую Снежу, которая по иронии судьбы оказалась в самом сердце вражеской крепости, запертой в теле самого ненавистного ее обитателя. И у которой появилась первая, крошечная, но очень важная цель.

Сначала — спасти невинного. Искупить одну, самую свежую вину этого тела.

Потом — разобраться со всем остальным. Со всеми остальными.

Воздух в императорском саду был прохладным и хрустально-прозрачным, словно его вымыл осенний дождь. Он пах влажной землёй, дымкой далёких костров и сладковатой горечью увядания. Снежа, теперь уже вынужденно — Тан Лань, сделала глубокий вдох, и на мгновение острая грусть от рассказа Сяо Вэй отступила, придавленная этой пронзительной, щемящей красотой.

Её, как и полагается высокой особе, сопровождали двое. Неподвижная, как скала, тень стража Лу Синя в нескольких шагах сзади. Его молчаливая, сконцентрированная ненависть была почти осязаема, она висела в воздухе тяжёлым, гнетущим плащом. И вторая служанка — та самая, с хитреными, всё оценивающими глазами, которую звали Цуй Хуа (翠花). Она суетилась рядом, то поправляя несуществующую складку на дорогих шелках госпожи, то ядовито, вполголоса комментируя работу садовников, чьи спины тут же сгибались ниже.

Снежа уже успела понять по испуганным взглядам и леденящей атмосфере в покоях, что настоящая Тан Лань была человеком своего положения и времени — строгой, холодной, сдержанной, вероятно, видящей во всём лишь повод для критики. Вот только Снежа такой не была. И притворяться ею с каждым часом становилось всё невыносимее.

Девушка замечала, как замирала и умирала жизнь в саду при её появлении. Две служанки, перешёптывавшиеся у пруда и делившие какие-то семечки, увидев её, бросились в противоположные стороны, как испуганные воробьи, чуть не роняя свои ноши. Садовник, аккуратно подметавший дорожку, замер в нелепой, застывшей позе, буквально уткнувшись лицом в землю, и не поднимался, пока они не прошли мимо, словно надеясь стать невидимым.

Её боялись. Искренне, до паники, до оцепенения. Это было неприятно, тошнотворно и бесконечно одиноко.

Но потом её взгляд упал на величественное дерево гинкго у восточной стены. Ярко-жёлтые, идеальные веерообразные листья один за другим отрывались от веток и кружились в медленном, изящном, почти ритуальном танце, устилая землю шуршащим золотым ковром.

Сердце Снежи сжалось от внезапной, острой боли. Родной Дальний Восток. Величественные кедры, осыпающие спелые, пахучие шишки. И её братья и сёстры по клану, которые теперь тоже были как эти листья — мёртвые, опавшие навеки, растоптанные. Она невольно, повинуясь порыву, протянула руку, поймала один пролетающий, трепещущий листок и прижала его к груди, к шелку платья, чувствуя его прохладу и хрупкость.

Цуй Хуа тут же, как коршун, воспользовалась моментом.

— О, госпожа, этот жалкий, грязный листок осквернит ваши драгоценные одежды! Позвольте мне немедленно убрать эту мерзость! — она сделала резкий шаг вперёд, её пальцы с белыми ногтями потянулись, чтобы выхватить и выбросить листок.

— Отстань! — неожиданно резко, почти по-звериному, сказала Снежа, и служанка отпрянула, будто её ударили плетью. Но в голосе госпожи не было привычной злобы, лишь глубокая, неподдельная, идущая из самой глубины души грусть по утраченному дому. Цуй Хуа замерла в полном, абсолютном недоумении, не понимая, как реагировать на такую эмоцию.

А Снежа смотрела на золотой веер листа в своей ладони и думала. Кто мог толкнуть Тан Лань? Да кто угодно в этом опоясанном ненавистью змеином клубке! Отец, которому она — живое напоминание о потере и обуза. Младшая сестра, ревнующая к её формальному статусу первородной, хоть и нелюбимой. Какой-нибудь придворный, жестоко наказанный ею когда-то. Или… Лу Синь, который потом же меня и спас, чтобы избежать подозрений, например. Вариантов была тьма.

Она обернулась и посмотрела на него. Он стоял, вытянувшись в струнку, его взгляд из-под тёмного шлема был устремлён в пустоту где-то позади неё, но каждый мускул его тела был напряжён, как у готовящегося к прыжку тигра. «Ощущение, будто он ненавидит меня лично, всеми фибрами души. Хотя, кажется, тут меня ненавидят все, кому не лень.»

Мысли путались, голова шла кругом. А вокруг, словно насмехаясь, продолжали кружиться листья. Всё — и запах, и цвет, и этот хруст — напоминало ей о доме. О настоящем доме.

И вдруг её, словно волной, переполнило дикое, горькое и одновременно щемяще-радостное чувство — она жива. Она дышит. Она видит это небо, чувствует этот воздух. Казалось бы, всего несколько часов назад, она думала, что умрёт, что её мир рухнет навсегда.

Не думая больше ни о чём — ни об этикете, ни о подслушивающих слугах, ни о ненавидящем страже за спиной — она сделала нечто совершенно немыслимое, невозможное, немыслимое для Тан Лань.

Она подбросила золотой листок в воздух, крутанулась на месте, пытаясь поймать его, а потом, расставив руки, как крылья, побежала по дорожке, прямо через груды опавших листьев!

Дорогой шёлк её платья развевался за ее спиной как крылья, сложная причёска, уложенная с таким трудом Сяо Вэй, начала расползаться, высвобождая пряди иссиня-черных волос. Она бежала, поднимая целые тучи золотых листьев, и смеялась. Это был не привычный для дворца язвительный, колкий смех, а чистый, звонкий, по-детски искренний смех девушки, радующейся простым вещам — хрусту под ногами, свежести осеннего воздуха, самому факту существования.

В саду воцарилась гробовая, абсолютно мёртвая тишина, нарушаемая лишь её смехом и шуршанием листьев. Замерли птицы на ветках. Застыли на месте садовники, выронив грабли и метлы. Цуй Хуа стояла с открытым ртом, её обычно хитрое лицо выражало такое потрясение и ужас, будто она только что увидела, как сам император встал на голову и прочитал священную молитву задом наперёд.

Но самое нелепое и показательное произошло со стражем.

Его железная, отточенная годами выдержка дала сбой. Он дёрнулся вперёд, его рука инстинктивно, со скрежетом метнулась к рукояти меча. Его мозг, заточенный под одну единственную цель — ненависть и месть, — среагировал на внезапное, абсолютно неадекватное поведение «цели» как на прямую угрозу или изощрённую ловушку. Он сделал полшага, мышцы напряглись, как сжатая пружина, прежде чем суровая дисциплина и осознание места заставили его остановиться. Из-под его шлема вырвался короткий, резкий, шипящий выдох, больше похожий на яростное рычание загнанного в угол зверя.

Он смотрел на эту обезумевшую, смеющуюся женщину, бегающую по листьям, как сумасшедшая, и его ярость, его обида, его боль достигла нового, неведомого прежде предела. Она издевается. Она точно издевается надо мной. Она знает, что я здесь, и показывает мне, как она беззаботна и счастлива, пока моя мать гниёт в сырой земле из-за её прихоти.

Снежа, запыхавшись, остановилась, всё ещё улыбаясь, с румяными щеками и сияющими глазами. И только тогда она заметила абсолютно остолбеневших, побелевших слуг и ту почти физическую, гневную волну, исходившую от её стража. Волну, которая могла бы испепелить.

Ой. Перебор.

Она сразу выпрямилась, попыталась сгладить улыбку, придать лицу привычное для Тан Лань высокомерное, холодное выражение, смахнула с себя прилипшие листья с видом величайшего отвращения.

— Что уставились? — попыталась она сказать свысока, сделав голос максимально грубым, но в её голосе всё ещё звенели остатки смеха, и это прозвучало скорее смущённо и неестественно, чем грозно. — Идите заниматься своими делами! Немедленно!

Слуги молча, не поднимая глаз, бросились врассыпную, словно спасаясь от внезапно обрушившейся бури. Цуй Хуа, всё ещё бледная, кинулась поправлять её растрепанную причёску, бормоча что-то несвязное о сквозняке, усталости и дурном влиянии осеннего воздуха на рассудок.

Снежа вздохнула, глядя на золотой лист, всё ещё зажатый в её ладони. Быть злой императорской дочерью оказалось гораздо сложнее, чем она думала. Особенно когда на душе вдруг становилось так легко и свободно, а под ногами так приятно хрустели опавшие листья, пахнущие домом.

Лу Синь ненавидел эту женщину. Это была не простая неприязнь или досада. Это была всепоглощающая, физическая ненависть, которая прожигала его изнутри, как раскаленный уголь. Он ненавидел ее до боли в сжатых челюстях, до дрожи в пальцах, сжимавших эфес меча, до самой смерти. Тан Лань. Это имя было выжжено в его памяти вместе с образом ее холодного, прекрасного лица.

Его отец был простым, но храбрым и преданным офицером гарнизонной службы. Был призван на одну из бесконечных, кровопролитных пограничных войн Императора Тан Цзяньюя, одержимого мечтой о расширении земель. Погиб героически, прикрывая отступление своего отряда. Но его смерть была лишь сухой строчкой в толстом донесении для императора, который даже не удосужился прочитать его до конца. Семье не выплатили положенной по закону компенсации, цинично сославшись на «тяжёлое положение казны» и «верховную жертву во имя империи». Лу Синь, тогда ещё мальчишка, остался с матерью в нищете и полном забвении. Вся его любовь, весь его хрупкий мир и смысл жизни были в матери — доброй, безмерно уставшей, но всегда улыбающейся женщине, которая растила его одна, работая до кровавых мозолей на руках, стирая белье богачам.

Повзрослев и пройдя через ад тренировок, Лу Синь смог благодаря силе и упорству устроиться в столичную стражу. Он был честен, немногословен и видел в этой службе не карьеру, а единственный способ защитить таких же простых, беззащитных людей, как он и его мать. Он верил в порядок и справедливость, пусть и в рамках этой жестокой системы.

Роковой день был ясным и солнечным. Его отряд был приставлен для охраны кортежа принцессы Тан Лань, которая возвращалась с загородного пикника. Повозки были богатыми, кони сытыми, охрана — бдительной.

На узкой, грязной улочке рыночного квартала, по которому пролегал путь, произошла внезапная суматоха. Испуганная лошадь какого-то мелкого торговца понесла, опрокинула лоток с фруктами, создав давку и панику. Мать Лу Синя как раз была там — она несла на рынок большой глиняный кувшин с дорогим кунжутным маслом, которое скопила и выменяла за несколько месяцев изнурительного труда, чтобы продать и купить сыну новые сапоги.

В этой внезапной давке, под крики и топот, её грубо столкнули с ног прямо под тяжелые, обитые железом колёса богатой, лакированной кареты Тан Лань.

Раздался ужасный, короткий, костяной хруст, на мгновение заглушивший все звуки рынка.

Всё замерло. Лу Синь, обезумев от ужаса, бросился сквозь строй оцепеневших стражников к месту происшествия. Он рухнул на колени, его руки в грубых перчатках скользнули по окровавленным камням. Он подбежал как раз в тот момент, когда занавеска на окне кареты откинулась, и из нее выглянула Тан Лань. Её лицо, обрамленное дорогим шелком, выражало не ужас, не сострадание, а лишь глубокое, брезгливое раздражение, словно она увидела на дороге дохлую крысу.

— Что за неловкая старуха бросилась под колёса? — её голос был холодным, чистым и ясным, без единой дрожи, идеально слышимым в наступившей тишине. Он резал слух, как лезвие. — Испачкала всю мою повозку этой… грязью. Уберите это немедленно. Не задерживайте меня, я промокла.

Она даже не спросила, жива ли женщина. Она не увидела в этой груде окровавленных лохмотьев человека. Она была мертва. И для принцессы это было лишь досадной помехой, испортившей её настроение и чистоту колёс её экипажа.

Лу Синь застыл на месте, сжимая в своей уже остывающей, маленькую, исхудавшую от работы руку матери. Он поднял голову и смотрел на прекрасное, бесстрастное, как у нефритовой богини, лицо принцессы, слышал её ледяные слова, не предназначенные для него, но вонзившиеся в него, как кинжалы. В этот момент в нём что-то окончательно и бесповоротно сломалось. Горе от потери последнего родного человека, всего, что у него было, смешалось с яростной, всепоглощающей, слепой ненавистью к этой женщине, к системе, которая её породила, ко всему этому прогнившему, жестокому дому Тан.

Империя отняла у него отца. Теперь дочь Императора, его кровь и плоть, своим равнодушием отняла у него мать. И даже не удосужилась заметить этого, не увидела в нем сына погибшей женщины. Он был для нее пустым местом, частью неприятного пейзажа.

И тогда, на окровавленных камнях, держа за руку самое дорогое, что у него было, он дал себе клятву. Клятву мести. Страшной, неизбежной, единоличной мести.

Почему именно Тан Лань? Потому что она — живое, дышащее воплощение всего зла этой системы. Её хладнокровие, её брезгливость показали ему с предельной ясностью, что у этих людей нет сердца, нет совести, нет ничего человеческого. Их нельзя свергнуть, им нельзя доказать свою правоту словами. Их можно только уничтожить. С корнем. И он начнёт с той, чьё равнодушие стало для него последней каплей, переполнившей чашу терпения. Она, скорее всего, даже не помнит этого инцидента. Для неё это был всего лишь пустяк, мелкая неприятность в череде дней. Для него — это был конец света. И он устроит конец света для нее.

Примечание.

Тан Мэйлинь (кит. 谭美琳) — Прекрасная Нефритовая Нефритовая Орхидея

Лу Синь (кит. 鲁迅) — Простой и стремительный

Цуй Хуа (кит. 翠花) — Изумрудный Цветок.