Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 12

Тихий сад, утопающий в нежном аромате слив, внезапно наполнился звуком, который резанул слух своей фальшивой сладостью, словно кто-то пролил на ковёр патоку.

— Сестрица! Не хочешь ли разделить со мной чашечку чая? — пропел неестественно-медовый голос.

Снежа медленно обернулась, как героиня в замедленной съёмке, чувствуя, как по спине пробегают мурашки. Перед ней стояла молодая женщина, похожая на конфетку в пастельной обёртке. Всё в ней было нежным: цвета платья, шелка, даже тени на веках. Всё, кроме выражения лица. Иноса. Нос был солидным, выдающимся, архитектурным сооружением, явно претендующим на звание главного украшения лица. Глаза, напротив, были маленькими и острыми, как у бурундука, подсматривающего за чужими запасами.

Она говорила почти сквозь зубы, с явной, плохо скрываемой неприязнью, но в уголках её губ плясала капелькарадостного, коварного злорадства, будто она только что подложила сестре лягушку в постель и теперь ждёт скандала. Она старательно вытягивала шею и расправляла плечики, пытаясь казаться выше и величественнее, но Тан Лань, к её явному разочарованию, всё равно возвышалась над ней на целые полголовы.

Снежа смотрела на эту изысканную куклу с лёгким недоумением, мысленно перебирая каталог лиц из своих обрывочных воспоминаний. Пока рядом с пастельной дамой не возникла тень служанки, которая что-то быстро и подобострастно прошептала ей на ухо. И Снежа уловила ключевое слово: «вторая госпожа».

А, вот она, — громыхнуло в голове Снежи. Вторая сестра. Средняя. Тан… как её? А, да, Сяофэн. Та самая, чей женишок-красавчик, начальник бюро, так испугался моего прикосновения, будто я не принцесса, а прокажённая.

Мысли в её голове замелькали быстрее, чем осыпающиеся лепестки сливы.

Так, стоп. Я была уверена, что это она меня и толкнула! Всё сходилось: её бойфренд — начальник, он и отвлёк моего телохранителя… идеальное алиби. Но… но Ван Широнг сказал, что я разговаривала с сестрой перед тем, как свалиться в воду. А с кем же тогда я ругалась в своих видениях? Я явно видела ссору, чьё-то злое, перекошенное лицо… Неужели с третьей, младшей? Чёрт побери, удариться бы головой ещё раз, да посильнее, чтобы память вернулась побыстрее и яснее… А то чувствую себя детективом в театре абсурда, где все подозреваемые — мои родственницы, а единственная улика — моя собственная раздробленная память.

На её лице, однако, не дрогнул ни один мускул. Она лишь слегка склонила голову, изображая вежливый интерес.

— Чай? — переспросила она, и в её голосе звучала лёгкая, наигранная задумчивость. — А он, чай, случайно, не из той же коллекции, что и полынный ополаскиватель для рта? Просто хочется быть уверенной в конечном пункте назначения напитка.

Сяофэн лишь хлопнула глазами.

Тем временем Тан Сяофэн щебетала о чём-то незначительном: о дуновении ветерка, о новой музыкантше при дворе, чья игра, по её мнению, напоминала звуки удушаемой кошки, о дурацких сплетнях про какую-то придворную даму. Её слова были лёгкими и пустыми, как пушинки, и так же быстро уносились ветром. Снежа почти не слушала, лишь кивала с видом глубокой задумчивости, погружённая в анализ куда более интересных вещей: мотивов, способов убийства и того, как эта женщина умудряется говорить, не двигая своим величественным носом.

Она машинально взяла изящную фарфоровую чашку, поднесённую служанкой, и отпила большоглоток, не прикрывая рукавом рот, как это с жеманной, отработанной до автоматизма грацией делала её сестра. Тан Сяофэн тут же заметила оплошность. Её маленькие, бурундучьи глазки сузились, а взгляд стал колючим, как иголки кактуса. Для неё это был не просто промах в этикете — это был признак чужеродности, слабости, над которой можно было посмеяться.

— Как тебе решение отца? — вдруг спросила Сяофэн, делая вид, что случайно переводит разговор на другую тему, будто бы просто заметила интересную бабочку. Но это был не вопрос, азапуск механизма. Это и было то, ради чего она затеяла этот чайный фарс. Ей страстно хотелось видеть на лице старшей сестры гримасу ярости, слёзы обиды, сдержанную дрожь унижения. Она уже мысленно потирала ручки, готовясь насладиться зрелищем истерики, которую потом будет смаковать в своих покоях.

А Тан Лань… пожала плечами. Совершенно спокойно, так, как будто её спросили не о лишении величайшей власти в империи, а о том, не холодно ли ей в этом платье.

— Да мне же лучше, — ответила она своим новым, ровным голосом, делая ещё один глоток чая. — Зачем мне этот трон? Спасибо отцу, что избавил от головной боли. В прямом и переносном смысле. Эти короны, я слышала, невероятно тяжёлые.

Тан Сяофэн словно вскипела изнутри. Её идеально подведенные глазки расширились до невероятных размеров, а на щеки выступили нелепые розовые пятна. Она была похожа на чайник, который вот-вот сорвёт крышку от переизбытка пара. Где? Где все те эмоции, над которыми она так мечтала посмеяться и насладиться? Где яд? Где слёзы? Где крики о несправедливости? Вместо этого — это… это дурацкое, благостное, идиотское спокойствие! Это было хуже любого оскорбления. Это было полным игнорированием всего сценария, который она так тщательно выстроила в своей голове.

Её маленький ротик приоткрылся, но вместо едкой колкости из него вырся лишь тихий, недоуменный хрип. Её великий триумф превращался в комедию абсурда, где она была единственной зрительницей, не понимающей шутки.

Тан Лань же задумалась о своём. Её взгляд скользнул по лицу сестры, и в голове, словно маленькая весёлая молния, мелькнула мысль: «И в эту… девочку влюблён тот робкий мальчик из бюро?»

Она внимательнее, уже без притворства, посмотрела на Тан Сяофэн. Нет, объективно, Тан Лань была в разы симпатичнее. Выше, статнее, черты лица — выразительные, запоминающиеся… Её взгляд невольно упёрся в нос сестры. О, этот нос! Он не был уродливым, нет. Он был… очень заметным. Выдающимся. Архитектурным. Он буквально доминировал над всем её личиком, придавая ему не умное и утончённое выражение, а скорее… надменное и немного глуповатое, как у птицы, которая только что обнаружила, что её червяка украли.

На этот самый нос тот бледный парнишка променял такую женщину, как я? — мысленно ахнула Снежа, и ей стало так дико смешно и нелепо, что внутри всё перевернулось. Это была та самая абсурдная логика мыльной оперы, которую она так обожала — но только со стороны, а не в качестве главной героини!

Её тело, движимое старой, забытой привычкой из дней в клане боевых искусств, среагировало само. Когда на бесконечных, нудных советах становилось невыносимо скучно, она начинала незаметно раскачиваться на стуле, рискуя получить замечание от старшего мастера, но зато не заснуть.

Она забыла, где находится. Совсем. Её мысли витали где-то между заговором и комедией положений, а тело, повинуясь мышечной памяти, раскачалось сильнее, перенеся вес назад…

И следующее, что она поняла — мир опрокинулся. Стул с глухим, оглушительно нелепым стуком шлёпнулся на спину, а она сама, описав в воздухе короткую дугу, мягко приземлилась на газон, уставившись в чистое, безмятежное небо, по которому плыли смешливые облака.

На секунду воцарилась мёртвая, абсолютная тишина, нарушаемая лишь щебетом птиц, которые, казалось, тоже замолкли в изумлении. Потом раздался общий, приглушённый вздох ужаса, подобный шуму отступающего прилива. Слуги замерли в ступоре, превратившись в садовые статуи с выпученными глазами. Один из евнухов так громко ахнул, что, казалось, вобрал в себя весь воздух в саду и теперь не мог выдохнуть, рискуя умереть от апоплексии.

Первым, как и положено единственному профессионалу в этом цирке, пришёл в себя Лу Синь. Его лицо, обычно непроницаемое, выражало полнейшее, тотальное крушение реальности. Он ринулся вперёд так стремительно, что, казалось, оставил после себя дымный шлейф, и, рухнув на колени с громким лязгом лат, и протянул ей руку, чтобы помочь подняться.

— Ваше высочество! Простите этого ничтожного! — его голос снова сорвался на хриплый шёпот, полный неподдельного, животного ужаса. — Я не доглядел! Это моя вина! Накажите меня!

Но Снежа не рассердилась. Она, всё ещё лёжа на траве и чувствуя, как стебельки щекочут шею, всего лишь поправила сбившуюся прядь волос и… рассмеялась. Звонко, искренне, от всего сердца. Этот смех прозвучал в ошарашенной тишине сада громче любого крика.

— Прости, сестрица, — сказала она, принимая руку Лу Синя и легко поднимаясь на ноги, отряхивая с дорогих одежд прилипшие травинки. — Голова до сих пор кружится после того падения. Видимо, последствия. С твоего позволения, я удалюсь в свой дворец и прилягу. На этот раз — на кровать. Она кажется безопаснее.

Тан Сяофэн сидела с абсолютно ошарашенным видом, с чашкой, застывшей на полпути ко рту. Она привыкла к холодной, язвительной, надменной старшей сестре. К той, что устраивала истерики из-за криво поставленной вазы. А эта… эта, что падает со стульев как неловкий подросток и смеётся над этим… это было пугающе, непредсказуемо и совершенно непонятно.

Она не нашлась что ответить, лишь молча, с глупым видом, кивнула, всё ещё не в силах прийти в себя от зрелища крушащейся на её глазах картины мироздания. Её триумф окончательно обернулся фарсом.

Снежа, всё ещё улыбаясь своей новой, лёгкой и абсолютно беззаботной улыбкой, двинулась прочь. Она отряхивала дорогое платье с видом человека, случайно испачкавшего рукав в пыли, а не принцессы, только что совершившей немыслимый акт публичного унижения. Каждая травинка, отлетавшая от шелка, казалось, звенела насмешкой над чопорной серьезностью этого места.

Она оставила позади себяонемевшую от изумления свиту, застывшую в самых причудливых позах: служанки с открытыми ртами, евнухи, застывшие в полусогнутых поклонах, будто парализованные. И, конечно, сестру, Тан Сяофэн, которая сидела с идеально круглыми глазами и застывшей в воздухе чашкой, словно её встроенный механизм злорадства дал окончательный сбой и навсегда завис в режиме ожидания.

А рядом, в двух шагах, замер её тенью Лу Синь. Его железная дисциплина заставила его последовать за ней, но его душа осталась на том самом месте, где опрокинулся стул. Его знаменитая ненависть, та самая, что годами горела в нём ровным, негасимым пламенем, теперь клокотала и шипела, замешиваясь на опасном коктейле из чистого шока и самого страшного для мстителя чувства — растущего, неукротимого, всепоглощающего любопытства.

Он смотрел на её спину, на эту непринуждённо расправленную спину человека, которого только что публично лишили всего, а затем ещё и опозорили, и не видел ни злобы, ни стыда. Он видел лишь лёгкость. И это пугало его куда больше, чем любая жестокость прежней Тан Лань. Жестокость была предсказуема. А эта… эта новая версия его заклятого врага была похожа на хаотичный вихрь, который сметал все его планы и вместо ответов подкидывал всё новые, немыслимые загадки.

И худшее было в том, что он отчаянно хотел эти загадки разгадать.