Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 32

Атмосфера во дворце Тан Лань и впрямь претерпела разительную перемену. Воздух, ещё недавно густой и тяжёлый, словно пропитанный страхом и скрытыми угрозами, стал светлее, чище. Казалось, невидимые, но ощутимые шторы, веками копившие в себе пыль раболепия и ужаса, наконец приоткрылись, впуская внутрь живительные струи свежего воздуха и солнечного света. Даже евнух, встречавший её у входа с привычно опущенной головой и застывшей в поклоне спиной, на сей раз осмелился поднять взгляд и робко, почти незаметно тронуть уголки губ тонкой, пробной улыбкой. И случилось чудо — госпожа не обрушила на него ледяной гнев или презрительную насмешку. Вместо этого её губы тронула лёгкая, по-настоящему добрая улыбка, от которой её глаза, обычно столь суровые, смягчились. Евнух замер, поражённый, а потом его собственное лицо, иссечённое морщинами лет службы, медленно озарилось искренней, почти растерянной радостью, словно первый луч солнца после долгой полярной ночи.

Тан Лань заметила вдали, в арочном проёме, ведущем во внутренний сад, две фигуры. Сяо Вэй, с выражением трогательной заботы на лице, осторожно, почти благоговейно поддерживая под руку, помогала выйти во двор Ван Широнгу. Он опирался на палку, его лицо было бледным и осунувшимся, но в глазах светилась жизнь, а не покорность судьбе. Сердце Тан Лань сжалось от тёплой, щемящей грусти. Хорошо, — промелькнуло у неё в голове. Пусть гуляет. Пусть дышит свежим воздухом. Она уловила, как парочка переглянулись, как между ними пробежала тихая, понимающая улыбка, рождённая общими испытаниями и взаимной благодарностью. Возможно, в этой деревнно-каменной, холодной громаде дворца, среди интриг и ненависти, вопреки всему, зарождалось что-то хрупкое, но настоящее. Что-то доброе. И она, пусть ненадолго, стала его свидетелем и невольной хранительницей.

Тан Лань замерла на мгновение, наблюдая за парой. Любопытство, острое и щекочущее, заставило её сердце биться чуть быстрее. То ли от скуки, то ли от раздирающего желания увидеть хоть крупицу настоящей, неподдельной жизни в этом опостылевшем дворце, она, крадучись, словно кошка, двинулась вдоль стены, используя свисающие ветви плакучей ивы как прикрытие.

Она притаилась за толстым стволом старого дерева, затаив дыхание. Отсюда доносились обрывки их тихого разговора.

— … не надо так спешить, — слышался мягкий, заботливый голос Сяо Вэй. — Лекарь сказал, нагрузки должны быть постепенными.

Ван Широнг, опираясь на палку, сделал ещё один неуверенный шаг. Его лицо исказила гримаса боли, но он тут же попытался её скрыть.

— Я должен… должен снова стать полезным. Госпоже нужны сильные стражи, а не калеки.

— Госпоже нужны живые, — поправила его Сяо Вэй с неожиданной для неё твёрдостью. Её пальцы, поддерживающие его под локоть, сжались чуть сильнее. — И ты жив. Это главное.

Он остановился, переводя дух, и посмотрел на неё. Не как слуга на служанку, а как мужчина на женщину. В его глазах, привыкших к дисциплине и субординации, читалась неподдельная, глубокая благодарность и что-то ещё, более тёплое и трепетное.

— Если бы не ты… в те дни, после того кошмара… — его голос дрогнул. — Ты приносила мне еду, когда все боялись подходить. Ты меняла повязки…

— Тсс, — она легонько тронула его руку, и на её щеках выступил лёгкий румянец. — Кто-то же должен был. А Цуй Хуа… — она не договорила, лишь махнула рукой.

— Ты была единственным светом в той тьме, Сяо Вэй, — прошептал он, и его слова прозвучали так искренне, что у Тан Лань ёкнуло сердце.

Сяо Вэй опустила глаза, смущённая, но счастливая. Она не отняла свою руку, и он не отпустил её. Между ними повисло молчание, но оно было тёплым, наполненным пониманием и зарождающейся нежностью. Они стояли так, в лучах утреннего солнца, — он, всё ещё слабый, но уже с надеждой в глазах, и она, маленькая и хрупкая, но ставшая для него опорой и утешением.

Тан Лань отступила в тень, не в силах больше подглядывать. На её губах играла лёгкая, почти невесомая улыбка. Впервые за долгое время она наблюдала не за интригой или предательством, а за чем-то чистым и настоящим. И в глубине души, вопреки всей её собственной боли и одиночеству, ей захотелось, чтобы у этих двоих всё сложилось. Чтобы в этом холодном мире у них был свой маленький островок тепла.

— Госпожа! — вдруг скрипучий, нарочито подобострастный голос прозвучал прямо за её ухом, заставив Тан Лань вздрогнуть и отпрянуть, словно её застали за чем-то постыдным.

— Да что б тебя, Цуй Хуа, — вырвалось у неё с раздражением, — вечно подкрадываешься, как кошка на цыпочках! Или у тебя вместо ног подушечки?

— Тысяча прощений, госпожа, — поклонилась Цуй Хуа сегодня так низко, что, казалось, вот-вот достанет лбом до земли. Но её глаза, быстрые и острые, как иголки, метнулись в сторону удаляющихся фигур Сяо Вэй и Ван Широнга, прежде чем снова опуститься. Взгляд Тан Лань скользнул по служанке, и шестое чувство, обострённое опытом, ясно просигналило: держаться от этой женщины подальше. Она была как красивая, но смертельно ядовитая ягода — соблазнительная с виду и опасная при близости.

— Госпожа, к вам с неофициальным… визитом вторая госпожа Тан Сяофэн, — тихо и с подчёркнутой, почти неестественной покорностью произнесла Цуй Хуа. Вчерашний разговор явно не прошёл даром.

Но идиллическую тишину нарушили не вежливые объявления. Её разорвали резкие, быстрые, яростные шаги. Во внутренний двор, словно ураган, сметая на своём пути все условности и хороший тон, ворвалась Тан Сяофэн. Её обычно миловидное личико было искажено такой неприкрытой злобой, что отчего-то и без того заметный нос казался ещё больше и острее, напоминая клюв разъярённой хищной птицы. Она буквально подлетела к Тан Лань, её бедная служанка и запыхавшийся страж едва поспевали за её прытью, напоминая неуклюжий кортеж при катастрофе.

— Как ты посмела⁈ — её голос, обычно такой сладкий и притворно-нежный, сейчас визжал, как плохо смазанная дверь, от неконтролируемой ярости.

Тан Лань лишь озадаченно вскинула идеально очерченную бровь, глядя на эту сцену с видом человека, наблюдающего за внезапно закипевшим котлом. И будто из самой тени, беззвучно и мгновенно, за её спиной возник Лу Синь, его поза говорила о готовности в любой миг превратиться из статуи в грозную преграду. Воздух снова загустел, но на сей раз не от тепла, а от предчувствия надвигающейся бури.

— Унизить моего жениха! — выкрикнула Сяофэн, и её слова, острые и громкие, словно ножи, резали тишину сада. — Опозорить его перед всем бюро! Ты что, не смогла его заполучить и решила подпортить его репутацию? Мою репутацию⁈

Тан Лань первое время сохраняла ледяное спокойствие. Она смотрела на сестру с лёгким недоумением и отстранённостью, как на разбушевавшегося, невоспитанного ребёнка, чья истерика недостойна серьёзной реакции. Её взгляд был спокоен, поза — расслаблена, лишь пальцы слегка постукивали по складкам платья.

Но Сяофэн, подогреваемая кипящей яростью и, видимо, испуганная за своё будущее, которое теперь висело на волоске из-за скомпрометированного жениха, не унималась. Её гнев, не встретив отпора, лишь разгорался сильнее.

— Ты всегда была такой! — её голос сорвался на высокий, визгливый фальцет. — Вечно ты портишь всё, к чему прикасаешься! Не смогла удержать уберечь своего мужа, теперь моего жениха хочешь опозорить? Думаешь, если ты первая дочь, то всё тебе позволено? Что все должны пресмыкаться перед тобой, этой… этой холодной, никому не нужной…

Она сделала ядовитую паузу, её глаза блестели злобным торжеством.

— Все во дворце только и делают, что смеются над тобой у тебя за спиной! Над твоей жалкой попыткой казаться значимой! Ты — пустое место в дорогих одеждах! И твоя мать, да упокоится её душа, наверное, переворачивается в гробу от стыда за то, во что ты превратилась!

С каждым словом её речь становилась всё ядовитее, всё грязнее. Она копала глубоко, вытаскивая на свет старые, забытые обиды и вплетая в них откровенную ложь, лишь бы уязвить, лишь бы заставить хоть как-то среагировать. Она металась перед Тан Лань, как разъярённая оса, готовая ужалить в самое больное место.

Но Тан Лань не тронуло ни одно слово Сяофэй.

И тогда разговор, словно ядовитая змея, пополз к самой сути, к самому больному. Он зашёл о троне. О наследстве. О власти, которая была проклятием и навязчивой идеей для одной и тяжким бременем для другой.

И в этот миг в сознании Снежи вспыхнуло ярче молнии. Она вспомнила. Вспомнила отчётливо, как наяву, тот самый роковой разговор у озера. Надменное, искажённое злобой лицо сестры, её глаза, полные холодной ненависти, и слова, врезавшиеся в память: «Я заберу всё, что ты когда-либо могла бы иметь. Всё! И начну с твоего жалкого титула наследницы. Он будет моим.»

Спокойствие Тан Лань, холодное и отстранённое, лопнуло, как перетянутая струна. Всё её искусственное равнодушие, вся попытка сохранить лицо рухнули под натиском этого внезапного, ослепляющего воспоминания и текущего абсурда.

— Да мне плевать на ваш гребаный трон! — выкрикнула она, и её голос, низкий, хриплый и полный неподдельной ярости, как удар грома, перекрыл визгливый поток Сяофэн. Он прокатился по саду, заставив онеметь даже листья на деревьях. — Мне плевать на вашу жалкую, мышиную возню за титул наследной принцессы! Деритесь за него, режьте друг друга из-за этого позолоченного стула, мне всё равно!

Эти слова, оброненные с ледяной, почти пророческой искренностью, ошеломили Сяофэн. Она не увидела в них горькой правды — она узрела новую, изощрённую насмешку, высшую степень презрения. Ярость, тёмная и слепая, окончательно затмила ей рассудок. С пронзительным, истеричным криком она резко замахнулась, чтобы со всей силы ударить Тан Лань по лицу, стереть с него это спокойное, ненавистное выражение.

Тан Лань двинулась с скоростью сработавшей ловушки. Её пальцы, сильные и цепкие, молниеносно сомкнулись на запястье сестры, сжав его с такой силой, что хрупкие косточки затрещали, а нежная, бархатистая кожа второй принцессы натянулась и покраснела. Лицо Тан Лань, секунду назад выражавшее лишь холодное презрение, исказилось теперь настоящей, смертельной яростью. Это была не злоба аристократки — это была ярость воина, на которого подняли руку. В её глазах вспыхнул тот самый дикий, неукротимый огонь, что горел когда-то в глазах Снежи на поле боя.

Лу Синь среагировал мгновенно, как продолжение её воли. С резким, металлическим лязгом, разорвавшим воздух, его меч оказался в его руке. Он не сделал ни шага вперёд, но его поза, его взгляд, устремлённый на стражника Сяофэн, говорили яснее любых слов: следующее враждебное движение в сторону его госпожи будет последним в жизни того, кто его совершит.

Стражник Сяофэн, не менее преданный своей госпоже, тоже с грохотом обнажил клинок. Его лицо было напряжённым, он понимал, против кого ему придётся сражаться.

Двор замер, словно попав под действие ледяного заклятья. Воздух наэлектризовался, густой и тяжёлый, предвещая бурю. Две сестры, застывшие в смертельном противостоянии, представляли собой разительный контраст: одна — с бешеным, неистовым взглядом, из которого словно сыпались искры ярости; другая — с лицом ледяной фурии, на котором читалась не просто злость, а холодная, безжалостная решимость. Их руки, сцепившиеся в мёртвой хватке, были белы от напряжения.

За их спинами, подобно грозным теням, застыли воины с обнажёнными мечами. Клинки ловили скупой солнечный свет, отбрасывая на землю острые, зловещие блики. На периферии, словно испуганные мыши, жались перепуганные слуги, боящиеся пошевелиться.

— Отпусти, — прошипела вторая госпожа, и в её голосе не было ничего человеческого — лишь шипящая, животная злоба.

— Сяофэн, — голос Тан Лань прозвучал низко и опасно, словно предгрозовой гул, — ты скоро захлебнёшься в собственной желчи и яде.

Её слова, оброненные с ледяной, безжалостной точностью, повисли в наэлектризованном воздухе. Пальцы Тан Лань сжали запястье сестры ещё сильнее, заставляя ту непроизвольно ахнуть от боли.

— Вздумала руку на меня поднять, — продолжила она, и в её глазах вспыхнул холодный, стальной огонь. — Это была твоя первая и последняя ошибка.

Она отпустила захват с таким внезапным презрением, будто отбрасывала не человека, а нечто гадкое и нечистое. Сяофэн, пошатнувшись, отступила, потирая покрасневшее, онемевшее запястье. Её ярость сменилась животным страхом перед внезапно обнажившейся силой сестры.

— Сегодня я тебя прощаю, — произнесла Тан Лань, и её голос вновь приобрёл ледяную, неумолимую гладкость. Она выпрямилась во весь рост, и в её осанке появилось нечто от той самой первой госпожи, чей авторитет всегда был неоспорим. — Но запомни мои слова. В следующий раз, если твоя рука поднимется на меня, я не просто остановлю её. А сломаю. Без сожалений и без лишних слов.

Она повернулась к ней спиной, демонстративно прекращая разговор, и этот жест был унизительнее любой пощёчины.

Сяофэн громко выдохнула. Она поняла с кристальной, унизительной ясностью — в этой публичной схватке она проиграла. Грубо, безапелляционно и на глазах у всей челяди.

— Ты думаешь, твоё шаткое положение спасёт покровительство клана Линьюэ? — прошипела она, её изящные ноздри раздувались от бессильной ярости. Она выпалила название рода покойной матери Тан Лань, бросая его как последнее, отравленное оскорбление, и, резко развернувшись, поспешно ретировалась, увлекая за собой свою свиту, словно унося с собой вихрь собственного бессильного гнева.

Тишина, наступившая после её ухода, была густой, тяжёлой и оглушительной. Воздух, ещё секунду назад дрожавший от ярости, теперь звенел напряжённым безмолвием.

Тан Лань медленно перевела взгляд на Цуй Хуа. Та стояла чуть поодаль, опустив глаза с образцовым подобострастием, но по едва заметной, предательской дрожи в уголках сжатых губ, по напряжённой линии плеч было ясно — она впитала каждое слово, каждый намёк, как губка. Она всё запомнила, запечатлела в своей цепкой памяти.

«Обязательно доложит своей истинной хозяйке, — с холодной, безошибочной уверенностью подумала Тан Лань, чувствуя, как в душе застывает новый лёд. — Слово в слово. И особенно про клан Линьюэ, хотя может и не всё…». Осознание этого было горьким, но не неожиданным. Просто ещё одна битва в этой бесконечной войне, но война — всё ещё продолжалась.

— Всё хорошо, — громко, с усилием над собой произнесла госпожа, заставляя голос звучать ровно и властно, перекрывая звенящую тишину. — Занимайтесь своими делами.

Слуги, перепуганные и ошеломлённые разыгравшейся на их глазах сценой, медленно, нехотя, стали расходиться, бросая на госпожу тревожные, полные недоумения взгляды.

Тан Лань обернулась к своиму защитнику. Её взгляд, искавший опоры, упал на Лу Синя.

Он стоял, всё ещё сжимая рукоять меча мёртвой хваткой. Его лицо… на его лице читалась не просто ярость. Это была первобытная, свирепая ярость зверя, защищающего свою территорию. Та, что копилась в нём годами унижений, боли и ненависти и лишь ждала подходящего повода для выхода. Его глаза, обычно скрытые тенью шлема или опущенными веками, теперь горели холодным, обжигающим огнём, устремлённым в пустоту, куда удалилась Сяофэн. В них не было ничего человеческого — лишь чистая, необузданная ярость.