Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 11

Зал Весеннего Цветения был огромным, холодным и безжалостно подавляющим. Его размеры казались не просто архитектурным решением, а намеренным унижением всякого, кто осмеливался войти сюда. Высоченные колонны из тёмного, отполированного до зеркального блеска дерева, увитые резными золотыми драконами, уходили ввысь, теряясь в сумраке подкупольного пространства. Казалось, эти мифические существа изгибались и извивались в полумраке, наблюдая сверху за смертными холодными, недобрыми глазами-самоцветами. Воздух был неподвижным и густым, пропахшим вековой пылью, сладковатым ароматом старого сандала и едва уловимым, металлическим запахом власти — холодной и абсолютной.

На возвышении, к которому вела дюжина ступеней из белого мрамора, восседал Император Тан Цзяньюй. Его трон из чёрного дерева, инкрустированный пластинами тёмно-зелёного нефрита, напоминал не место для сидения, а грозную крепость, высеченную из ночи и льда. Сам он сидел неподвижно, словно ещё одна, самая главная колонна в этом зале. Его лицо, обрамлённое сединой висков, было бесстрастной маской, высеченной из желтоватого мрамора. Лишь глаза, холодные и пронзительные, как шило, внимательно, без тени отеческой нежности, рассматривали приближающуюся дочь.

Рядом, на несколько менее массивном, но не менее внушительном троне из красного сандала с золотой инкрустацией, сиделаИмператрица, мать Тан Мэйлинь. Её осанка была безупречна, а лицо — идеально составленной картиной спокойного величия. Но в уголках её губ таилась лёгкая, едва заметная складочка неудовольствия, а взгляд, скользнувший по Снеже, был быстрым и оценивающим, как у торговца, прикидывающего стоимость некачественного товара.

Снежа, облачённая в невероятно тяжёлые, многослойные одежды первой госпожи — шёлк, парча, вышивка золотыми нитями, — чувствовала себя крошечной, потерянной букашкой под стеклом микроскопа. Каждый её шаг по глянцевому, отполированному до ослепительного блеска полу отдавался гулким, предательским эхом, разносившимся под сводами и, казалось, кричавшим о её неуверенности на весь зал. Сердце колотилось где-то в горле, бешеным, неистовым ритмом, заглушая всё вокруг. Она старалась дышать глубже, по памяти вызывая в себе дыхательные техники, которые когда-то помогали ей перед важными заданиями или битвами. Но здесь они не помогали. Здесь воздух был другим — густым, как сироп, и таким же сладковато-удушающим.

И единственной знакомой, хоть и ненадёжной точкой опоры в этом море враждебной, давящей роскоши быломолчаливое присутствие Лу Синя. Закованный в свои тёмные, бездушные латы, он шёл на почтительном расстоянии позади, его шаги были неслышны на гулком полу. Он был тенью, стражем, напоминанием о том, что за стенами этого ледяного великолепия существует другой мир. Но в его молчаливой фигуре сейчас она читала не защиту, а лишь ещё одного свидетеля её неминуемого провала. Он был частью этой системы, и сейчас он наблюдал, как винтик в ней пытается провернуться не в ту сторону.

— Дочь наша, Тан Лань.

Голос императорапрорвал тяжёлую тишину зала, словно удар гонга. Он был не просто громким — он был величавым, низким, отшлифованным годами власти, каждое слово отчеканено и поставлено на своё место. Звук его голоса, казалось, вибрировал в самом воздухе, отражаясь от холодных колонн и позолоченных драконов.

— Мы были… обеспокоены твоим нездоровьем.

Слова были безупречно правильными, выверенными до мелочей придворным этикетом. Но они были лишены чего-то главного — искреннего тепла. Они звучали как заученная формула, как официальное соболезнование от лица государства. Его взгляд, холодный и пронзительный, скользил по её фигуре быстрыми, оценивающими рывками, словно он проверял дорогую, но слегка пострадавшую при транспортировке вазу на предмет сколов и трещин. Ищет, не осталось ли изъянов.

Императрица же и не пыталась ничего скрывать. Её прекрасное, будто выточенное из слоновой кости лицо, оставалось абсолютно неподвижным. На нём читались лишь две эмоции: скука, происходящая от глубокой, врождённой уверенности в своём превосходстве, и лёгкое, брезгливое отвращение, будто она смотрела на что-то неприятное, что вот-вот придётся убрать. Она смотрела на Тан Лань сверху вниз — и буквально, из-за возвышения трона, и физически, всем своим существом. Её взгляд, тяжёлый и безразличный, говорил яснее любых слов: «Твоё присутствие здесь — не более чем досадная, утомительная формальность, которую приходится терпеть».

Снежа почувствовала, как под этим двойным взглядом — холодным и брезгливым — её спина покрывается ледяным потом. Сердце, только что колотившееся в горле, теперь, казалось, замерло. Она сделала низкий, заученный до автоматизма за вчерашний вечер поклон, надеясь отчаянной надеждой, что её руки сложены правильно, а угол наклона достаточно почтителен, но не раболепен.

— Благодарю отца-императора и матушку-императрицу за их… отеческую заботу, — выдавила она, и её собственный голос показался ей тонким и чужим, слабым писком в этом огромном, гулком зале. Она лишь молилась, чтобы он не дрогнул и не выдал тот ужасающий страх, что сковывал всё её тело. Каждое слово давалось с трудом, будто она вытаскивала его из ледяной воды.

Наступила тягостная, неловкая пауза, нарушаемая лишь эхом собственного дыхания Снежи. Император что-то пробормотал сквозь зубы — дежурные, заученные фразы о необходимости беречь себя, о важности её здоровья для династии. Это был сплошной, бессодержательный поток слов, лишённый всякого смысла и тепла, словно чтение устава на похоронах.

А потом он перешёл к главному. Откашлялся — сухой, официальный звук, от которого вздрогнуло эхо под сводами. Его взгляд, до этого блуждавший где-то поверх её головы, сталсобранным, острым, безжалостно официальным.

— Поскольку твоё здоровье… шатко, — начал он, произнося слово «шатко» с лёгкой гримасой, будто пробуя на вкус что-то неприятное, — а будущее империи требует несокрушимой стабильности и силы, мы приняли решение.

Он сделал драматическую паузу, позволяя каждому слову обрести свой собственный вес в гробовой тишине зала.

— Титул наследной принцессы и право наследования Нефритового престола отныне будут переданы твоей младшей сестре, Тан Мэйлинь. Её добродетель и ум сияют ярче, и она более… подходит для этой великой роли.

Он произнёс это, слегка напрягшись, будто ожидая ответного удара. Его взгляд на мгновение, коротко и предательски, скользнул в сторону императрицы. Та выпрямилась на своём троне, словно её коснулась волшебная палочка. Маска холодного безразличия треснула, и на её идеально очерченных губах появиласьедва заметная, но безошибочно торжествующая улыбка-вспышка. Два монарха, объединённые общим ожиданием, смотрели на Тан Лань, как зрители в амфитеатре, ждущие кровавого зрелища. Они ждали взрыва. Ждали истерики, гневных обвинений, ядовитых намёков, битья посуды — всего того театрального набора, что всегда сопровождал любую, даже самую мелкую обиду старшей дочери.

Снежа посмотрела на них. На отца, чья неприязнь висела между ними тяжёлым, незримым занавесом. На мачеху, в глазах которой читалось чистое, ничем не разбавленное презрение. На этот гигантский, давящий, ледяной зал, где решались судьбы целых народов, и где её собственная судьба только что была перечёркнута одним росчерком пера, как ненужная, испорченная бумажка.

И внутри неё ничто не дрогнуло. Не вспыхнула ярость, не кольнула обида. Не было даже тени разочарования. Лишь одно — огромное, всепоглощающее, пьянящее облегчение.

Наследство? Престол? Императорские интриги до конца дней? Да нафиг мне это всё сдалось! — пронеслось у неё в голове с такой ясностью, что она едва не рассмеялась. У меня своих проблем выше крыши: демоны из прошлого, чья-то месть, собственная попытка убийства и необходимость разобраться в этой бесконечной мысленной мыльной опере, в которую я попала!

Она просто стояла несколько секунд, переваривая эту новость, ощущая, как с её плеч сваливаетсяневидимая, давившая на них годами тяжесть — тяжесть ожиданий, обязанностей и ненависти, которая ей никогда не принадлежала.

А потом её плечи действительно слегка опустились, расслабившись. Она даже не заметила, как это произошло.

— Понятно, — сказала она тихо, но её голос, ровный и абсолютно спокойный, без единой трещинки или нотки протеста, прозвучал в зале с звенящей ясностью. — Вы как вседа, очень мудры, Ваше Величество.

В Зале Весеннего Цветения воцарилась абсолютная, оглушительная, немыслимая тишина. Даже придворные, превратившиеся в украшения у стен, перестали дышать. Казалось, сам воздух застыл от неожиданности. Император и Императрица замерли в немом, полном недоумения ступоре, их приготовленные к отпору лица обмякли от полнейшей растерянности. Их главное оружие — ожидание яда — не сработало. Оно утонуло в безразличном, почти благодарном спокойствии.

Император и Императрица замерли, словно два изваяния, внезапно поражённых одним и тем же парализующим заклятьем. На их лицах, обычно столь разных — одно холодное и надменное, другое высокомерное и язвительное — застылоабсолютно одинаковое выражение полнейшего, немого, глубокого недоумения. Они приготовились к урагану. Они ожидали шквала яда, битья веерами об пол, истошных обвинений в предательстве. Они мысленно уже надели доспехи сарказма и приготовили щиты из холодной логики.

А получили… тихий, ровный, абсолютно безмятежный штиль. Это было настолько неожиданно, так радикально выбивалось из всех известных им схем мироздания, что выбило их из колеи целиком. Их разум, отточенный годами интриг, лихорадочно пытался перезагрузиться и найти подвох. И не находил.

Император даже приоткрыл рот — величественный, обычно изрекающий только указы, — чтобы что-то сказать, вероятно, что-нибудь вроде «Как ты посмела не возмущаться⁈». Но слова, не найдя привычной эмоциональной волны, застряли у него в горле комом недоумения.

Императрица перестала улыбаться. Её торжество испарилось, сменившисьхмурой, щемящей подозрительностью. Её глаза, узкие и острые, как иглы, сузились ещё больше, выискивая на лице дочери малейший признак скрытой насмешки, тайного плана, дьявольского коварства. Они могли бы понять яд. Они могли бы парировать гнев. Но это… это спокойное принятие? Это было за гранью их понимания. А значит, это было опаснее. Неизвестная переменная всегда страшнее известной угрозы.

Снежа, наблюдая за их идеальной синхронной растерянностью, едва сдержала улыбку. Снова склонилась в низком, безупречном поклоне, чувствуя, как на душе становится легко и пусто.

— Если позволите, я удалюсь, — произнесла она своим новым, ровным, «принцессным» голосом. — Всё ещё чувствую слабость после… всего.

Не дожидаясь ответа — да кто там, впрочем, мог ответить? Два монархических изваяния всё ещё перезагружались — она развернулась и пошла прочь. Её шаги, отдававшиеся гулким эхом, теперь звучали не как робкие шаги жертвы, а как уверенные шаги человека, внезапно сбросившего с плеч гирю. Она оставила за спинойгробовую, оглушительную тишину и двух самых могущественных людей империи, которые впервые за долгую карьеру власти не имели ни малейшего понятия, что же, чёрт возьми, только что произошло.

Лу Синь, шедший за ней тенью, видел её спину — прямую, высокую, не сломленную этим решением, которое должно было стать сокрушительным ударом. Она не сутулилась, не плакала, не дрожала от ярости. Она просто шла. И его собственная ненависть, чёрная и клокочущая, снова с грохотом ударилась о непреодолимую стену тотального недоумения.

Кто эта женщина? — вновь застучало у него в висках. Что за дух вселился в это тело? И что, в конце концов, мне теперь со всем этим делать?

Месть внезапно стала невероятно сложной, когда твоя жертва с облегчением соглашается с наказанием. Это было как пытаться задушить человека, который радостно подставляет шею.