Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 75

Цан Синь стоял на помосте церемониального зала, и под ногами его расстилался узор из нефрита и золота, выложенный когда-то его предками. Воздух, некогда пропитанный ароматами сандала и цветущих слив, теперь вонял гарью, пылью и сладковатым, приторным запахом свежей крови. Победа. Такое слово он лелеял в сердце долгие годы, вырезал им на костях своих страданий. И вот она пришла. Род Тан повержен в прах. Императрица, эта старая лисица, испустила дух у его ног. Его демоны, порождения тьмы и его собственной воли, стояли по стойке «смирно» вдоль стен, их когтистые тени плясали на шелковых обоях. Выжившие сановники, эти хамелеоны, ползали в пыли, их спины согнуты в униженных поклонах, а в глазах читался животный страх, смешанный с готовностью служить новому хозяину.

Он достиг всего. Камень мести, который он тащил на изможденной спине сквозь годы изгнания, унижений и боли, наконец рухнул с оглушительным грохотом, должен был раздавить все на своем пути — и прошлое, и настоящее.

Но вместо ожидаемого триумфа, вместо сладкого нектара отмщения, который должен был напоить его душу, внутри зияла пустота. Гулкая, бездонная, как колодец в заброшенном храме. Он смотрел на Золотой Трон Дракона — сияющий, величественный, желанный — и не чувствовал ничего, кроме холода, исходящего от резного дерева и перламутра.

И тогда его взгляд, против его воли, словно бабочка, привлеченная пламенем, который опаляет ей крылья, метнулся в сторону. Туда, где стражи в черных доспехах уводили пленников. И он увидел ее. Тан Лань.

Он увидел, как ее стройная фигура, некогда такая гордая и прямая, надломилась. Как она медленно, будто противясь каждому движению, опустилась на колени на холодный камень пола. И в этот миг что-то острое и живое, с когтями из стали и ядом отчаяния, впилось ему в глотку, сдавило так, что перехватило дыхание. Он увидел, как свет — тот самый, что согревал его в самые холодные ночи, — покинул ее глаза. Как ее прекрасное лицо, всегда такое выразительное, застыло маской из льда и скорби. И он знал. Знало все его существо, что именно он, Цан Синь, стал тем резцом, что высек этот лед.

Он сделал это. Он отомстил. Но вид ее спины, уходящей в сумрак коридора в окружении стражников, не вызвал в нем ликования. Вместо этого на него накатила волна такой тоски, горькой и беспросветной, что его желудок сжался спазмом, и его едва не вырвало прямо у подножия трона. Каждая клетка его тела, каждая фибра его души вопила о неправильности случившегося. Что он только что собственными руками, ради груды холодного камня и призраков минувшего, уничтожил единственный луч света, единственное что было подлинным и живым в его жизни.

В этот миг он возненавидел себя сильнее, чем когда-либо ненавидел весь род Тан, вместе взятый. Он стоял на вершине власти, но под ногами у него не было опоры; он проваливался в бездну, которая зияла у него в душе. Его величайшая победа обернулась сокрушительным, абсолютным поражением. И самое ужасное заключалось в том, что он не мог, не смел даже встретиться с ней взглядом. Потому что в ее глазах он увидел бы не страх побежденного врага, а боль преданного человека. Боль, причиненную им самим.

Темница для знатных особ, в отличие от сырых, кишащих крысами подземелий для черни, была чистой, даже стерильной в своем бездушии. Гладкие, отполированные каменные стены не оставляли надежды на побег. Грубая деревянная кровать с тонким тюфяком, из которого торчала колючая солома. Железная кружка для воды у массивной дубовой двери, окованной сталью. Воздух был неподвижен и пах не дорогими благовониями, что курились в их покоях, а сыростью, старой пылью и тлением — запахом безысходности. Три сестры из некогда могущественного рода Тан томились в трех смежных камерах, разделенные толстыми железными решетками, и каждая из них была погружена в свой собственный, уникальный ад.

Тан Мэйлинь, которую привели последней — она успела было, как испуганная ящерица, юркнуть в суматохе и скрыться в лабиринте дворца, но ее нашли и водворили на место, — металась по своей клетке. Ее изящные шелковые одежды были в пыли, а движения были резки и беспорядочны, как у дикого зверька в западне.

— Моя бедная, несчастная матушка! — причитала она, хватаясь за холодные прутья решетки так, что ее нежные пальцы белели. — Ее убили у меня на глазах! Это кошмар! Солдат! Эй, ты, безмозглая туша у двери! — она принялась стучать по железу, и звон разносился по каземату. — Я требую воды! Я — принцесса крови! Разве ты не видишь, что мне дурно?

В ее голосе звучала привычная надменность, но на ее лице, лишенном румянца, не было и следа настоящих слез — лишь злоба и раздражение от неудобств, которые она воспринимала как личное оскорбление.

Тан Сяофэн, до этого момента сидевшая на своей кровати, поджав под себя ноги, и уткнувшись лицом в жесткую подушку, чтобы заглушить тихие всхлипывания, не выдержала. Она подняла заплаканное, опухшее от слез лицо.

— Замолчи же, глупая девчонка! — ее голос, обычно тихий и мелодичный, сорвался на визгливую, истеричную ноту. — Ты где, по-твоему, находишься? Не в своих покоях! Мы в тюрьме! Ты это, наконец, осознай!

Мэйлинь фыркнула, повернувшись к сестре с брезгливым презрением.

— И что с того? Неужели ты думаешь, они будут держать здесь нас, дочерей императорского рода, вечно? В конце концов, с нами обойдутся подобающе!

— Нас казнят, — раздался из третьей камеры тихий, абсолютно безэмоциональный, почти механический голос.

Это говорила Тан Лань. Она не металась и не плакала. Она сидела на краю своей кровати, выпрямив спину, неподвижная, как изваяние из белого нефрита. Ее прекрасные глаза, некогда сиявшие умом и страстью, были пусты и устремлены в одну точку на каменной стене, словно она пыталась просверлить ее взглядом. Ее слова повисли в сыром воздухе, холодные, тяжелые и неоспоримые, как приговор палача.

Мэйлинь на мгновение опешила, затем ее губы искривила язвительная ухмылка.

— Ну, вас, может быть, и казнят. Ты — «чёрная вдова». Она — убийца Императора. А я… я еще совсем дитя! Мне всего семнадцать весен! Меня, несомненно, помилуют. В крайнем случае, сошлют в какой-нибудь храм, чтобы я проводила дни в молитвах.

Тан Лань медленно, словно с огромным усилием, повернула голову. Ее потухший взгляд скользнул по лицу младшей сестры, встретившись с ним через две железные решетки.

— Род Тан, придя к власти много лет назад, — произнесла она тем же ровным, лишенным каких-либо чувств тоном, — выкорчевал род Цан под корень. Вырезали всех. До последнего человека. Включая грудных младенцев в колыбелях и детей, которые были много младше тебя. — Она сделала микроскопическую паузу, позволяя этим словам, словно каплям ледяной воды, просочиться в сознание Мэйлинь. — О, поверь мне, сестрица. Никто тебя миловать не станет.

В камере Мэйлинь воцарилась гробовая тишина. Ее надменная маска треснула и осыпалась, обнажив бледное, искаженное животным страхом лицо. Она отшатнулась от решетки, ее взгляд забегал по стенам, словно она впервые по-настоящему осознала мрачную суть своего нового пристанища. Сяофэн затихла, уставившись на Лань с новым, леденящим душу пониманием. Стены темницы внезапно сомкнулись еще теснее, а будущее предстало в виде глубокого, черного туннеля, в конце которого не было никакого света.

И в этой звенящей тишине Сяофэн снова заговорила, на этот раз тихо, задумчиво, словно размышляя вслух, пытаясь сложить обломки своей разбитой жизни в хоть сколько-нибудь понятную картину:

— Он же… Лу Синь… он приходил ко мне. Однажды ночью, ворвался в мои покои, словно призрак из преисподней. Напугал до полусмерти. Говорил, что ненавидит весь наш род. А меня… меня он ненавидит особенно. Из-за… из-за его сестры. Лу Яо. Она погибла, из-за того что я её наказала. Это я виновата в ее гибели…

— В каком это смысле «приходил»? — оживилась Мэйлинь, даже в такой ситуации не упустившая возможности утолить свое любопытство.

— В облике демона, — прошептала Сяофэн, и ее тело сжалось от смутного ужаса при этом воспоминании. — С глазами, горящими адским пламенем.

Мэйлинь, найдя в себе силы для язвительности, фыркнула:

— Ну, тогда тебя-то уж точно повесят первой. Сошлись все улики — и происхождение, и вина за смерть невинной девушки.

— И Лань тоже казнят, — добавила Сяофэн почти неслышно, но в гробовой тишине камеры каждое слово прозвучало громко и отчетливо.

Тан Лань, до этого момента погруженная в омут своих мыслей о предательстве и политических интригах, вздрогнула, будто ее хлестнули плетью по обнаженной коже. Она медленно, преодолевая тяжесть отчаяния, повернула голову к решетке, за которой сидела Сяофэн.

— Я? — ее голос прозвучал хрипло, словно она долго не говорила. — А я что ему сделала? Чтоя́могла ему сделать?

Сяофэн горько усмехнулась, и в ее заплаканных глазах читалась странная смесь жалости к сестре и собственного, всепоглощающего отчаяния.

— Ах, да, ты же ничего не помнишь после той ужасной лихорадки… Его фамилия Лу… его мать, Лу Хао… — она сделала паузу, глядя на Лань с каким-то почти клиническим интересом, — это та самая женщина, которую ты сбила насмерть своей каретой, когда мчалась с поездки за город. Подробностей я не знаю, твои слуги тогда очень быстро все «уладили», чтобы на тебя не пала тень. Я сложила все это воедино после его визита.

Слова Сяофэн ударили Тан Лань с такой сокрушительной силой, что у нее перехватило дыхание. Удар был настолько физическим, что у нее закружилась голова, а в висках застучало. Она инстинктивно вцепилась пальцами в грубый край тюфяка, чтобы не рухнуть на каменный пол.

Так это… я? — пронеслось в ее сознании, и весь мир в очередной раз перевернулся, рассыпался на осколки. Не ее далекие предки, не абстрактный, безликий «род Тан». Это она, Тан Лань, была той самой жестокой, равнодушной аристократкой, что посмотрела на раздавленное тело простой женщины и равнодушно бросила: «Уберите эту старуху с дороги»?

Память Снежи, девушки из другого мира, была чиста. Но память тела, глубинная память души Тан Лань откликнулась на эти слова смутным, далеким, но ужасающе реальным чувством вины. Она вспомнила рассказ Лу Синя… нет, Цан Синя… о смерти его матери. Ту бездонную, незаживающую рану, которую она тогда в нем ощутила, ту скорбь, что тронула даже ее черствое сердце. И теперь, с леденящей, абсолютной ясностью, она осознала — вся эта боль, вся эта выстраданная годами ненависть была направлена на нее. На Тан Лань. Не на фамилию, а на конкретного человека, совершившего конкретное, низменное зло.

Ледяная, не оставляющая места сомнениям уверенность сковала ее изнутри. Это ощущение было острее любого клинка.

Он убьет меня. Не как узурпаторшу. Не как представительницу враждебного клана. А как убийцу своей матери. Справедливо. По праву кровной мести.

И в этом осознании не было даже страха. Была лишь безвоздушная пустота и горькое, беспросветное принятие своей судьбы. Все ее попытки что-то изменить, все ее зарождавшиеся чувства к нему — все это было не просто ошибкой. Это было кощунством, пляской на костях невинно убитой женщины. Она сидела в этой тюрьме, приговоренная не новым императором, а собственной, давно забытой жестокостью. И это был самый справедливый приговор из всех возможных.

— Почему… — её голос прозвучал хрипло, — почему ты ничего не сказала, Сяофэн? Если знала, что он… что он демон и ненавидит нас, почему никому ничего не сказала сразу?

Тишина в камере после вопроса Тан Лань стала густой, тягучей, как смола. Казалось, даже сырость в воздухе застыла, прислушиваясь. Вопрос повис между решётками, острый и неумолимый, лишённый прежней отстранённости, наполненный живой, кровоточащей болью.

Из-за решётки, из камеры Сяофэн, донёсся не сразу ответ, а тихий, усталый вздох. Он был красноречивее любых слов — в нём слышалось изнеможение загнанного зверя, смирившегося с своей участью.

— Я боялась, — прозвучал наконец её голос, тихий и ровный, но в нём уже не было истерики, лишь горькая, выстраданная ясность.

Она сделала паузу, словно собираясь с мыслями, глядя в грязный каменный пол своей клетки.

— Сначала… я просто не нашла в себе сил. Решила, что это кошмар, порождение бреда или моей совести. Ты же знаешь, как я… как я винила себя за ту историю с Лу Яо. Призрак с горящими глазами казался логичным наказанием. Кому я стану рассказывать о ночных кошмарах? Придворным? Они бы подняли меня на смех или счел бы сумасшедшей как тебя.

Она горько усмехнулась, и звук этот был похож на шелест сухих листьев.

— И был ещё один страх, самый, пожалуй, глупый. Я боялась скандала. Представь: вторая принцесса императорского дома заявляет, что к ней по ночам является демон в облике красивого стражника и говорит о мести. Это же станет пищей для пересудов на весь дворец!

Сяофэн замолчала, а потом добавила уже почти шёпотом, полным беспросветной горечи:

— И, знаешь… в каком-то смысле я была права. Посмотри, где мы теперь. Кого спасла наша репутация? Будь я тогда менее трусливой, будь у меня больше духа… может, мы бы успели что-то предпринять. А может, нас бы просто убили раньше. Но теперь это уже не имеет значения. Мы здесь. И страх мой оказался пророческим. Только пришёл он не в виде ночного кошмара, а в облике целой армии и нового императора на троне.