Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 89

Стук захлопнувшейся двери, за которой скрылись Сяофэн и Мэйлинь, отозвался в тишине комнаты оглушительным финальным аккордом. И в этой внезапно наступившей тишине Лань осталась наедине с ним.

Паралич, сковавший её, был не просто страхом, а тем самым древним, животным ужасом, который сковывает мышцы и вышибает из головы все мысли, кроме одной: хищник.

Его взгляд был тяжёлым, как свинец. Он не просто смотрел на неё — он будто впивался в неё, проходил насквозь, выжигая всё нутро. В этих тёмных глазах, обычно скрывавшихся под маской спокойствия, теперь бушевала буря.

Она попятилась, наткнулась спиной на край стола и поняла, что отступать некуда. Не только в этой комнате, но и в целом мире. Для человека по имени Цан Синь у неё не было ни убежища, ни пощады. Стены Шуя были бумажными по сравнению с той стеной ненависти между их кланами.

Она машинально оглянулась, ища путь к отступлению, оружие, хоть что-то. Но там была только цитра, брошенная Сяофэн, да разбитое пирожное Мэйлинь на полу.

Он сделал шаг вперёд. Всего один. Но этот шаг был шагом палача на эшафот. Он не говорил ни слова. Он просто смотрел на дочь Тан Цзяньюя. И в этом молчании была вся тяжесть имперского правосудия.

Она чувствовала его тепло, исходящее от него. Оно казалось ей жаром костра, на котором сжигают предателей. Она видела каждую чёрточку его лица — лица судьи и вершителя её судьбы.

И она поняла. Поняла окончательно. Это не просто плен. Это конец. Казнь за кровь, за предательство, за имя, которое она носила. И этот ослепляющий ужас перед не просто мужчиной, а перед императором-мстителем, был настолько всепоглощающим, что она готова была просто рухнуть на пол и ждать, когда топор палача прервет это невыносимое ожидание.

Мысль о казни, холодная и отточенная, пронзила её панику, как лезвие. «Клан Тан. Клан Цан. Казнь». Это был не просто страх смерти — это был страх уничтожения всего её рода, воплощённый в одном человеке.

И это осознание выжгло в ней последние искры надежды, но разожгло что-то иное — отчаянную, животную волю к выживанию. Если уж умирать, то не стоя на коленях.

Пальцы за её спиной, спрятанные от его взгляда, судорожно сжались. Внутри всё сжалось в ледяной ком. Она чувствовала, как по венам, вопреки страху, пробегает знакомый холодок — слабый, едва живой. Она собрала в кулак всё, что осталось от её ци: страх, ярость, обиду. И выдохнула.

В её ладони, скрытой за спиной, с лёгким хрустом сформировался короткий, острый как бритва клинок из чистого, прозрачного льда. Он был прекрасен и смертельно опасен. Это была её последняя молитва. Последний выдох загнанного зверя.

— Я не дамся тебе просто так, — прохрипела она, и в её голосе звенела нечеловеческая отчаянность.

И она сделала выпад. Резкий, неожиданный, отчаянный. Ледяной кинжал блеснул в полумраке, целился прямо в его горло.

Но он был не просто императором. Он был будущим Владыкой демонов. Его реакции были сверхъестественными. Он не уклонился. Он просто двинул рукой — быстрее, чем она могла увидеть. Его пальцы обхватили её запястье с силой. Лёгкий толчок — и её рука отлетела в сторону.

Ледяной кинжал, не встретив плоти, пролетел в сантиметре от его шеи и, потеряв связь с её волей, рассыпался в воздухе мельчайшей ледяной пылью, которая тут же испарилась с тихим шипением.

В комнате снова воцарилась тишина. Лань стояла, беспомощно опустив руки. Её запястье горело от его хватки. Последняя надежда испарилась вместе с её оружием.

«Всё кончено», — пронеслось в её голове с безмолвной, окончательной ясностью. Теперь он точно убьёт её.

В голове у Цан Синя бушевал хаос, куда более страшный.

Она попыталась меня убить.

Эта мысль должна была вызвать чистый, безраздельный гнев. Желание сломать её. Стоило ему лишь сжать пальцы чуть сильнее — и её хрупкое запястье сломалось бы.

Но вместо этого он чувствовал дикую, необъяснимую тягу. Тягу притянуть её к себе, вдохнуть запах её волос, почувствовать, как бьётся её сердце в унисон с его бешеным пульсом. Этот ледяной кинжал был прекрасен. Как и она в своём отчаянии. В этом жесте был не страх рабыни, а ярость воительницы. Ярость, которую он в ней обожал и ненавидел одновременно.

Она меня ненавидит. Боится. Видит во мне палача.

И это ранило его больнее, чем любой кинжал. Он хотел закричать ей: «Посмотри на меня! Я не хочу твоей крови!» Но как он отчего-то молчал.

Он смотрел на её перекошенное от ужаса лицо, на губы, которые только что жарко отвечали на его поцелуй, а теперь были сжаты в тонкую белую ниточку. Он любил её. Любил до безумия, до боли. И ненавидел за то, что она заставила его чувствовать себя тираном. За то, что поставила его перед выбором между долгом и сердцем. И за то, что её страх перед ним был абсолютно оправдан.

Что ему было делать? Прижать её к себе и заставить понять? Или отпустить и потерять навсегда?

В его глазах, пристально смотрящих на неё, боролись огонь и лёд, любовь и ненависть, власть и беспомощность. Он держал в руке запястье женщины, которая была его самой большой слабостью и самой большой проблемой.

Цан Синь всё ещё сжимал запястье Лань, его взгляд буравил её, полный неразрешённого конфликта, как вдруг из главного зала донесся оглушительный грохот, звон разбиваемой посуды, истошные женские крики и грубые мужские ругательства.

Император вздрогнул, его внимание на мгновение отвлеклось. Он нервно, почти раздражённо бросил в сторону шума:

— Ну, что там ещё⁈

В этот миг он почувствовал, как рука Лань в его захвате ослабла. Он медленно, очень медленно повернулся к ней обратно. Буря в его глазах утихла, сменившись холодной, стальной решимостью. Он отпустил её запястье, на котором уже проступали красные следы от его пальцев.

Он наклонился к самому её уху, и его шёпот был тихим, но чётким, как удар клинка по льду:

— Сбежишь ещё раз. Точ-но убью.

Лань закидала головой, глаза её были по-прежнему полны животного страха. Она поняла. Это не была метафора. Это было обещание.

Хаос нарастал. Дверь в их комнату с треском распахнулась, и несколько громил ворвались внутрь. Один из них, увидев Фэн Ранью, пытавшуюся преградить им путь, со злобой крикнул: «Говорили же — будут проблемы! На, получай!» — и грубо толкнул её, так что хозяйка с криком упала.

И тут что-то в Цан Сине щёлкнуло. Вся его накопленная ярость — на Лань, на ситуацию, на самого себя — нашла наконец выход. Его лицо исказила гримаса чистой, не сдерживаемой более демонической ярости.

— СМЕРТНЫЕ ЧЕРВИ! — прогремел его голос, и он уже не был похож на человеческий.

Он двинулся навстречу бандитам. Его движения были не просто быстрыми — они были неестественными, размытыми. Он не дрался, он танцевал смерть. Его ладони, ударяя, издавали хруст костей. Пинок отправлял громилу весом в центнер в полёт через весь зал, как тряпичную куклу. Он был демоном, обрушившим свой гнев на тех, кто посмел вторгнуться в его пространство. Это было ужасающе и прекрасно одновременно.

Лань, прижавшись к стене, наблюдала за этой картиной с ужасом. Её мозг лихорадочно работал: «Бежать! Сейчас, пока он занят! Но куда? Где эти идиотки, Сяофэн и Мэйлинь? Если сбегу, он сдержит слово и убьёт. Если останусь… что он со мной сделает?»

В разгар этого внутреннего монолога чья-то грубая рука схватила её сзади за плечо.

— А ну, красавица, пошли с нами!

Инстинкты снова сработали быстрее разума. Лань резко развернулась и нанесла точный, выверенный удар коленом в пах нападавшему. Тот с присвистом сложился пополам, завывая от боли.

Но в суматохе, среди толпящихся и бегущих в панике музыканток и служанок, кто-то сильно толкнул Лань в спину. Она потеряла равновесие, отчаянно замахнулась руками, пытаясь зацепиться за что-то, но её пальцы скользнули по гладкой балюстраде.

И она полетела вниз.

Мир превратился в мелькание огней, лиц и драпировок. Удар о пол второго этажа был оглушительным и коротким. Острая, жгучая боль, хруст, отдавшийся во всём теле, и затем — абсолютная, беспомощная тишина, наступившая в её сознании. Она лежала, не в силах пошевелиться, глядя в потолок, и понимала лишь одно: нога, которую она подогнула под себя при падении, больше её не слушалась. Она была сломана. Бежать теперь было невозможно. Совсем.

Цан Синь был подобен урагану. Каждый удар его кулака или пятки был разрядом молнии, обрушивающейся на грубых бандитов. Он не просто нейтрализовал угрозу — он уничтожал её, выплескивая всю свою накопленную ярость, ревность и боль. В его движениях была демоническая, хищная грация, а на лице застыла маска холодной, безжалостной ярости. Эти люди были всего лишь мухами, осмелившимися жужжать рядом с драконом.

Именно в этот момент, отбросив очередного громилу в стену так, что из неё посыпалась штукатурка, он мельком взглянул через плечо, туда, где оставил Лань.

И увидел пустое место.

Сердце его ёкнуло от знакомого, острого, как нож, страха. Она сбежала! Ярость вспыхнула с новой силой. Он уже мысленно видел, как бросится в погоню, как найдет её и…

Но его взгляд скользнул дальше, к лестнице, ведущей на первый этаж.

И мир остановился.

Она не убежала. Она лежала внизу, неестественно скрючившись, маленькая и беззащитная на холодном полу. Её лицо было залито мертвенной бледностью, глаза были закрыты. А её нога… её правая нога была вывернута под невозможным, отвратительным углом. Хрупкая лодыжка явно была сломана.

Вся его ярость — и к бандитам, и к ней, и к самому себе — мгновенно испарилась. Её сменила леденящая душу волнаужаса. Такого ужаса он не испытывал никогда, даже в самые страшные моменты дворцовых интриг. Это был не страх императора, теряющего добычу. Это был страх мужчины, видящего, как гибнет самое дорогое.

— ЛАНЬ! — его крик был не императорским повелением, а необузданным, животным воплем отчаяния.

Этот крик, полный нечеловеческой боли и мощи, пронзил весь хаос. Оставшиеся бандиты, увидев, как их товарищи разбросаны по залу как щепки, а их предводитель смотрит вниз с выражением настоящего безумия на лице, поняли главное: игра проиграна. Это был не просто сильный боец. Это было нечто другое. Нечто древнее и злое.

Страх, более сильный, чем жажда наживы, охватил их. Они, не сговариваясь, бросились к выходу, расталкивая друг друга, оставляя на полу своих покалеченных и стонущих товарищей. Им было плевать на деньги, на угрозы заказчика. Им нужно было просто бежать от этого демона в облике человека.

Всё произошло в одно мгновение. Крик, топот убегающих бандитов, стоны раненых — всё это растворилось в белом шуме, заглушённым оглушительным стуком его собственного сердца. Цан Синь не шёл — он мчался, снося всё на своём пути к лестнице.

Он не спускался по ступеням. Оттолкнувшись от пола с нечеловеческой силой, он пересёк пролёт одним мощным прыжком и приземлился на колени рядом с ней, не чувствуя удара о каменные плиты. Его дыхание перехватило. Лежать на холодном полу, в грязи и осколках, ей, принцессе… Его Лань…

Его руки, только что крушившие кости, теперь дрожали. Он боялся прикоснуться, боялся сделать больнее. Осторожно, как драгоценнейшую фарфоровую куклу, он провёл пальцами по её виску, смахнув прядь волос.

— Лань… — его голос был хриплым шёпотом, полным мольбы. — Прошу, открой глаза.

Она не ответила. Её лицо было мраморно-бледным. Но слабый, едва уловимый стон вырвался из её губ, когда его пальцы коснулись шеи, чтобы нащупать пульс. Она была жива.

Этот тихий звук вернул ему способность действовать. Мгновенно оценив ситуацию, он понял: нельзя ждать, нельзя двигать её как попало. Сломанная нога была ужасна, но главное — убрать её отсюда, в безопасное место.

Он снял свой простой верхний халат и, с нежностью, которой в нём никто не мог бы заподозрить, аккуратно обернул им её, стараясь зафиксировать голову и повреждённую ногу. Затем он скользнул одной рукой ей под спину, а другой — под колени.

Когда он приподнял её, его поразило, как она легка. Слишком легка. Худая, как тростинка после всех этих недель скитаний. Её голова бессильно упала ему на грудь, и он почувствовал, как что-то в его духе, окаменевшее от гнева и власти, треснуло.

Он поднялся на ноги. В его движениях не было больше демонической ярости — только сосредоточенная, абсолютная решимость. Он держал её так, чтобы её сломанная нога не болталась, прижимая её к себе, как самое большое сокровище империи, что она, по сути, для него и была.

Он прошёл через разрушенный зал, не глядя по сторонам. Его взгляд был прикован к её лицу. Гости и девушки Шуя, прятавшиеся за развороченной мебелью, с ужасом и благоговением расступались перед ним, прижимаясь к стенам. Он нёс её, не обращая внимания ни на кого, как некую высшую правду, не требующую объяснений.

Фэн Ранья, приподнявшись на локте и прижимая руку к ушибленному боку, смотрела ему вслед. И на её лице, помимо боли, было странное понимание. Она видела не похитителя. Она видела человека, уносящего свою судьбу.

Цан Синь шагнул за порог Шуя в ночь. Он не знал, что будет дальше. Но он знал одно: он не отпустит её больше никогда. А тот, кто посмеет попытаться отнять её у него, познает гнев не императора, а демона, потерявшего последнее, что связывало его с человечностью.